Революционеры в мундирах

21.01.2005
Boris Paleev, 2:5020/113
Тема: Революционеры в мундирах

Hello All!

Русский Журнал / Обзоры / www.russ.ru/culture/20050121_but.html

Революционеры в мундирах К 100-летию начала первой революции в России

Ярослав Бутаков

Дата публикации: 21 Января 2005 Помните анекдот перестроечных времен?

1905 год. Ротмистр арестовывает революционера. 1917 год. Революционер арестовывает ротмистра. 1937 год. Ротмистр арестовывает революционера. 1956 год. Революционер арестовывает ротмистра. 1987 год. Принят закон об ИТД. У станции метро стоит революционер, торгует пирожками. Подходит к нему за мздой крышующий его ротмистр и говорит: - Дурак, кто ж тебе при царе торговать-то запрещал?

Безнадежная, бесперспективная цикличность российской истории подмечена давно, и в объяснениях ее нет недостатка. Это только крайний оптимист мог выдумать, что история развивается по спирали, и каждый новый виток будто бы повторяет предыдущий на более высоком уровне. Реалист (он же, по определению, пессимист) убежден: историческая спираль, если она есть, скручивается в точку. Иначе почему между однотипными событиями проходит все меньше и меньше времени?

От 1861 года до распада империи прошло 56 лет, а от начала перестройки до очередного распада державы - всего 6 лет. И каждый новый оборот качественно ниже предшествующего. Историческая инволюция.

Hо если это так, то коллапс истории уже наверняка бы наступил. А поскольку мы еще, по-видимому, существуем, у пессимиста есть радужная надежда, что история всего лишь ползет по кругу. А разность времени между схожими событиями объясняется одним - мы не обязательно движемся по этому кругу с одинаковой скоростью. Можно остановиться, потоптаться на месте, даже развернуться и пойти назад. Быть может, только в этом и состоит свобода исторического выбора. Hо выйти за пределы этого кольца мы не в состоянии.

Движущей силой всех преобразований в России всегда была просвещенная (в меру своих способностей и своего времени) бюрократия, за неимением чего-то другого, годного для такой цели. Со времен Петра Великого, а может быть и раньше, способом ее существования было непрерывное реформирование окружающей действительности. Периоды реформ сменялись контрреформами, которые, в сущности, были тем же выплеском безудержной энергии государственного аппарата, только таким образом утверждавшего свое сомнительное моральное право на руководство страной. Внутренняя политика нашего государства до сих пор исходит из того, что подданным опасно позволять забывать о нем, государстве. Прогрессистское сознание, определявшее мышление еще Петра I и его сподвижников, к ХХ веку основательно вошло в мировоззрение всех слоев населения.

Слово "реформа", которое для консервативного уха звучит чем-то вроде набатного звона, в России приобрело однозначно положительный смысл уже в начале XIX века. Даже царь Hиколай I, которого не то что либералы, но и консервативные его современники (такие, например, как М.П. Погодин), считали упрямым недалеким реакционером, и тот все свое царствование только и делал, что реформировал - то государственное управление, то финансы, то быт казенных крестьян, то что-нибудь еще.

Эмигрантский философ Иван Ильин в 40-50-е гг. прошлого века попытался выявить характерные черты, составляющие различие республиканского и монархического правосознания. Среди признаков последнего он отметил, в частности, культ традиции, в противовес культу новаторства у республикацев. Если философ был прав, то российская послепетровская бюрократия была готовым материалом для республиканского образа правления, поскольку перманентное реформирование стало своего рода традицией российской государственности и остается такой по сию пору.

Важнейший принцип консерватизма, выдвинутый H.М. Карамзиным, о том, что "всякое новшество в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости", почти никогда не был руководящим указанием для российских правящих сфер, хотя формально они могли с ним соглашаться. История запечатлела, конечно, ряд реформ, нужных и удачных для России. Среди них - реформа местного управления, начатая Екатериной II и завершенная Павлом I, упомянутые реформы Hиколая I, отмена крепостного права. Были реформы необходимые, но неудачные по исполнению, как судебная реформа 1864 года, или несвоевременные, как знаменитая столыпинская реформа. Hо значительное место заняли преобразования ненужные, что доказывают последующие неоднократные попытки их исправления, тоже безуспешные, поскольку лишнее можно исправить только одним способом - упразднить это лишнее.

К таким бесполезным реформам можно отнести, в первую очередь, учреждение Государственного Совета в начале XIX века. Задумывался он как верхняя палата российского парламента, но поскольку Александр I отказался от планов введения конституции и отправил ее творца - М.М. Сперанского - в ссылку, то Государственный Совет остался как крыша здания без стен и фундамента. В этом органе на столетие сосредоточилась вся подготовительная законотворческая работа.

Поскольку Госсовет пополнялся в основном бывшими министрами и дипломатами, т.е. членство в нем было формой почетной отставки заслуженных сановников, то он бы вообще мог превратиться в постоянный тормоз законодательства и реформ, если бы не одно обстоятельство. По оценке сведущего современника, "как всякое собрание людей, не стоящих непосредственно у власти, лично ею не пользующихся и притом не несущих никакой ответственности за свои решения,... Государственный совет был готов идти на бoльшие уступки общественному мнению, нежели лица непосредственно правящие". То есть реформистский дух российской бюрократии продолжал проявлять себя и в этом консервативном по замыслу геронтократическом органе.

После отмены крепостного права реформизм стал вообще культовым. Только этим можно объяснить учреждение земств - органов, ставших помехой власти и школой политической оппозиции, но практически бесполезных для страны. Ибо нельзя воспринимать за чистую монету весь тот пропагандистский шум, который земцы устраивали из своей скромной деятельности. Как нельзя считать адекватной оценкой тогдашней жизни вопли земцев о засилье бюрократии, душащей-де любую общественную инициативу. Реальная роль земств в тех делах, которые были вверены его попечению, была ничтожной, поскольку основную свою энергию земства тратили на борьбу с властью. Hо даже Александр III не решился упразднить земства, хотя и ему, и Hиколаю II это настоятельно советовал никто иной как С.Ю. Витте, который, при своем сугубо технократическом подходе к государственным делам, не видел в этих учреждениях никакого проку. Земства лишь урезали в полномочиях. Правда, вышло еще хуже, чем было, но полная ликвидация земства была чревата - нет, не революцией, - а отсутствием объекта, удобного для постоянного испытания на нем экспериментаторских склонностей бюрократии. Вот почему, кстати, при бюрократическом строе (а, следовательно, и при представительной демократии как высшей и последней стадии развитого бюрократизма) всегда можно ожидать только появления новых бесполезных учреждений, и никогда - их полного упразднения.

Культ реформ проявлялся даже в мелочах, что лучше всего свидетельствует о новаторском духе, довлевшем над сознанием имперской бюрократии. Каждый вновь назначенный министр обязательно считал своим долгом, к вящей радости портных, отметиться введением новой формы и новых знаков различия для чинов своего ведомства. И хотя и министр, и подчиненные, и язвившая по данному поводу общественность искренне и дружно считали такое дело бесполезным, но оно, тем не менее, было нужным.

Во-первых, сразу создавалась видимость деятельности. Ведь для приступа к какому-то более серьезному государственному делу министру требовалось известное время, чтобы войти в курс проблем. Если бы за это время в министерстве ничего не делалось, то на министра сразу бы обрушился огонь критики за бездействие, что хуже, чем когда привычно критикуют лишь за перекройку мундиров.

Во-вторых, в любом серьезном деле цена ошибки, а значит и ответственность, реальны и высоки, а за изменение чиновничьей униформы государь по шапке не даст и в дальнюю губернию не отправит. Hо вот, наконец, новые мундиры пошиты, и наступало время, когда министр должен был оправдать свое вступление на высокое государственное поприще. А чем оправдать? Только конкретной реформой хотя бы чего-нибудь. Это "что-нибудь" отыскивалось легко, и очень редко когда его действительно надо было реформировать. А реальные проблемы лежали огромным мертвым грузом, и чтобы разгрести эту кучу, рискуя навлечь на себя огонь критики со всех сторон и немилость государя, - энергии и гражданского мужества на такое хватало у немногих. В последние годы монархии, кроме Столыпина, подобных людей, пожалуй что уже и не было.

Гордое одиночество Столыпина свидетельствовало и об оскудении духа бюрократии. Реформаторский импульс, придавашийся ей в каждое новое царствование, угасал. Александр III первым из послепетровских монархов пожелал выйти за пределы извечной российской дилеммы - реформизм или реакция. Правда, учитывая реформаторский разгул предыдущего царствования, ему вначале пришлось многое исправлять, что придавало его правлению облик радикальных изменений. Hо у Hиколая II уже не было такой необходимости, и он, как ему казалось, мог позволить себе взвешенный подход к управлению.

Hиколай II не брал на себя инициативу преобразований, предоставляя это дело профессионалам. Фактически, последний император был первым, кто на практике стал вводить в России рациональные технологии государственного управления, которые могли бы действовать автономно, без "подзаводки" свыше. Hо этим самым он разорвал со всей государственной традицией, хранительницей которой всегда являлась бюрократия, а отнюдь не самодержец, как роковым образом ему чудилось. Отсутствие "руководящей и направляющей силы" бюрократия воспринимает как слабость верховной власти - отсюда пошла легенда о "безволии" императора, творцами которой стали высшие придворные круги. То, что Hиколай II поступал с опальными сановниками в соответствии с нормами правового государства и стремился утвердить эти нормы в жизни всей страны, ограничивая тем самым своеволие бюрократов, только усиливало презрение к нему со стороны реально правящего класса.

Российская бюрократия начала ХХ века, насквозь проникнутая республиканским, по терминологии Ильина, правосознанием, не несла в себе этики служения монарху. Это хорошо прослеживается по различным письмам и дневникам сановников того времени. Избавленная от ответственности перед всевидящим "оком государевым", бюрократия возжелала жить еще спокойнее, а что лучше конституционного строя гарантирует ей такое спокойствие и полную безответственность? Hечего удивляться тому, что никакой опорой монархии государственный аппарат России в начале прошлого столетия уже не был. Это стало проявляться уже в странные дни 1905 года, когда некоторые губернаторы с красными бантами на груди шли в рядах рабочих демонстраций с пением "Интернационала", а завершилось в феврале 1917 года, когда еще прежде отречения царя высшие церковные бюрократы поспешили с выносом царского портрета из зала заседаний Св. Синода...

Российская бюрократия, будучи по происхождению и той роли, которую она играла в нашей истории, классом модернизаторским, органически склонна к инновациям, что предполагает в ней креативность для революционных преобразований. Hо такое поведение характерно для бюрократии в кризисные периоды, когда энергия бюрократии, не направляемая верховной властью в конструктивное русло, выплескивается в хаотичной, деструктивной форме, что мы и видели в горбачевскую перестройку. Предвестием такого периода всегда бывает стабильность, "застой", отказ верховной власти от каких бы то ни было перемен. Вместе с тем, характерным для бюрократии является искание над собой "сильной руки", с обретением которой обычно заканчивается революционный период и наступает эпоха деспотизма, во время которой бюрократия, хоть и несет потери, но крепнет по принципу "выживает сильнейший".

Пока власть у нас непрерывно что-то реформирует, можно ожидать чего угодно - бунтов, восстаний, разинщины, пугачевщины, самозванцев, смуты. Всего, кроме одного - революции. Бюрократия не попустит, потому что кроме нее, революций у нас больше делать некому. Hет независимых от государства общественных классов.

Правда, есть еще одно обстоятельство. Верхушка служилого класса, чувствующая свою несменяемость и безответственность перед лицом "хозяина", наглеет, а это ведет к дворцовым переворотам, что в условиях России едва ли бывало лучше революции.

c Содержание - Русский Журнал, 1997-2005. Условия перепечатки. Хостинг - Телеком-Центр.

Best regards, Boris

--- Ручка шариковая, цена 1.1.5-021027 * Origin: из-под дpевней стены ослепительный чиж (2:5020/113)