Владимир Бушин. Александр Солженицын. Гений первого плевка.

ВЛАДИМИР БУШИН

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН

ГЕНИЙ ПЕРВОГО ПЛЕВКА

НАРОД ПРОТИВ

АЛГОРИТМ

Москва, 2005

УДК 316.3/.4
ББК 87.7

Б 90
В оформлении книги использованы фотоматериалы РИА "Новости"
Б90
Бушин В. С.
Александр Солженицын. - М.: Изд-во Алгоритм, 2005. - 448 с.

ISBN 5-9265-0169-5

Крупнейшие русские писатели, современники Александра Солженицына,
встретили его приход в литературу очень тепло, кое-кто даже восторженно. Но
со временем отношение к нему резко изменилось. А. Твардовский, не жалевший
сил и стараний, чтобы напечатать в "Новом мире" новую вещь никому не
ведомого автора, потом в глаза говорил ему: "У вас нет ничего святого. Если
бы зависело только от меня, я запретил бы ваш роман".
М. Шолохов, прочитав первую повесть литературного новичка, попросил
Твардовского от его имени при случае расцеловать автора, а позднее писал о
нем: "Какое это болезненное бесстыдство..." То же самое можно сказать и об
отношении к нему Л. Леонова, К. Симонова...
Прочитав эту книгу, вы поймете, чем объяснить такую дружную и резкую
перемену отношения к Солженицыну столь авторитетных писателей, да и многих
читателей, конечно.

УДК 316.3/.4
ББК 87.7
ISBN 5-9265-0169-5

Отмываться всегда трудней, чем плюнуть.
Надо уметь быстро и в нужный момент
плюнуть первым.

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН,

академик, нобелевский лауреат

НАПУТСТВИЕ
1

Есть в русском языке слова, термины, выражения, которые, казалось бы,
всегда несут в себе только добрый смысл, только положительный заряд. Во
всяком случае, именно так многие воспринимают, например, слово "писатель"
или выражение "властитель дум". Это обнаруживается, в частности, в тех
случаях, когда тот или иной автор осуждает за что-то того или иного писателя
и берет слово "писатель" в кавычки, желая этим сказать, что никакой, мол, он
не писатель. Но это неверно. Нравится он нам или нет, хороший или плохой,
талантливый или бесталанный, но если человек занимается литературным трудом,
пишет книги, то он писатель, - хоть ты тресни! Это просто род занятий,
профессия.
То же самое можно сказать о выражении "властитель дум". В сборнике Н.
Ашукина и М. Ашукиной "Крылатые слова" (М., 1966) о нем сказано: "В
литературной речи оно применяется вообще к великим людям, деятельность
которых оказала сильное влияние на умы их современников". Слово "великим"
как бы содержит намек на положительный смысл выражения. Но ведь и само
понятие "великий" неоднозначно.
Более четкое, т.е. "нейтральное", "чистое", определение дано в
17-томном академическом Словаре русского литературного языка (М., 1951):
"Властитель дум, сердец, настроений и т.п. - человек, привлекший к себе
исключительное внимание современников, политический деятель, писатель,
философ и т.п., оказавший большое влияние на общество". Тут ни о каком
величии властителя не говорится, и правильно.
В упомянутом словаре "Крылатые слова" утверждается, что выражение
"властитель дум" восходит к строкам пушкинского стихотворения "К морю":

О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в морской пустыне
Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы...
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений.
Другой властитель наших дум...

Другой, как известно, Байрон. И если великий поэт, как властитель дум
современников, вне сомнения, то можно ли так назвать и Наполеона? Ведь он
вызывал не только восторги и похвалы, но и проклятия, презрение, насмешки.
Чего стоит хотя бы один только его иронический образ в "Войне и мире"
Толстого. Но даже ирония Толстого тут ничего не может изменить: бесспорно,
Наполеон был властителем дум современников.
Во время войны или вскоре после нее кто-то написал такую вот
затейливо-каламбурную по рифме, но справедливую по сути эпиграмму на
Пастернака:

Хоть ваш словарь невыносимо нов,
Властитель дум не вы, но Симонов.

Да, именно Симонов во время войны был самым популярным поэтом, самым
сильным властителем дум современников, особенно русской молодежи, несмотря
на то что покойный Леонов считал, будто "у него нет языка", а здравствующий
Николай Дорошенко объявил его бесталанным евреем.
Эта книга вышла в серии "Властители дум", и речь в ней идет об
Александре Солженицыне. Автор относится к своему герою гораздо менее
ласково, чем Толстой - к Наполеону, чем Дорошенко - к Симонову, но он
признает, что Солженицына вполне можно считать властителем дум своего
времени, ибо его сочинения были изданы огромными тиражами в России и во
многих странах мира, о нем возникла целая литература, над созданием которой
трудились и француз Жорж Нива, и русский Виктор Чалмаев, и английский еврей
Михаил Геллер, и другие авторы. "Литературная газета" установила "Год
Солженицына", в течение которого напечатала огромное количество хвалебных
статей о нем, театры (даже. Малый!) ставили инсценировки по его сочинениям,
его избрали в Академию, наградили высшим орденом страны и т.д. В результате
всего этого, как сказано в упомянутом словаре, он "оказал большое влияние на
общество". Более того, Солженицын явился родоначальником, толчком того
нравст-

венного обвала и разложения, той деградации общества, что ныне мы видим на
родной земле. Если у читателя хватит терпения и мужества осилить эту книгу,
то, думаю, он убедится в справедливости такой оценки.
Сентябрь 2003

Москва широко отметила восьмидесятилетие А.И. Солженицына. По
телевидению было показано несколько фильмов-сериалов о юбиляре, в Театре на
Таганке состоялась премьера спектакля по роману "В круге первом", в Большом
зале консерватории и в Зале Чайковского прошли концерты-подарки живому
классику, президент наловчился было повесить на шею писателю самый великий
орден ельцинской эпохи, пронзительный спич об Александре Исаевиче произнес
по тому же телевидению Эдвард Радзинский, всех россиян призвали читать и
перечитывать его Альфред Кох и Борис Немцов, теплое слово сказал Григорий
Явлинский, в газетах появилось множество глубочайших статей и т.д.
Однако нам представляется, что в этих многочисленных акциях некоторые
особенности уникальной личности и необыкновенного писателя, к сожалению, не
были освещены с необходимой ясностью и полнотой. Движимые желанием
восполнить досадный пробел, мы предлагаем вниманию читателей сей труд,
посвященный знаменитому соотечественнику.
Январь 1999 г.

I. ПИСЬМО ИЗ РЯЗАНИ, ОТПРАВЛЕННОЕ В МОСКВЕ

Утром 19 мая 1967 года, в пятницу, я получил по почте письмо -
невзрачный бледно-желтенький конверт. Мой адрес сиял на нем великолепной
точностью и исчерпывающей полнотой, как жемчужная нить на шее простушки: тут
и буквенно-циферное обозначение почтового отделения (шестизначные индексы
еще не были введены); и "ул.", поставленное, как полагается, перед названием
улицы, а не после; и мое имя-отчество - целиком, безо всяких усечений. Адрес
был напечатан на машинке, и выразительные возможности машинки использованы
до конца: слово "Москва" отстукано большими буквами и вразрядку, моя
фамилия - тоже вразрядку, но обычными буквами, а два слова, составляющие
имя-отчество, размещены немного ниже так точно, что левее фамилии выступало
пять букв (Влади...) и правее - тоже ровно пять букв (...евичу).
Эта тщательная обдуманность, дотошность, педантичность даже в написании
адреса были мне хорошо знакомы, я уже знал, от кого письмо. Можно было и не
смотреть на обратный адрес (он, конечно же, тут имелся, аккуратно отделенный
от моего адреса темной чертой-отбивочкой), но я все-таки взглянул: "Рязань,
12, проезд Яблочкова, 1, кв. 11". Конечно, именно "проезд", а не "пр.",
которое, чего доброго, кто-то примет за "переулок".
Да, адрес именно тот, что я и ожидал. Он был мне известен уже несколько
лет, еще с тех пор, когда проезд Яблочкова назывался Первым Касимовским
переулком. Зачем уничтожили хорошее и, видимо, географически целесообразное
название (должно быть, по переулку пролегал путь в город Касимов), почему
дали переулку имя не кого-то другого, а П.Н. Яблочкова, это, как нередко у
нас, никому не известно. В самом деле, Яблочков вроде бы к Рязани и
отношения никакого не имел: родился в Саратовской губернии, учился

в Николаеве, в Петербурге, работал в том же Петербурге, в Москве, в Париже,
умер в Саратове. Ну, правда, электрический свет, для усовершенствования
которого Павел Николаевич так много сделал, в Рязани действительно
наличествует.
Тогда в ответ на мое негодующее сочувствие по поводу переименования мой
рязанский корреспондент писал мне: "Да, переименование улицы и меня не
порадовало, но есть надежда переехать в другую квартиру: три года просил в
Рязани - не давали, тогда попросил в Москве - и кинулись давать в Рязани"1.
Кинулись-то, может, и кинулись, да, видно, на пути что-то задержало: прошло
уже больше года, а адрес - я видел теперь - оставался прежним. Это,
естественно, вызвало сочувствие. Еще бы, человек прошел всю войну, за
справедливую критику Сталина отсидел восемь лет в лагерях, стал известным
писателем, а у него нет достойной квартиры!
Были и другие причины для сочувствия: я считал в то время, что наши
взгляды совпадают не только по вопросам топонимики. Правда, меня тогда
несколько смутило, как неожиданно он отозвался на переименование
Касимовского переулка: мол, не обрадовало, но я переезжаю на другую улицу.
Выходит, лишь бы не жить мне на улице с неудачным названием, а что там в
городе, что там на карте страны - не мое дело...
Я хотел было уже взрезать конверт, как вдруг заметил странную вещь: в
обратном адресе имя адресата отсутствовало. Разве так случалось прежде?
Никогда! Может, просто забыл? Ну! При его-то дотошности? Я пригляделся к
почтовым штемпелям. Письмо отправлено вчера, 18 мая, в девять часов вечера,
то есть чуть больше полусуток тому назад. И за это время оно пришло из
Рязани? Темпы для нашей почты немыслимые. Да, но вот факт же... Впрочем,
нет. Письмо, оказывается, опущено здесь, в Москве, на Центральном почтамте -
там, надо думать, письма сортируются быстрей, чем где-либо. Словом, как
видно, все сделано для того, чтобы письмо я получил возможно скорее. Зачем?
И почему же все-таки не стоит там, где ему положено стоять, имя? Для
конспирации? С какой целью?..
Я взрезал конверт. В нем оказалось три листа, заполненных машинописным
текстом, - два обыкновенных и один половинный. На этом половинном я
прочитал:
1 Архив автора.

17.5.67
"Уважаемый Владимир Сергеевич!
Наша прошлая переписка побуждает меня послать это письмо и Вам".

Ах, вот оно что! Значит, это только "сопроводиловка" к основному
тексту. Я нетерпеливо заглянул в самое начало этого текста, там стояло:

"ПИСЬМО IV ВСЕСОЮЗНОМУ СЪЕЗДУ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ.

(вместо выступления)

В президиум съезда и делегатам -
Членам ССП - БУШИНУ B.C.
Редакциям литературных газет и журналов -..."

Ого, ничего себе размах! Сдерживая любопытство, я вернулся к
"сопроводиловке":
"Определю свое намерение искренне: пусть это письмо напомнит Вам, что и
перед Вами в литературе (в жизни) стоит выбор и не бесконечно можно будет
Вам его откладывать (как, мне кажется, вы пытаетесь).
Желаю Вам - лучшего.

СОЛЖЕНИЦЫН".

За машинописной подписью стояла хорошо знакомая короткая подпись,
сделанная шариковой ручкой, - вся состоящая из острых углов и завитушек:
АСолж.
Письмецо в четыре с половиной строки вместило многое: и укор, и
предостережение, и призыв, и упоминание о прошлом, и пожелание на будущее.
Меня прежде всего остановили слова "наша прошлая переписка". Никогда
раньше мне не приходило в голову окинуть ее единым взглядом и сделать из
этого какой-то вывод. Я задумался. Наша переписка....
1 Архив автора.

11
КАПЛЯ В НАВОДНЕНИИ

Подобно многим, я впервые услышал об Александре Солженицыне осенью 1962
года. По литературной Москве ходили слухи, что в журнале "Новый мир" вот-вот
появится повесть, написанная сим дотоле совершенно безвестным человеком, что
повесть посвящена тому, о чем тогда так много и горячо говорили, -
злоупотреблениям властью, нарушениям законности во времена Сталина; что
автор сам оказался жертвой этих злоупотреблений; что, наконец, небольшая
вещь эта производит сильное впечатление. Повесть - она имела скучноватое
название "Один день Ивана Денисовича" - действительно появилась в ноябрьской
книжке журнала и вызвала наводнение хвалебных статей и рецензий.
У авторов этих статей и рецензий, как и у читателей, представление о А.
Солженицыне складывалось тогда по его повести да по тому, что несколько
позже он сам стал охотно говорить и писать о себе: боевой
офицер-артиллерист, провоевавший всю войну командиром батареи; невинно
пострадал за критику Сталина; был осужден и срок заключения отбывал в
тяжелейших условиях, подобных тем, что описаны в повести; выйдя на свободу,
стал пером писателя разоблачать былые нарушения законности и бороться со
всяческой несправедливостью, - можно сказать, идеальный героический образ
страдальца за правду и ее радетеля. Ничего удивительного, что такой человек,
такой писатель вызывал у многих и большой интерес, и искреннее сочувствие.
Все так. Однако нельзя сказать, что помянутое статейно-рецензионное
наводнение было таким уж совершенно непредвиденным и необузданным стихийным
явлением, как, например, петербургское наводнение, описанное Пушкиным в
"Медном всаднике", где есть и такие строки:

Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен вышел он
И молвил: "С Божией стихией
Царям не совладать". Он сел
И в думе, скорбными очами,
На злое бедствие глядел...

Солженицынское литературно-критическое наводнение 1962-1963 года в
значительной степени было - что неудивительно - плановым, и с иных высоких
"балконов" на него смотрели не скорбными очами и не скорбными устами молвили
оттуда, что в повести Солженицына правдиво освещает-

ся действительность, что такие произведения воспитывают уважение к трудовому
человеку и т.п.
Я оказался малой каплей в этом гигантском наводнении: в мартовской
книжке "Невы" за 1963 год появилась моя обширная и довольно неравнодушная
статья о повести. Вовсе не заказанная, она была целиком в духе восторгов
того времени. Журнал со статьей послал Солженицыну в Рязань. В его ответе 27
мая 1963 года между прочим говорилось: "О Вашей статье я слышал от Сергея
Алексеевича Воронина1 еще в феврале. Саму статью прочел в прошлом месяце.
Нахожу ее весьма интересной и очень разнообразно, убедительно
аргументированной"2. Я, конечно, порадовался похвале большой знаменитости,
хотя сам не был в таком уж восторге от статьи, и 4 февраля 1964 года писал
Солженицыну, что в ней "по-моему, преобладают эмоции", что она лишь "в
какой-то степени удалась"3 мне.
Но находились люди, которые в отличие от автора повести и от меня
самого считали мою статью вообще неудачной, даже вредной. Так, редакция
"Невы" и я лично получили несколько писем-протестов. Вот одно из них.

"ЛЕНИНГРАД. Д-63

Невский, 3
Отдел литературной критики журнала "Нева".
Уважаемая редакция,
в вашем журнале № 3 за 1963 г. напечатана статья В. Бушина "Насущный хлеб
правды". Я бы хотел, чтобы вы передали это письмо Бушину. Я не критик, но
хотел бы от имени читателей несколько слов сказать по поводу повести
Солженицына. Правда, это немножко нескромно говорить так "от имени
читателей", но я говорил со многими, и мнение у всех или почти у всех сходно
с моим.
Я ничего не нашел в этой повести. Ваша объемистая статья, при всем
вашем желании хоть что-нибудь найти в Шухове (в главном герое. - В.Б.) тоже
не помогла. Зачем из кожи вон лезть и доказывать то, чего на самом деле нет?
Не буду голословным. У меня есть брат. Он провоевал всю войну от
первого до последнего дня войны стрелком-радис-
1 С.А. Воронин был в ту пору главным редактором "Невы". - В.Б.
2 Архив автора.
3 Архив автора.

том, летал с известным Полбиным, ныне покойным. Он много видел и пережил. Он
пишет, правда, никуда ничего не посылал. По-моему, у него получается. По
ряду причин - судьба трагическая - сейчас он в тюрьме. Но он остался даже
там коммунистом - это я могу сказать с чистой совестью. Я сам коммунист. И
вот почитайте, что он пишет, я передаю дословно:
"Поговорим о другом.
Первым долгом отвечу на несколько твоих вопросов.
"Один день Ивана Денисовича" я, конечно, читал1. Нашумевшей книгой
разочарован донельзя. Что в ней полезного, показательного? Ничего.
Солженицын показал своего Ивана Денисовича думающим, творящим (так в
тексте. - В.Б.), борющимся за миску баланды и кусок хлеба. Безусловно, дума
о хлебе насущном в таких условиях вполне закономерна и показать, рассказать
о ней нужно, но разве в этом суть дела... Истина этой величайшей трагедии
познается позже: есть люди, которые над этим упорно, кропотливо трудятся".
А Вы, тов. Бушин, начали искать "толстовские и каратаевские нотки"
вместе с Чичеровым2. Действительно, нашли что заметить.
Я не виню Солженицына, человек написал как смог и то, что видел со
своей колокольни, но зачем же шуметь об этом. Не стоит.
Я хотел бы, если Вас это не затруднит, ответить мне и дать адрес
Солженицына. Я бы ему кое-что отправил из написанного братом. О тюрьмах,
культе там речи нет, он пишет о своих однополчанах.
С уважением - Ильин Станислав Сергеевич.
6.07.63. Киевская область, г. Борисполь, в/ч 10201" .

Я не ответил тогда на письмо С.С. Ильина, как и на другие подобные
письма. Очевидно, главная причина этого состояла в моем решительном
несогласии с зачеркиванием по-
1 Интересно сопоставить это с заявлением А. Солженицына, сделанным на
заседании секретариата Союза писателей СССР 22 сентября 1967 года: "Моей
книги ("Один день Ивана Денисовича") не дают читать в лагерях, ее не
пропускали в лагеря, изымали обысками" (Солженицын А. И. Собр. соч. в 6
томах. Франкфурт-на-Майне, издательство "Посев", 1973, т. 6, с. 71).
2 Имеется в виду статья покойного критика И.И. Чичерова об "Одном дне
Ивана Денисовича" (Московская правда, 8.12.1962), с которой я полемизировал
в "Неве". - В.Б.
3 Архив автора.

вести и в нежелании спорить по столь очевидному для меня вопросу. И сейчас,
спустя много лет, я не согласен с зачеркиванием "Одного дня", но как было не
прислушаться к предостережениям насчет излишнего шума!..
В издательстве "Художественная литература" о моей статье думали совсем
иначе, чем С.С. Ильин. Там решили включить ее в ежегодный критический
сборник о наиболее примечательных новинках советской литературы. Еще бы!
Ведь она оказалась замеченной "Литературной газетой". В большой статье
"Гражданином быть обязан...", опубликованной на ее страницах, критик Л.
Иванова высветила и процитировала то место статьи, где у меня весьма
критически говорилось о главном герое повести: "Я хочу обратить внимание на
тот печальный факт, что Шухов, человек богатых душевных возможностей, ведь
все-таки в лагере кое с чем примирился, кое-что утерял. Одни критики писали
об этом как-то глухо, будто стыдливо, хотя стыдиться тут нечего, надо
разобраться. Другие утверждают даже, что Шухов-де "ни в чем нравственно не
уступил". Это не так...
Писатель говорит, что Шухов уж и сам не знал, "хотел он воли или нет".
Приняв мою сторону в споре о главном герое, газета удовлетворенно
заключала: "Серьезная озабоченность воспитанием гражданского самосознания в
нашем современнике видна в выступлении В. Бушина"1. Разумеется, такая оценка
не могла не споспешествовать издательскому успеху моего произведения. Более
того, в "Новом мире" к тому времени появились другие произведения А.
Солженицына, и в издательстве мне предложили дополнить мою "невскую" статью
рассмотрением их, т.е. сказать некое обобщающее критическое слово о всем
опубликованном в целом. Я охотно согласился, и в итоге у меня получилась
весьма пространная работа.
Я сдал статью и укатил на юг в отпуск. Когда через месяц возвратился,
то сразу после ласкового солнышка попал под ледяной душ: мой редактор2
сообщил мне, что директор из-
1 Литературная газета, 14 мая 1963 г., с. 3.
2 Здесь и далее я в иных случаях позволю себе не называть имена
некоторых лиц или буду ограничиваться их инициалами. Это объясняется главным
образом тем, что А. Солженицын вначале предстал перед нами в одном облике, а
позже - совсем в ином, отношение к нему, естественно, менялось, и было бы,
конечно, несправедливо теперь предъявлять к кому-либо претензии за
изначальное, давнее отношение к нему. В других немногочисленных случаях
умолчания полных имен я надеюсь на деликатное понимание читателя. - В.Б.

дательства В. Косолапов выбросил мою статью из сборника, сославшись на
соответствующее указание высоких инстанций. "Но я думаю, - стеснительно
улыбнувшись, сказал он, - никаких указаний не было".
Мой многоопытный редактор дал мне совет позвонить тому самому лицу в
ЦК, на которого директор издательства кивал как на запретителя моей
статьи, - Д. Поликарпову. Совет был дерзкий, но я позвонил.
Позже Солженицын назовет ныне покойного Поликарпова "главным душителем
литературы и искусства"1. Так вот, когда "главный душитель" услышал от меня,
что кто-то не желает печатать мою хвалебную статью о Солженицыне да при этом
еще кивает на него, "душителя", он был взбешен. Долго шумел в трубке,
ругался, негодовал, а кончил тем, что предложил мне немедленно написать
докладную записку на директора издательства. Я поблагодарил его, однако, не
желая скандала, докладную писать не стал.
Но все-таки что же мне было делать со статьей? Предложить ее в какой-то
центральный журнал я не решался, так как приблизительно на треть она уже
опубликована в "Неве". Немного подумав, я послал ее в воронежский "Подъем",
где тогда довольно часто печатался. В пятом номере за сентябрь-октябрь 1963
года она там, наконец, и увидела свет благодаря содействию Анатолия
Жигулина.

В ОЖИДАНИИ РАДОСТИ

И на сей раз мое выступление оказалось замеченным. В частности, та же
"Литературная газета" в редакционной статье "Пафос утверждения, острота
споров" опять поощрительно писала, что у меня "рассматриваются как сильные,
так и слабые стороны творчества писателя. Критик, решительно споря с
концепцией "праведничества", проявившейся в рассказе "Матрёнин двор", ратует
за подлинных героев, героев-борцов, не склонных смиряться с
несправедливостью и злом. "Без них-то и не стоит село. Ни город, ни вся
земля"2. Да, этими словами заканчивалась моя статья, и ратовать-то я
ратовал, но мое выступление не было неким объективно-беспристрастным,
логически-безупречным и взвешенно-безукориз-
1 Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни.
YMCA-PRESS, Paris, 1975, с. 71. В дальнейшем - "Теленок".
2 Литературная газета, 12.XII.1963 г.

ненно-мудрым анализом, как это можно понять из статьи "Литературной газеты".
Нет, хотя я и не мог сказать вместе с критиком В. Лакшиным, что "выдающийся
талант автора был принят мной сразу, без оговорок и целиком"1, хотя у меня
даже нашел место спор с писателем по некоторым вопросам, но в целом похвалы
сильно преобладали над несогласием и критикой.
Сам Солженицын понял это лучше газеты. В его письме от 2 января 1964
года я читал: "Хвалить того критика, который хвалит тебя, - это звучит
как-то по-крыловски. Тем не менее должен сказать, что эта Ваша статья
кажется мне очень глубокой и серьезной - именно на том уровне она написана,
на котором только и имеет смысл критическая литература. Особенно интересен и
содержит много меткого раздел о "Кречетовке"2. Жаль, что из-за тиража
журнала его мало кто прочтет. <...>

Много интересного и для нашей литературы полезного в том, что Вы
пишете, противопоставляя "эстетику песчинок" и "эстетику самородков"... и
т.д.
Между тем в январе 1964 года газеты опубликовали список произведений,
выдвинутых на Ленинскую премию. Список был довольно обширным. Здесь стояли
рядом новые произведения писателей разных республик: Айбека, Ашота
Гарнакерьяна, Олеся Гончара, Георгия Гулиа, Мирзы Ибрагимова, Егора Исаева,
Кайсына Кулиева, Леонида Мартынова, Ивана Мележа, Леонида Первомайского,
Василия Пескова, Бориса Полевого, Бориса Ручьева, Галины Серебряковой,
Сергея Смирнова, Назыма Хикмета, Александра Чаковского. В этом списке
красовалась и повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Почему-то
никто не посчитал тогда странным, что в числе тех, кто выдвинул повесть на
премию, помимо Центрального литературного архива (ЦГАЛИ), оказался и журнал
"Новый мир", опубликовавший повесть. Выдвигал на премию, так сказать,
собственную продукцию. Посмотрите, мол, что за шедевр мы напечатали - за это
непременно надо премию!
Вскоре после появления помянутого перечня я написал для Агентства
печати "Новости" обзорную статью о произведениях, выдвинутых на премию.
Естественно, что о повести "Один день" в статье говорилось весьма
одобрительно. О ее
1 Л а к ш и н В. Солженицын, Твардовский и "Новый мир" // Альманах "XX
век". Лондон, 1976. С. 153.
2 Имеется в виду рассказ "Случай на станции Кречетовка". - В. Б.

авторе там можно было прочитать, в частности, и такое: "Мне представляется
чрезвычайно интересным и характерным (для литературы того времени. - В.Б.),
что даже Александр Солженицын, который, казалось бы, прочнее, чем кто-либо
другой, зарекомендовал себя "поэтом буден", причем буден не "прекрасных и
ясных", а трудных, сложных, мучительных, Солженицын отнюдь не считает это
"амплуа" навсегда для себя предопределенным". В доказательство я ссылался на
следующие его слова в одном из писем ко мне: "Нам надо учиться видеть
красоту обыденного. Но если говорить совершенно общо, я бы заметил, что
иногда материал подсказывает искать истину не через обыденное, а через самое
яркое и даже ни на что не похожее, исключительное"1. Разумеется, это так. И
я делал вывод: "Думается, в этом заявлении залог радостных неожиданностей,
которые мы можем ожидать от интересного писателя". Неожиданности вскоре и
последовали, правда - не шибко радостные. Вполне возможно, что, рассуждая об
исключительном в литературе, мой корреспондент держал в уме повесть "Раковый
корпус", над которой он тогда работал: там он действительно "искал истину"
через совершенно исключительное - через палату обреченных на смерть раковых
больных. Знать об этих "поисках" я, конечно, не мог.

ЧИТАТЕЛИ ВИДЕЛИ ЗОРЧЕ

Мою статью напечатали многие газеты - от "Правды Севера" (Архангельск)
до "Новороссийского рабочего", от "Орловской правды" до "Правды Бурятии". И
я опять получил несколько несогласных и даже протестующих писем. Вот одно из
них с некоторыми сокращениями:
"МОСКВА, Информационное агентство АПН, литературному критику ВЛ.
БУШИНУ.

Уважаемый товарищ Бушин!
Не знаем Вашего точного адреса и пишем это письмо в агентство АПН - в
надежде, что московские связисты доставят письмо и оно попадет лично Вам.
Лично я и мои товарищи, любители русской литературы, уважающие ее за
боевой и воспитательный характер, за пер-
1 Архив автора.

сонажей и героев произведений, у которых можно поучиться нам, простым
читателям, - не можем согласиться с такой высокой оценкой повести А.
Солженицына "Один день Ивана Денисовича", включенной в число лучших
произведений советской литературы 1963 года.
По простоте душевной нам думалось, что присуждение высшей награды -
Ленинской премии - дается за действительно идейно и художественно самые
зрелые и совершенные произведения, за такие, которые имеют большое
воспитательное значение для нашего поколения - для молодежи, для которой и
пишутся и печатаются все книги. Но разве повесть А. Солженицына является
действительно таким произведением? Разве повесть эта обогащает нашу
советскую литературу?.. Словом, у нас возникло много вопросов, связанных с
неправомерным выдвижением повести А. Солженицына на высшую награду.
Мы никак не можем согласиться с таким "перехваливанием" этой повести,
имевшей разовое значение, нашумевшей именно в период увлечения нашей
интеллигенции критикой "культа Сталина".
В момент появления повести известный поэт А. Твардовский расценил ее
новым "шедевром" советской прозы, а за ним начали так перехваливать эту
повесть, сделали из нее "сенсацию", что многие читатели хотели сами в ней
разобраться и расхватывали журнал "Новый мир" и "Роман-газету". А люди, так
или иначе обиженные и пострадавшие, кричали истошно: "Мы же говорили, что
правды не было и теперь нет!" Повесть оживила антисоветские элементы и
давала оправдание чуждых нам взглядов. Это было вначале именно так!
Но советские читатели самостоятельно разобрались в содержании этой
"сенсационной" повести и не нашли в ней положительного и воспитательного
значения, а теперь ее уже перестали читать, а перечитывать едва ли кто
будет. Теперь в библиотеках уже повесть почти не спрашивают. Время
"сенсации" на критику Сталина прошло или почти проходит. Ведь люди
убедились, что нельзя же до без конца сваливать все наши непорядки на "культ
Сталина". Надо же и самим отвечать. Вот почему никакое новое "восхваление"
этой повести не возродит ее незаслуженную славу. Успех повести носит
случайный характер, она не обогащает нашу литературу. Таково соображение и
ряда писем (так в тексте. - В.Б.) от рабочих читателей этой повести. Рабочий
Виктор Иванов из Мелитополя в письме, опубликованном 29 декабря (1963

года. - В.Б.) в "Известиях", развенчал досужих критиков, которые возвели
героя повести Ивана Денисовича в ранг "народных героев", и показал, что этот
"герой" не олицетворяет советского человека. Другая заметка рабочего из
Таллина товарища Молчанова (напечатана в "Литгазете") тоже утверждает, что
главный герой и вся повесть не имеют того значения, какое критики
приписывают этому произведению.
Эти мысли читателей правильные, но ведь попали в печать пока только
единицы таких отрицательных отзывов: печатаются только положительные отзывы
(вроде Вашего расхваливания повести). Мы от группы десятка читателей писали
отзывы в несколько газет, но нам даже не отвечают. Почему?
...А между тем теперь журнал "Новый мир", чтобы оправдать печатание
повести, и особенно его редактор А. Твардовский снова непомерно расхваливают
повесть. Даже на симпозиуме в Ленинграде (судим по печати) непомерно
расхваливал повесть и ставил ее в один ряд с трудами Льва Толстого. А
критики тоже продолжают такое перехваливание и не хотят считаться с
большинством читателей, особенно из среды трудовой и рабочей. Прямо для нас
это удивительно! "Анна Каренина" и "Матрёнин двор" А. Солженицына! Нас все
это не только удивляет, но и приводит к мысли, что среди нашей интеллигенции
продолжает царить "корпоративный дух". Это весьма печально, что голоса
читателей публикуются только те, в которых выражены похвальные отзывы, и не
печатаются такие, которые идут вразрез с "авторитетами", например, с
перехвалившим повесть поэтом Твардовским. Даже агентство АПН (Вы выступаете
от его имени) не хочет дать нелицеприятную критику и оценку и без всякого
учета настроений и оценок читателей - непомерно хвалит повесть!.. Уму
непостижимо!!!
Может быть, Вы ответите нам? С уважением к Вам И. Чебунин.
Архангельск, ул. Карла Либкнехта, дом 19, кв. 9"1.

Как нетрудно видеть, главное в письме - протест против односторонней
перехваливающей оценки повести и против невозможности высказать публично, в
печати, иной взгляд на нее. В этом мой корреспондент был совершенно прав.
Стран-
1 Архив автора.

но допустить, что из критиков и писателей, хваливших повесть, я лишь один
получал подобные письма. Конечно же, наверняка получали и другие, но выхода
в печать они долго не имели почти никакого.

КУДА ОН ХОТЕЛ ТЯНУТЬ?

...А время шло. Мы продолжали иногда обмениваться письмами, делились
разного рода литературными и житейскими впечатлениями. При этом не
обходилось без взаимных похвал, поощрений и даже маленьких подарков. Так, в
письме от 4 февраля 1964 года, дабы рассеять кое-какие недоумения, возникшие
у Солженицына, я сообщал ему некоторые биографические сведения о себе, в
частности, писал, что изрядную часть детства провел в Тульской области, в
деревне Рыльское, на Непрядве, верстах в двенадцати от Куликова поля. Он
ответил мне 8 марта, вложив в конверт небольшой самодельный снимок
Куликовского столпа, и писал: "Если вы - с поля Куликова, то вкладываемый
снимок кое о чем скажет Вам. Мы были там прошлым летом на велосипедах. Очень
много впечатлений и мыслей, я даже хотел кое о чем написать, да негоже мне
сейчас печатать путевые заметки"1.
В конце письма он меня подбадривал: "Со статьями Вас, я вижу, немножко
подзадерживают. Но ведь, Владимир Сергеевич, физика учит, что на тех путях,
где нет сопротивления, - не совершается и работа"2. Это, конечно, воистину
так, но о путях, которые тогда уже твердо запланировал себе мой
корреспондент, я разумеется, и не подозревал.
В другой раз я послал ему свою книженцию, он мне - "Один день". В
декабре 1965 года решил поздравить его с наступающим Новым годом и высказать
праздничные пожелания. Он ответил только 26 февраля 1966 года, и, объяснив
такую задержку долгим отсутствием в Рязани, писал: "Спасибо. Трудно
надеяться, что пожелания Ваши сбудутся, однако потянем как-нибудь". В какую
сторону он намерен был "тянуть", я об этом тогда тоже, понятное дело, не
догадывался.
В заключительных строках он снова подбадривал меня и
1 Архив автора.
2 Там же.

поощрял: "Слышал о Вашем выступлении по ленинградскому телевидению. Вас
хвалят. Рад за Вас"1.
Наконец 16 ноября 1966 года на обсуждении в Московской писательской
организации солженицынского романа "Раковый корпус" мы познакомились и
воочию. Позже встречались еще. И вот - 19 мая 1967 года я читаю и снова
перечитываю: "...и перед Вами стоит выбор... и не бесконечно можно будет Вам
его откладывать... Желаю Вам - лучшего..." Он всегда категорически желал мне
"лучшего", видимо, стремясь дать понять, что горько сожалеет о том "худшем",
в котором я прозябал. Даря в марте 1964 года свою повесть "Один день Ивана
Денисовича", начертал на обложке: "Критику Владимиру Бушину с надеждой на
все лучшее, что в нем есть и будет". Сейчас, как можно было понять, лучшее
для меня состояло в том, чтобы перестать тянуть волынку и сделать же,
наконец, тот замечательный выбор, который сам Солженицын, как потом
оказалось, сделал уже давно, т.е. последовать за ним. Он лучше меня знал,
что для меня лучше.

ЛУЧШИЕ СОРТА ЛЖИ

19 мая, как уже сказано, была пятница, а по пятницам в редакцию журнала
"Дружба народов", где тогда работал, мне дозволялось не ходить. Скорее всего
в понедельник, 22 мая, ко мне зашел в мой редакционный кабинетик поэт Наум
Коржавин, которого я знал с далеких литинститутских времен еще Эмкой
Манделем, и предложил подписать коллективное
1 Архив автора. Это было не мое персональное выступление, а
коллективная передача, состоявшаяся в один из самых первых дней января 1966
года. Вел ее академик Д.С. Лихачев, а участие принимали писатели Москвы и
Ленинграда: покойные Л.В. Успенский, В.А. Солоухин, О.В. Волков, а также
B.C. Бахтин, В.В. Иванов и я. Все мы вели речь о сбережении национальных
культурных ценностей. Мне, например, незадолго до этого довелось
опубликовать в "Литературной газете" статью "Кому мешал Теплый переулок?",
где я довольно резко ставил вопрос о недопустимости много лет бушующего у
нас топонимического волюнтаризма - о недопустимости его не только с точек
зрения житейско-бытовой, почтово-транспортной и административной (об этом и
раньше писали много), но и с точек зрения культурно-исторической,
государстве инонациональной. Статья эта вызвала многочисленные и весьма
живые отклики. В выступлении по телевидению я развивал те же мысли.
Подробнее об этом выступлении рассказано в моей книге "Окаянные годы". -
В.Б.

письмо в адрес Президиума съезда писателей. Я подписал. В письме
предлагалось обсудить то самое послание Солженицына, которое я уже получил с
помянутой сопроводиловкой.
К этому посланию мы еще, может быть, обратимся в ходе нашего
повествования, а здесь я замечу лишь, что в нем много было намешано всего.
Так, желая охарактеризовать духовную жизнь нашего общества, Солженицын
утверждал, например, что "у нас одно время не печатали... делали недоступным
для чтения" Достоевского1. Это сказано было, конечно, без должного уважения
к истине. Как известно, Достоевский являлся сторонником самодержавия, иные
его взгляды и произведения, так сказать, не соответствуют идеям социализма.
При этих условиях наивно было бы надеяться, что сразу после свержения
самодержавия и социалистической революции его стали бы печатать столь же
охотно и широко, как, допустим, Горького или Маяковского, провозвестников
этой революции. И тем не менее 23-томное Собрание сочинений Достоевского,
начатое до революции петербургским издательством "Просвещение", после
Октября не было ни прервано, ни заброшено, ни забыто, и последние тома
беспрепятственно вышли уже в советское время. В 1921 году в Москве и
Ленинграде (Петрограде) был отмечен 100-летний юбилей Достоевского. Еще
раньше на Цветном бульваре был поставлен памятник работы известного
скульптора С.Д. Меркулова и открыт музей на Божедомке, к которому позже
памятник был перенесен. Вскоре после этого началась подготовка к изданию
первого советского собрания сочинений писателя на научной основе, и оно было
осуществлено в 1926-1930 годах. А 30-томное академическое в 70-80-х годах?!
Всего после революции, по данным на ноябрь 1981 года (160 лет со дня
рождения писателя), вышло в нашей стране 34 миллиона 408 тысяч экземпляров
его книг. Это получается в среднем около 540 тысяч ежегодно. Где ж тут
"недоступный для чтения"? Надо ли упоминать еще и о целой научно-критической
литературе о творчестве Достоевского, созданной в советское время?
Далее Солженицын писал, что великого писателя, гордость мировой
литературы, у нас "поносили". Это обвинение, как и многие другие обвинения
его письма, безадресно. Кто
1 Солженицын А. И. Письмо Четвертому Всесоюзному съезду писателей, с.
1. Архив автора. Далее - "Письмо". Оно опубликовано в уже цитированном 6-м
томе собр. соч. Солженицына. Все цитаты в этом фрагменте взяты оттуда. - В.
Б.

"поносил" - неизвестно. И что значит "поносил"? Достоевский художник
сложный, трудный, противоречивый, страстный. Он и сам кое-кого "поносил".
Так, Тургенева и Островского иной раз под горячую руку обвинял в
шаблонности; о Толстом писал, что тот в сравнении с Пушкиным ничего нового
не сказал; Салтыкова-Щедрина называл Сатирическим старцем; о Константине
Леонтьеве говорил, что вся его философия сводится к девизу "Живи в свое
пузо" и т.п. Вполне естественно, что у такого художника и среди
современников, и среди потомков были да, видимо, и всегда будут как горячие
почитатели, так и яростные противники, которые тоже порой не слишком склонны
к сдержанности в выражении своих чувств, - и разве им это запретишь? Его не
любили такие большие художники, как Чайковский, Бунин. Но уж если речь вести
о поношении Достоевского в прямом смысле, без кавычек, то в советское время
его не было, а в прежние поры - сколько угодно. Именно тогда, в старое
время, на него писали злобные эпиграммы, главной чертой его таланта
провозглашали жестокость, даже сравнивали с маркизом де Садом и т.д. И ведь
это лежит на совести не кого-нибудь, а Некрасова, Тургенева, Михайловского.
Уж не будем останавливаться здесь на критике Страхове, который просто
оклеветал писателя.
В письме Солженицына содержались столь же неосновательные обвинения,
связанные с именами некоторых советских писателей. Например, он гневно
вопрошал: "Не был ли Маяковский "анархиствующим политическим хулиганом"?"
Слова-ярлык взяты в кавычки, будто цитата откуда-то, но откуда - опять
неведомо! Может, конечно, кто-то и называл так Маяковского до революции,
когда в стихах и особенно в публичных выступлениях поэта было много дерзкого
эпатажа, но назвать его после революции "политическим хулиганом", т.е., в
сущности, врагом революции, которую он сразу принял всей душой и поставил
свое перо, по собственному признанию, "в услужение" ей, - так назвать поэта
мог бы лишь человек, который отличается, по слову Достоевского, "совершенно
обратным способом мышления, чем остальная часть человечества". Нельзя,
естественно, исключать возможности того, что люди именно с подобным способом
мышления были среди родственников Солженицына или его знакомых, от которых
он и услышал такую характеристику Маяковского. И запомнил ее, не сумев
осмыслить. И не зная, как видно, при этом того, что до революции Маяковский
сильно страдал от цензуры. Она не пощадила, допустим, его

поэму "Облако в штанах". Полностью удалось опубликовать ее лишь после
революции, в марте 1918 года.
Нагнетая мрачные краски в характеристике духовной жизни нашего
общества, Солженицын далее уверял: "Первое робкое напечатание ослепительной
Цветаевой девять лет назад (т.е. в 1957 году? - В.Б.) было объявлено "грубой
политической ошибкой". Снова неизвестно, кем "было объявлено". С какого
лобного места? Может, это приснилось? Похоже, что именно так, ибо с тем
"объявлением" никто не посчитался, и вскоре издания произведений Цветаевой
последовали одно за другим: 1961 год - "Избранное", 1965-й - "Избранные
произведения" (большая серия "Библиотеки поэта"), 1967-й - "Мой Пушкин"
(позже издан в более полном виде еще два раза)... А сколько этому
сопутствовало журнальных публикаций: в "Москве", "Новом мире", "Звезде",
"Просторе", в "Литературной Грузии", "Литературной Армении", в альманахах
"День поэзии" и "Прометей"... В 1979 году вышли стихи и поэмы Цветаевой в
малой серии "Библиотеки поэта" (576 страниц), 1980-й принес читателям ее
двухтомник (том первый - стихотворные произведения, 575 с, том второй -
проза, 543 с), 1983-й - "Стихотворения", изданные в Казани 100-тысячным
тиражом... И эти издания, эти публикации вызывали большое количество статей,
рецензий в тех же упомянутых популярных журналах.
Но автор "Письма" все продолжал класть мрачнейшие мазки: он, допустим,
божился, что совсем недавно "имя Пастернака нельзя было и произнести вслух".
Имелась в виду злополучная история передачи писателем за границу и
опубликования там в 1957 году романа "Доктор Живаго", а также присуждения
ему в 1958 году Нобелевской премии. Это вызвало тогда резкую критику в
советской печати (например, статья Д. Заславского в "Правде" 26 октября 1958
года, в которой Пастернак был назван "литературным сорняком") и повлекло за
собой исключение большого художника из Союза писателей. Увы, это было. Но
дело, однако же, далеко не доходило до того, чтобы люди боялись произнести
имя поэта вслух. Так, в том же 1958 году вышла книга "Стихи о Грузии.
Грузинские поэты", и на ее обложке стояло имя не чье-нибудь, а исключенного
из Союза писателей Пастернака. Позволю привести еще пример из собственной
литературной работы. 13 сентября 1958 года я опубликовал в "Литературной
газете" статью "И вечный бой!", посвященную роману Анатолия Калинина
"Суровое поле", и там цитировал попу-

лярнейшие строки Пастернака. Да не в подбор, как ныне газеты цитируют даже
Пушкина, а как полагается - стих под стихом. Было это, повторяю для
Солженицына, в "Литгазете", где я тогда работал, на глазах у всех и в самый
разгар критики опального поэта, однако - я остался жив!
Да, у многих советских писателей жизненная и творческая судьба в годы
так называемого "культа личности" оказалась трудной, а порой и трагической,
но Солженицын, внося смуту в вопрос, в котором необходимы абсолютная
достоверность и точность, в своем письме еще более все это драматизировал,
усугублял, ухудшал, не останавливаясь перед прямым искажением фактов. К
тому, что уже сказано, можно добавить, например, его утверждения (и,
разумеется, чрезвычайно гневные!), будто для Николая Заболоцкого
"преследование окончилось смертью", а Андрея Платонова "уничтожили".
Заболоцкий, как об этом сказано в Краткой литературной энциклопедии,
действительно "в 1938 году был незаконно репрессирован; работал строителем,
чертежником на Д. Востоке, в Алтайском крае и Караганде", но в 1945 году его
полностью реабилитировали, он вернулся в Москву и пишет в это время много
прекрасных стихов, а в 1948 году выходит его книга "Стихотворения". Умер
Николай Заболоцкий своей смертью в Москве 14 октября 1958 года пятидесяти
пяти лет от роду. Что же касается Платонова, то он вообще никогда не был
репрессирован. И никто его не "уничтожал", а умер он опять же своей смертью,
в Москве, на пятьдесят втором году жизни. Как видим, уже тогда, при первом
появлении, Солженицын врал напропалую...
Но все сказанное вовсе не означает, конечно, что у нас не находилось
людей, порой и достаточно влиятельных, которые чрезмерно осторожны, а то и
враждебны по отношению к тем или иным из названных здесь писателей или к
отдельным их произведениям. Кое-что об этом мы уже сказали. Можно и
добавить.
В 1935 году издательство "Academia" выпустило роман Достоевского
"Бесы". Это вызвало чрезвычайно резкий протест уже упоминавшегося Д.
Заславского, весьма известного и деятельного в ту пору журналиста. Он
выступил со статьей, которая была озаглавлена не как иначе, а -
"Литературная гниль". Факт более чем прискорбный, но он не остался без
достойного ответа. И ответил не кто-нибудь, а сам Максим Горький, отношение
которого к Достоевскому, при всем восхищении его изобразительной силой, во
многих аспектах было весьма критическим. Он писал: "Мое отношение к Достоев-

скому сложилось давно, измениться - не может, но в данном случае я
решительно высказываюсь за издание "Академией" романа "Бесы"..."

ОТ НОВОБРАНЦЕВ ДО ГЕНЕРАЛОВ

Да, прискорбные факты в нашей многоликой литературной жизни случались,
горькие дела были, но в письме Солженицына плотным косяком шли главным
образом вымыслы о ней. Мы видим, что доводы против них, как говорится, не
лежали на поверхности, а требовали поиска, наведения справок, сопоставления
фактов, размышлений. Одни проделать такую аналитическую работу были
неспособны, другие просто не хотели. Тем более что ведь и в голову не могло
прийти усомниться в правдивости человека, который тут же, в этом письме,
называл себя "всю войну провоевавшим командиром батареи", о котором
авторитетные люди писали как о невинной жертве произвола. Вон в какое
возбужденное состояние привели именно эти слова молодого и темпераментного
Георгия Владимова, который тоже получил письмо и теперь писал съезду:
"Гнусная клевета на боевого офицера, провоевавшего всю войну... Это
происходит на пятидесятом году РЕВОЛЮЦИИ... Я хочу спросить полномочный
съезд - нация ли мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ,
подаривший миру бесподобную плеяду гениев?" Мне лично не было необходимости
обращаться к съезду для разрешения вопроса о моей нации, но - зная, где
гении, я недостаточно был осведомлен о подонках, шептунах и стукачах. Именно
поэтому-то отчасти и подписал я письмо, принесенное мне Коржавиным 22 мая
1967 года.
Однако, с другой стороны, в письме Солженицына встречались и
утверждения, в правильности, справедливости которых не мог сомневаться даже
самый недоверчивый человек. Так, умело играя на неповоротливости наших
издателей, автор с большим пафосом возмущался прискорбным фактом длительного
неиздания у нас Мандельштама, Пильняка, Волошина, Клюева, Ремизова, Гумилева
и уверенно заявлял, что они "неотвратимо стоят в череду". Время показало,
какой ловкий это был ход: в последующие годы действительно вышли сборники и
Мандельштама (1975), и Пильняка (1976), и Волошина (1977), и Клюева (1977),
и Ремизова (1978), и вот впервые после 1935 года издали "Петербург" Белого
(1979), и скоро мы перестали платить по пятьсот рублей за парижские

и вашингтонские издания Гумилева, который не выходил у нас с 1925 года.
Иные читатели солженицынского письма воспринимали его, вероятно, так:
автор, бесспорно, прав в отношении Мандельштама, Гумилева и других,
следовательно, столь храбрый и честный человек, он прав и во всем остальном.
Эти люди не знали того, что, конечно же, прекрасно знал автор письма: лучшие
сорта лжи фабрикуются из полуправды.
Я же считал, что обсудить письмо, как это предлагалось в том обращении
к съезду, которое принес мне Коржавин, вовсе не значило принять все его идеи
и требования. Главным у Солженицына было требование "добиться упразднения
всякой цензуры". Ленинградский писатель Виктор Конецкий, которому автор тоже
направил свое послание, писал в адрес Президиума съезда, возражая на
помянутое категорическое требование: "Во всех государствах при всех режимах,
во все века была и необходима еще будет и военная, и экономическая, и
нравственная (порнография) цензура". Надо думать, среди делегатов съезда
оказалось бы достаточно писателей, которые тоже нашли бы веские возражения
как по этому, так и по другим пунктам письма. Словом, в ходе коллективного
обсуждения обнаружились бы достопечальные свойства солженицынского демарша.
Увы, у руководства Союза писателей и у таких его опекунов в ЦК, как А.
Яковлев, не хватило ни смелости, ни сообразительности пойти на это.
Правда, тогда многое еще никак не могло обнаружиться даже при самом
активном обсуждении. Так, на съезде не могло обнаружиться, что за словами
"всю войну провоевавший командир батареи" стояли, как позже выяснилось,
факты, несколько отличные от прямого смысла этих слов. И поэтому письмо
Солженицына, разосланное им, как потом он сам признался, в 250 адресов,
смутило дух и привело в крайнее возбуждение не одного лишь темпераментного
Владимова. Его ровесник ленинградский поэт Владимир Соснора, будучи твердо
уверен, что Солженицын - "пламенный борец с ненашей идеологией", с еще
большей уверенностью предрекал в своем огненном послании Союзу писателей:
"Через две недели не будет ни одного (!) человека в России, и не только в
России, который не прочитал бы это письмо". Виделось ему, что все
человечество, отложив самые срочные дела, остановив поезда и погасив домны,
вот-вот засядет за чтение потрясающих страниц о том, как уничтожили
Платонова и как Александр Исаевич с первого до последнего дня войны
бесстрашно командовал своей смертоубийственной батареей.

Впрочем, не будем так строги к молодым тогда авторам, хотя один из них
уже написал тогда двадцать четыре поэмы, каждая из которых равна "Медному
всаднику" по объему. Не совсем трезво вели себя в те дни и некоторые
литературные аксакалы. Вот Валентин Катаев. Ему было уже семьдесят. Мог бы,
казалось, не буйствовать и понимать, что к чему. Но он наперегонки с
тридцатилетними помчался на почту и отстукал в адрес съезда телеграмму, в
которой оповещал: "С основными положениями письма я вполне согласен". С
какими именно, не уточнял. Так и останется, увы, неизвестным, считал ли он
"основным", допустим, "положение" письма о том, что у нас в стране
"поносили" Достоевского, или о том, что Маяковский, которого Катаев хорошо
знал лично, жил в советское время и разъезжал по советской стране с ярлыком
"политический хулиган".
Еще более почтенный по возрасту Павел Антокольский, тоже сочинивший
письмо, объявлял в нем Солженицына "наследником великих гуманистических
традиций Гоголя, Л. Толстого, A.M. Горького" и призывал съезд покаяться
перед этим вроде бы даже единственным "наследником": "все мы в ответе перед
ним". На колени, мол, братья писатели!
У иных аксакалов отрезвление не настало и по прошествии довольно
длительного времени после съезда. Так, Твардовский даже и через восемь
месяцев, в январе 1968 года, все еще уверял: "Я не помню даже попытки
опровергнуть хотя бы один (!) из его (солженицынского письма. - В.Б.)
пунктов, объявить их ложными... Почему? По той причине, что они в основе
своей неопровержимы". Словом, маститый писатель вел себя почти так же, как
тот ленинградский бурный талант, который за пятнадцать лет написал двадцать
четыре "медных всадника". Прошло еще полгода, и в июле Лидия Чуковская все
продолжала твердить: "Опровергнуть письмо нельзя ничем - и факты, и выводы
неопровержимы". Ей шел в ту пору седьмой десяток...
После истории с письмом к съезду Солженицын развил бешеную деятельность
по разным направлениям: требовал от Союза писателей публикации своих романов
и повестей, добивался обсуждения "солженицынского вопроса" в секретариате
Союза, тайно отправлял свои рукописи за границу (впрочем, это, возможно,
сделано было и раньше), направо и налево раздавал западным журналистам
весьма экстравагантные интервью... Следствием его титанической активности
явились два знаменательных события: с одной стороны - в ноябре 1969 года
исключение из Союза писателей, с дру-

гой - ровно через год присуждение Нобелевской премии. В те бурные дни ему,
конечно, было не до переписки со мной. Я тоже не писал.
В феврале 1974 года Солженицына экспортировали в ФРГ и лишили
гражданства, с весны 1975-го он обосновался в США, в штате Вермонт. Там с
новой силой принялся за антисоветчину. Большое усердие не остается без
внимания, благодарности и поддержки. Так, 10 мая 1983 года ему выдали еще и
Темплтоновскую премию "За вклад в развитие религиозного сознания" (Англия),
кажется, раза в два с половиной превышающую его Нобелевскую, за некие
заслуги на религиозном поприще.
В свое время у нас о Солженицыне было напечатано много статей,
рецензий, заметок, откликов. Были и серьезные, глубокие, но иные, к
сожалению, оказались весьма поспешны и поверхностны. Появились у нас и книги
о Солженицыне. Первая - "В споре со временем"1, принадлежит перу Натальи
Решетовской, бывшей жены писателя. В ней много конкретных и достоверных,
документально обоснованных сведений о жизни А. Солженицына с детских лет до
весны 1964 года, там приоткрывается завеса над самой личностью писателя.
Вторая книга - "Спираль измены Солженицына"2 - перевод с чешского, написана
чехословацким литератором Томашом Ржезачем, лично знавшим своего героя в
пору его пребывания в Швейцарии. Следует также упомянуть обширные публикации
историка Н. Яковлева, посвященные в основном историческим и военным
концепциям А. Солженицына, развитым в его романе "Август Четырнадцатого".
Эти публикации3 содержат немало нового. Позже в переводе с французского
вышла книга "Солженицын"4 Жоржа Нива. А тут поспешил просветить подрастающее
поколение своим "Солженицыным" и Виктор Чалмаев...5
1 Решетовская Н. В споре со временем. АПН, 1975. Далее - Н.
Решетовская.
2 Ржезач Т. Спираль измены Солженицына. Прогресс, 1978. Далее - Т.
Ржезач.
3 Яковлев Н.Н. Продавшийся и простак // Голос Родины, февраль, 1974;
Яковлев Н.Н. Продавшийся. Литературная газета. 20.02.1974.
4 Жорж Нива. Солженицын. Художественная литература, 1992.
5 Чалмаев Виктор. Александр Солженицын. Жизнь и творчество.
Просвещение, 1994.

Мой интерес к Солженицыну, первоначально проявившийся в статье о нем, а
позже подкрепленный перепиской и личным знакомством, со временем не слишком
ослабевал, хотя окраска его становилась несколько иной. Это побуждало меня
при возможности читать и то, что он писал или говорил сам, и то, что о нем
писали или говорили другие. Из прочитанного делались выписки, вырезки и т.д.
Важное значение имели тут мои зарубежные поездки, в частности, поездка в ФРГ
и посещение там Международной книжной ярмарки во Франкфурте-на-Майне в
октябре 1979 года. На этой ярмарке и около нее тема Солженицына была
представлена роскошнейшим образом. Да и не только на ярмарке. Первое, что
мне подавали в книжных магазинах Франкфурта, Мюнхена, Майнца, Кёльна, Бонна,
Аугсбурга и Вупперталя, когда я спрашивал о русской литературе, был
"Архипелаг ГУЛаг", а уж потом следовали Толстой, Достоевский, Горький. В
результате всех этих домашних и зарубежных штудий у меня скопился изрядный
материал, который сам просился на бумагу.
А. Солженицын совершенно уверен, что все, написанное им, а в
особенности, конечно, его Главная Книга - "Архипелаг ГУЛаг", это абсолютно
неуязвимая высочайшая правда. По его словам, Ассоциация американских
издателей еще до появления "Архипелага" в США предложила тогда широко
опубликовать в Соединенных Штатах любые опровергающие материалы. "Тщетное
великодушие! - гордо восклицает Солженицын в брошюре "Сквозь чад". - Кроме
бледной статьи Бондарева в "Нью-Йорк таймс" да захлебной ругани АПНовских
комментаторов, ничего не родили тотчас". И дальше с чувством еще большего
торжества: "Но вот отменно: они ничего не родили в опровержение и до сих
пор, за пять лет. Пропагандистский аппарат оказался перед "Архипелагом" в
полном параличе: ни в чем не мог его ни поправить, ни оспорить... Потому что
ответить - нечего". И, наконец, уж вовсе упоенно: "За четырнадцать лет моих
публикаций... не смогли ответить мне никакими аргументами или фактами,
потому что ни мыслей, ни аргументов у них нет"1.
Я не знаю, почему в свое время не приняли предложение Ассоциации
американских издателей ответить на "Архипелаг", если оно в самом деле имело
место. Может, действительно сразу-то, с налету не нашлось ни мыслей, ни
аргументов. Известное дело, еще Бисмарк корил нас: "Русские мед-
1 Солженицын А.И. Сквозь чад. YMCA-PRESS, Paris, 1979, с. 3, 11.
Далее - "Сквозь чад".

ленно запрягают..." Но уж ныне-то грешно было бы утаивать от читателя
появившиеся мысли и аргументы. Словом, пожалуй, настало время для более
пристального рассмотрения фигуры Александра Исаевича Солженицына.

ТОМАШУ РЖЕЗАЧУ, ЖУРНАЛИСТУ. ПРАГА

.
Уважаемый товарищ Ржезач,
в своей книге об А. Солженицыне1 Вы неоднократно представляете его читателю
страдальцем и мучеником, вынесшим невероятное. Вы пишете: "Хемингуэй
высказал мысль, что каждый настоящий писатель должен пройти через какие-либо
тяжелые жизненные испытания, такие, например, как война, заключение". Не
знаю, точно ли пересказываете Вы Хемингуэя, но важно не это, а то, что Вы
говорите дальше: "Солженицын проделал именно такой жизненный путь... Он
прошел трудный путь... В жизни ему выпало испытать самое тяжелое".
Вы не одиноки, многие говорят о нем в этом же духе: "Человек,
испытанный огненным крещением..." "переживший муки ада..." "вынесший 11 лет
ужасного кошмара советских лагерей..." и т.п.
Такому представлению о жизненном пути Солженицына, надо думать, больше
всего содействовали его собственные рассказы и заявления о себе. Вы пишете,
что, "по его словам", он прошел "огонь и воду, медные трубы и чертовы зубы".
Я не встречал у него именно этих слов, но нечто вполне адекватное он говорил
и писал неоднократно. Особенно примечательно вот это высказывание в книге
"Бодался теленок с дубом": "Вся жизнь приучила меня гораздо больше к
плохому, и в плохое я всегда верю легче, с готовностью". Обратите внимание,
его приучили к плохому не годы заключения, а "вся жизнь", весь пройденный им
путь. И, конечно же, надо не только видеть плохое и тяжелое со стороны, а
испытать все на своей судьбе, на собственной шкуре, чтобы до такой степени
"приучиться" к нему - верить в него не иногда, а всегда и не просто легко,
но даже с готовностью!
Так давайте, товарищ Ржезач, и окинем взглядом "всю жизнь" Солженицына,
посмотрим, действительно ли она была
1 Томаш Ржезач. Спираль измены Солженицына. Перевод с чешского. М.:
Прогресс, 1978.

столь ужасна, так изобиловала неудачами, страданиями и тяготами, что не
могла не приучить его к постоянной готовности верить в плохое.
Солженицыну уже в самом начале жизни крупно повезло даже с местом
рождения. Сколько русских писателей родились и провели жизнь в пыльной и
шумной Москве, в пасмурном холодном Петербурге-Ленинграде, в сонных уездных
городках, в глухих убогих деревеньках... А Солженицын родился на курорте! И
это был не какой-нибудь зачуханный поселочек вроде Шафраново, где нет
ничего, кроме кумыса и запаха конского навоза. Солженицын явился на свет в
знаменитом на всю Россию, хорошо известном и Европе, в замечательном городе
Кисловодске - первом курорте страны. Это - 900 метров над уровнем моря,
хрустальной чистоты воздух, весь год - обильный солнцем, но нежаркое лето,
теплая сухая осень, мягкая, ясная, безветренная зима. Это - среднегодовая
температура воздуха 8,8 градуса тепла. Это, наконец, нарзан. Не знаю,
дорогой Томаш, могут ли ваши Карловы Вары сравниться с нашим Кисловодском.
Недаром же еще в первой половине XIX века русская аристократия отметила его
своим прихотливым вниманием.
Будущий титан Шурик родился зимой. В эту пору его ровесников москвичей
и петроградцев, пензяков и туляков кутали в теплые одеяла, укрывали
овчинными шубами, его деревенские сверстники задыхались и прели в душных
избах, а он вдыхал живительный горный воздух, млел в колясочке на мягком
зимнем солнце, блаженно сучил еще кривоватенькими розовыми ножками и в
неограниченных количествах мог потреблять нарзан. А какие виды, какие
пейзажи несравненного Приэльбрусья открывались еще мутноватненьким Саниным
глазкам! Последствия такого курортного существования с начальных дней
оказались самыми благотворными. Отмечу хотя бы одно: видимо, именно вволю
отведанный на заре жизни нарзан (в переводе с кабардинского "нарт-сане" это
"богатырская вода") не только придал Шурику богатырскую силу, сообщил
великую творческую энергию, но и внушил почти полное неприятие алкоголя,
сгубившего немало русских талантов. Уже находясь на фронте, он писал жене о
водке, которую там выдавали в зимнее время: "Представь себе, веселит, хотя и
100 грамм всего. Я их - кувырк!" Видимо, тут переданы ощущения человека,
впервые отведавшего спиртного. А было ему тогда 25 годков...
Продолжал так: "А в общем - к чертовой матери! Каждый день пить не
буду, это вредно. Буду менять на сахар". Каждый

день не вредно, а даже полезно пить нарзан. И хорошо бы, конечно, допустим,
каждый день по сто грамм водки выменивать на бутылку нарзана, да где ж его
взять на фронте, и приходилось довольствоваться сахаром. Впрочем, и такой
гешефт был боевому офицеру приятен: уж очень всю жизнь любил он сладкое во
всех его возможных видах - от шоколадки до Нобелевской премии. К слову
сказать, тогда еще не велись разговоры о том, что сахар - это "белая
смерть". Иначе Солженицын выменивал бы свои сто грамм на что-то другое,
допустим, на свиную тушенку, которая к его прибытию на фронт в середине
43-го года как раз начала поступать нам из Америки по ленд-лизу.
Однако я отвлекся. Вскоре маленький Шурик переезжает с матерью в
Ростов-на-Дону. Случалось ли Вам, дорогой Томаш, бывать в этом городе? Мне
выпало неоднократно.
Конечно, в 20-30-е годы он выглядел иначе, но и тогда многие его
достоинства не подлежали сомнению: город большой, зеленый, на знаменитой
великой реке в сорока пяти верстах от моря, рукой подать до Кавказа, а сверх
всего - и театры, и университет! Сейчас почти потеряло значение, почти
исчезло понятие "университетский город": ныне университетов много. А тогда
университеты в стране были наперечет, и университетские города имели особое
значение и вес, необычную притягательность и авторитет. К числу этих редких
баловней истории принадлежал и Ростов. Большая жизненная удача, особенно для
человека, помышляющего стать писателем, - оказаться жителем такого города.
Именно эта удача и выпала на долю Сани Солженицына, когда он из Кисловодска
переехал с матерью в Ростов.
Правда, было одно печальное обстоятельство: отец Солженицына умер (или
погиб) еще до рождения сына. Но такая участь не считалась в ту пору
редкостной, исключительной. Только что кончилась империалистическая война,
шла война Гражданская, голод, эпидемии - все это унесло миллионы жизней.
Безотцовщина, сиротство, беспризорщина никого тогда не удивляли. Все-таки на
долю Солженицына выпало меньшее из этих зол, и оно, как видно, в огромной
степени смягчалось заботой, вниманием и самоотверженностью матери.
Мать была стенографисткой-машинисткой. Видимо, ей удавалось неплохо
зарабатывать, во всяком случае, она сумела сделать так, что сын не только
окончил школу, а потом университет, не бросил их и не пошел работать, но и
за все время учения не бегал по случайным заработкам, что было тогда так

широко распространено среди учеников и особенно студентов. Разве такая
мать - это не счастливый подарок судьбы?
Однажды Солженицын скажет: "Я детство провел в очередях - за хлебом, за
молоком, за крупой". Да, время было трудное, и детям приходилось стоять в
очередях. Но есть основание думать, что и это обошлось ему легче, что
выпадало все-таки гораздо реже стоять, чем сверстникам, ибо в другой раз он
скажет: "Детство я провел в многочисленных богослужениях". Видно, когда
ровесники стояли в очередях, Шурик нередко имел возможность возносить к
небесам аллилуйю. Возможность эту обеспечивала, конечно, мать, ее заботы.
Судьба не обделила Солженицына почти ничем из того, что необходимо для
плодотворной умственной работы, - ни способностями, ни трудолюбием, ни
усидчивостью, ни здоровьем, наконец. Более чем щедро она наградила его и
честолюбием, а оно один из главных двигателей творчества.
Благодаря своим незаурядным природным данным Солженицын хорошо учился и
в школе, и в университете. Но, дорогой Томаш, разве не случалось Вам
встречать людей талантливых, деятельных, добивающихся отличных результатов в
своей работе, но они, как говорится, не умеют себя подать и всегда остаются
в тени, их жизнь проходит в безвестности? Не так было с Солженицыным. Он
умел сделать так, что его способности и старания всегда сразу замечались,
получали поддержку и поощрение. В школе он был назначен сначала бригадиром
(было это тогда!), позже - старостой класса, а в университете его обласкали
Сталинской стипендией, что по тем временам ценилось чрезвычайно высоко, да и
цифровое ее выражение было весьма существенным, в несколько раз
превосходившим обычную студенческую стипендию. Это ли не новая и крупная
удача? Правда, для Сталинской стипендии нужны были не только отличные
отметки, тут учитывалась и общественная работа, политическая активность. Ну,
уж чего-чего, а этого-то у Сани было с избытком! Тут и художественная
самодеятельность, и редактирование стенной газеты, и "вообще деятельное
участие во всех комсомольских делах".
Летом 1939-го он поступил на заочное отделение Московского института
истории, философии, литературы. Опять удача? Еще какая! Это было бы большой
удачей и не только для провинциального юноши, который еще не носил гордое
звание Сталинского стипендиата, имевшее магическую силу. Ведь ИФЛИ был
знаменит на всю страну!
Высокую персональную стипендию Солженицын стал

получать с 1940 года, года на полтора позже. Это существенно отметить, ибо
ясно же, что поступление в московский институт, длительные поездки в столицу
по делам учебы требовали новых дополнительных средств, а повышенной
стипендии еще не было, выходит, что мать Солженицына все-таки выискивала эти
средства, очевидно, исключительно за счет того, что брала новую и новую
работу.
О том, как старалась мать сделать для своего Шурика все, что в ее
силах, говорит и знаменательная покупка велосипеда в 1936 году, видимо, в
связи с окончанием десятилетки. Знаете ли Вы, дорогой Томаш, что значил в
нашей стране в середине 30-х годов личный велосипед? Пожалуй, почти то же
самое, что сейчас в Чехословакии личная "Татра" или у нас - "Волга". И вот
семнадцатилетний Солженицын получил от матери такую "Волгу".
Машина не стояла без дела. Летом 1937 года в первые студенческие
каникулы они с приятелем Николаем Виткевичем покатили на юг, проехались по
Военно-Грузинской дороге. В следующем году, после второго курса, крутили
педали уже по дорогам Крыма и Украины. После третьего курса - махнули в
Казань, купили там за 225 рублей лодку, прокатились вниз по матушке по Волге
до Самары, недавно ставшей Куйбышевом, продали там лодку за 200 рублей и
вернулись домой, а затем - в Москву, опять вместе поступать в ИФЛИ. Лето
следующего года распределилось у Солженицына так: с середины июня до конца
июля - в Москве, где сдает экзамены за первый курс ИФЛИ; с конца июля,
видимо, до конца августа - в Тарусе, где они с Натальей Решетовской проводят
свой медовый месяц.
На этом следует остановиться. Женитьба Солженицына - это еще один,
может быть, самый большой подарок ему фортуны. В самом деле, в таких
девушек, как Наташа Решетовская, влюбляются многие. Это об одной из них
Пушкин сказал:

Вы избалованы природой,
Она пристрастна к вам была.
И наша вечная хвала
Вам кажется докучной одой...

Н. Решетовская действительно была избалована природой: и хороша, и
умна, и богато одарена талантами - впоследствии она стала хорошим ученым,
преуспела по службе (доцент, завкафедрой), а как пианисткой ею восхищались
музыканты и писатели с мировыми именами. Да, в таких влюб-

ляются многие. Но многие ли добиваются успеха? А вот Солженицын влюбился - и
она стала его женой. Молодые люди едва ли не пол-Ростова завидовали ему.
О медовом месяце в тихой поэтичной Тарусе Н. Решетовская вспоминает
так: "Сняли отдельную хату у самого леса. Мы не столько бродили по этому
лесу, сколько располагались в тени берез, и муж читал вслух или стихи
Есенина, или "Войну и мир" Толстого, частенько находя сходство между двумя
Наташами". Это происходило в 1940 г.
На будущий год, 22 июня, Солженицын снова приезжает в Москву - сдавать
экзамены за второй курс, но это был уже 1941 год, и не знаю, довелось ли ему
в этот раз сдавать экзамены.
Итак, каждое лето после окончания школы, пять студенческих каникул
подряд, Солженицын или проводит в туристских вело-лодочных походах, или
ездит в Москву. Из этого можно сделать по крайней мере два существенных
вывода. Первый: молодой человек может позволить себе даже в каникулы не
тратить золотые дни молодости на какие-то заработки, как многие его
однокашники; он предпочитает в это время любоваться красотами Дарьяльского
ущелья и Жигулями, бродить по горным тропам и подниматься на Ай-Петри,
слушать рокот моря и шелест волжской волны, блаженствовать с возлюбленной в
тени тарусских берез и размышлять о ее сходстве с героиней Толстого... Когда
позже, через несколько лет, он станет чернить советскую власть и все ее
порядки, называя их бесчеловечными, жестокими, рабскими, он не вспомнит, что
все это - ростовский университет и первоклассный московский институт,
высокую стипендию и вольготные каникулы, которые он проводил, как ему
вздумается, - все это он имел, будучи сыном не высокопоставленного
партийного руководители, не генерала, не наркома, не академика, а
всего-навсего одинокой и больной стенографистки.
Второй вывод таков: Вы ошибаетесь, т. Ржезач, когда пишете о
Солженицыне в детстве и юности: "одутловатый, не слишком расторопный", в его
облике "какое-то почти мистическое одиночество", наделяете его стремлением к
отчужденности и замкнутости. Словом, создаете портрет болезненного
анахорета. Факты биографии противоречат этому. Чтобы совершать длительные
многокилометровые путешествия на велосипеде по горным дорогам или на лодке
по реке, надо иметь крепкое здоровье. Судьба не обделила Солженицына и в
этом - он был здоровым человеком с юных лет. Правда,

порой пошаливали нервишки, на почве уязвленного самолюбия с ним случались
нервные припадки, - ну кто же может похвастаться абсолютной безупречностью
здоровья?
Что же касается замкнутости и "мистического одиночества", то откуда бы
им взяться у бригадира, у старосты класса, а затем - у активнейшего
комсомольца, редактора стенгазеты, участника художественной
самодеятельности? И разве Вам неизвестно, что в студенческие годы у них
существовал крепкий дружеский кружок, в который помимо Солженицына и
Решетовской входили Николай Виткевич, Лида Ежерец и Кирилл Симонян?
Нет, уж чего-чего, а физической крепости, расторопности и ловкости,
общительности и энергичности Солженицыну было не занимать на протяжении
почти всей его жизни.
Последнее, о чем следует сказать, всматриваясь в детско-юношеский
ростовский период жизни Солженицына, это вот что. По сведениям, которые Вы
приводите в своей книге, и отец его, и мать происходили из очень богатых
семей землевладельцев и скотоводов. Некоторые люди, имевшие таких родителей,
в советское время так или иначе пострадали. Солженицын же ничуть! Он шел по
жизни беспрепятственно. Его происхождение не помешало ему ни в школе, ни при
вступлении в комсомол, ни когда принимали его в университет, а затем - в
столичный институт, ни при назначении ему Сталинской стипендии, ни при
поступлении в офицерское училище, ни при быстром продвижении по службе, ни
при награждении орденами, ни при реабилитации, наконец. Он не вспомнит и об
этом, когда в "Архипелаге ГУЛаг" будет убеждать, что "лились потоки
(арестованных) за сокрытие соц. происхождения", за "бывшее соц. положение".
Это понималось широко. Брали дворян по сословному признаку. Брали дворянские
семьи. Наконец, не очень разобравшись, брали и ЛИЧНЫХ ДВОРЯН, т.е.
попросту - окончивших когда-то университет. А уж взят - пути назад нет,
сделанного не воротишь.
"Не очень разобравшись"... Это пишет человек, который своей биографией
не только противоречит сказанному им, но и, претендуя на роль знатока старой
России, не знает о ней простейших вещей и говорит анекдотические
несуразности: будто все, окончившие университет, получали дворянство - что
за вздор!
Ну, что же, скажете Вы, в ростовскую пору одни только Удачи, успехи да
везение? Нет, был у нашего героя в эту пору один крупный срыв: он мечтал
стать актером, пробовал после

десятилетки поступать в студию Юрия Завадского, находившуюся тогда в
Ростове, и - провалился, сказали, что слабы голосовые связки. Пришлось
ограничиться амплуа первых любовников в университетской самодеятельности.
Но и эта неудача была все-таки временной и относительной. Солженицын
еще развернет свои актерские способности, он еще сыграет хорошо выученную
роль на глазах всего мира...

II. СОЛЖЕНИЦЫН И ДОСТОЕВСКИЙ

Как мы отчасти уже видели, иные авторы, в той или иной форме
высказывавшиеся об Александре Солженицыне, склонны были при этом поминать
имена великих русских писателей, чаще всего - Достоевского и Толстого.
Вот-де новый Достоевский; вот, мол, Толстой нашей эпохи. Правда, никакие
доказательства за этими объявлениями, к сожалению, не следовали.
Если у нас лишь отдельные авторы сравнивали Солженицына с Толстым и
Достоевским (одним из последних по времени - коммунист В. Видьманов), то на
Западе, как справедливо замечает Н. Решетовская, такое сравнение "введут в
практику", в обыкновение. Что ж, не пойти ли нам в данном вопросе по одной
стежке с просвещенным Западом? Ведь интересно же, куда это может нас
привести.
Б.И. Бурсов в своей интереснейшей книге "Личность Достоевского" (Л.,
1982), к которой я буду здесь неоднократно обращаться, пишет о великом
классике: "Он нередко похож и на тех выдающихся писателей и мыслителей, с
произведениями которых не мог быть знаком". Да, с "Архипелагом ГУЛаг"
Достоевский не был знаком, не читал его запоем, не клал лишь с рассветом под
подушку, и все же, думается, тут есть вроде бы веские основания для
размышлений о "похожести" и "общности": у этих писателей немало как
бросающихся в глаза с первого взгляда, так и едва приметных совпадений
самого разного рода - и биографических, и иных.
Читатель может сказать: "Допустим. Но в приведенном высказывании
маститого литературоведа речь, однако же, идет о "выдающихся" писателях, -
разве можно к таким фигурам отнести Солженицына?" Пока мы ответим на это
так: Солженицын приобрел большую известность, его книги изданы во многих
странах, и в этом смысле он бесспорно писатель "выдающийся", нравится вам
сей факт или нет. Но по

заслугам ли получил он известность, - выяснению именно этого вопроса и
посвящена настоящая работа. А тем, кто уж очень строг и нетерпелив, мы
напомним, что допускал же, например, Толстой в статье "Кому у кого учиться
писать - крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?"
сопоставление крестьянского мальчика Федьки с самим олимпийцем Гёте. Для
анализирующей мысли не должно быть никаких запретов, и она имеет право
выбирать те пути (в том числе - сопоставления), которые, как она убеждена,
вернее и короче всего ведут к истине.
Б. Бурсов пишет: "Биография Достоевского преисполнена неожиданностей и
случайностей... Весь он окутан туманом легенд, которые более правильно
назвать неправдоподобными историями. Даже его собственные рассказы и
воспоминания о самом себе редко внушают полное доверие". Все это с полным
основанием можно сказать и о Солженицыне. Если же перейти к вещам более
конкретным, если начать с биографий и начать издалека, то можно отметить
хотя бы вот что.
Писатели родились довольно близко и по времени года - первый в ноябре,
второй в декабре - и по "времени века": соответственно в 21-м году
девятнадцатого и в 18-м году двадцатого.
Отцы обоих писателей, Михаил и Исаак, умерли в сравнительно молодом
возрасте при загадочных, до сих пор не проясненных окончательно
обстоятельствах, Михаил - в июне 1839 года, пятидесяти лет, Исаак - в марте
1919 года, видимо, еще моложе.
Родители того и другого отличались набожностью, в религиозном духе
воспитывали и детей. В семье Достоевских молились утром и вечером, перед
трапезой и после нее, соблюдали посты, ездили на богомолье к Сергию. И
Солженицын пишет о себе: "Мое раннее детство, проведенное во многих
церковных службах..."
Достоевский запомнил свое детство как мрачное; Солженицын говорит, в
сущности, то же: "Я детство провел в очередях - за хлебом, за молоком, за
крупой..."
Достоевский с юных лет страдал припадками, возможно, унаследованной от
отца эпилепсии, таинственной болезни нервной системы, причина отдельных форм
которой остается неизвестной доныне; однажды во время припадка поранил
правый глаз, в результате чего непомерно расширился зрачок. Солженицын с
детства тоже отличался загадочными нервными расстройствами, порой
доходившими до припадков, во время одного из коих, случившегося в школе
из-за строгой

нотации учителя, он упал и так поранил себе лоб, что на всю жизнь остался
шрам, который некоторые принимают за ранение на фронте.
Достоевский хорошо учился в московском пансионе Леонтия Чермака и позже
был одним из первых воспитанников в петербургском Главном инженерном
училище; инженерное дело он знал и любил. Солженицын - неукоснительный
отличник и в школе, и на физико-математическом факультете Ростовского
университета, где получал Сталинскую стипендию, и на заочном отделении
Московского института философии, литературы и истории (ИФЛИ), по отзывам его
знакомцев, математику он знал и любил.
Приблизительно в одном возрасте - Достоевский на 28-м году, Солженицын
на 27-м - оба были арестованы и приговорены к лишению свободы. Первый
целиком, а второй частично отбывали срок наказания в Сибири, в одном и том
же юго-западном ее районе. Оба получили свободу по амнистии и вернулись к
нормальной жизни в Центральной России через десять лет, когда им уже
подбиралось под сорок.
И тот и другой в жизни своей несколько раз сватались и были дважды
женаты. Первый раз - на своих сверстницах и по страстной любви. Достоевский
так, например, рассказывал о своих чувствах в письме к А.Е. Врангелю 21
декабря 1856 года: "Она сказала мне: да... Она меня любит... О! если б вы
знали, что такое эта женщина". Солженицын ровно через сто лет вспоминал в
одном из писем к Н. Решетовской, своей первой избраннице: "Сегодня - ровно
20 лет с того дня, который я считаю днем окончательного и бесповоротного
влюбления в тебя... На другой день был выходной - я ходил по Пушкинскому
бульвару (в Ростове-на-Дону. - В.Б.) и сходил с ума от любви"1. Несмотря на
такую страсть влюбление у того и другого, увы, не оказалось "бесповоротным":
у Достоевского при живой жене был мучительный, бурный роман с Апполинарией
Сусловой; у Солженицына дело обернулось еще сложней.
Весной 1952 года, не дождавшись возвращения мужа, Н. Решетовская
соединила свою жизнь с другим человеком. Через год Солженицын вышел из
лагеря и в качестве ссыльного обосновался в поселке Кок-Терек, в
Джамбульской области Казахстана. В тридцать четыре года холостому человеку
естественно подумать о женитьбе. Он подумал и начал свататься. Летом 1955
года едет из Кок-Терека в Караганду,
1 Решетовская Н. В споре со временем. М.: АПН, 1975.

чтобы жениться там на женщине, с которой познакомился по переписке. Увы,
этот модерновый способ витья семейного гнезда в данном случае почему-то дал
осечку. Тогда, не теряя времени, следующим летом он мчится на Урал: там
светила надежда построить гнездо посредством ветхозаветной свахи. Свах было
даже две - жена и муж Зубовы, друзья Солженицына по ссылке. Сватали они свою
племянницу Наташу. Но, увы, ни старые, ни новые формы сватовства не принесли
Солженицыну успеха на обширных пространствах отечества от Караганды до
Урала. И тогда он вспомнил о другой Наташе - о своей прежней жене, и вскоре
ему удается вернуть ее, точнее говоря, создать условия для своего
возвращения к ней в Рязань.
Хотя Солженицын и клялся жене, что и в шестьдесят лет будет любить ее
"так же, как полюбил в восемнадцать", но... Через несколько лет у него -
тайный роман с неизвестной нам дамой из Ленинграда. Однако до развода и
новой женитьбы дело тогда, как и у Достоевского, не дошло. Решетовская
объясняет это так: "Перемена образа жизни могла бы нанести ущерб творчеству.
И Александр решил подавить свое влечение к другой женщине". Но через
несколько лет - новый роман, на сей раз, увы, неподавимый. Солженицын
расходится с Натальей Решетовской, женится на Наталье Светловой (если
считать и уральскую, это уже третья Наталья в его жизни) и переезжает из
Рязани в Москву. Во вторые браки оба вступали, когда им было под пятьдесят.
Достоевский - опять по горячей любви; о Солженицыне точными сведениями по
этому вопросу не располагаем. Во вторых браках жены уже не сверстницы мужей,
как в первых, а гораздо моложе: у Достоевского ровно на двадцать пять лет, у
Солженицына - лет на двадцать. И обе женщины по происхождению не совсем
русские: мать Анны Григорьевны Достоевской (Сниткиной) была обрусевшая
шведка, Наталья Светлова - еврейка по матери, принявшая христианство1. В
этих браках у обоих выросло по два ребенка, а первые браки были бездетными.
Оба писателя прожили по меркам нашей литературы довольно долгую жизнь:
классик почти шестьдесят, наш современник - и того больше...
Так обстоит дело с некоторыми бросающимися в глаза
1 Ржезач Т., с. 190. Там сообщается, что крестный отец Светловой сам
Солженицын, таким образом легко и успешно совместивший в себе ипостаси отца
и супруга. - В. Б.

биографическими совпадениями. Не правда ли, их довольно много? Странно, что
они не стали предметом рассмотрения аналитиками.
Кое-что интересное можно обнаружить и в литературно-творческой сфере. И
Достоевский и Солженицын о писательстве мечтали с детства и очень рано
предприняли попытки сочинительства, причем на одинаково экзотическом
материале: первый еще ребенком писал повести из венецианской жизни, а второй
школьником сочинял что-то в духе Майн Рида. Их дебюты тоже имеют
существенные черты сходства: и там и тут это было довольно небольшое
произведение, и там и тут это явилось шумной сенсацией.
Достоевский вслед за "Бедными людьми" выступил с повестями "Двойник" и
"Хозяйка", и новые вещи резко изменили отношение к нему прежних самых
искренних сторонников и почитателей. Очень странным оказалось, в частности,
то, что автор повестей вдруг предстал по сравнению с первой публикацией
далеко не таким зрелым и даже не вполне сложившимся писателем.
Такой же резкий перелом случился и с Солженицыным. После "Одного дня
Ивана Денисовича", превознесенного до небес, удивляли вещи, написанные
торопливо, неряшливо, неглубоко: рассказ "Для пользы дела", очерк
"Захар-Калита", повесть "Раковый корпус"... Здесь громкая знаменитость
представала писателем не только менее опытным, но и зачастую просто
неумелым. "В несколько месяцев литературная репутация Достоевского
изменилась в корне" - эти слова из уже цитированной книги В. Бурсова опять
вполне можно отнести и к Солженицыну.
Как обнаружилось вскоре же после их дебютов, оба писателя работают
очень много, чрезвычайно плодовиты и при этом обращаются к самым разным
жанрам. Солженицын пишет о себе: "Обминул меня господь творческими
кризисами". И впрямь обминул. Да не только кризисами, но, допустим, долгими
раздумьями - также. Из-под его пера литературная продукция идет лавинным
потоком: "Раковый корпус" - 25 листов! "В круге первом" - 35 листов!!
"Архипелаг ГУЛаг" - 70 листов!!! "Бодался теленок с дубом" - 50 листов!!! А
там еще необъятное 10-томное "Красное колесо", огромный двухтомник "Двести
лет вместе", еще повести, пьесы, рассказы, воспоминания... Так плодовиты
только гении да графоманы.
Некоторые исследователи решительно заявляют о Достоевском, что
прототипом его героев чаще всего служил он сам. Другие говорят, что дело
обстояло несколько иначе: великий

романист не послужил прототипом ни для одного своего персонажа, но все, что
он писал, в известном смысле было писанием о самом себе, т.е. как художник
он в первую очередь "черпал из себя". Еще более охотно и обильно "черпает из
себя" Солженицын. Так, даже при беглом чтении видно, что Глеб Нержин,
главный герой романа "В круге первом", - это очень во многом сам автор.
Обстоятельное сопоставление увело бы нас сейчас слишком далеко, но один
выразительный штришок все же приведем. Нержин признается приятелю: "Живой
жизни я не знал никогда, книгоед, каюсь..." В этом же каялся в письме к жене
и создатель образа Нержина: "Вырастает тридцатилетний оболтус, прочитывает
тысячи книг, а не может наточить топора или насадить молоток на рукоять". Но
вернемся к биографиям. Тут, пожалуй, интересней всего, как тот и другой
держали себя в ситуациях, как ныне говорят, нештатных.

ФОМА ОПИСКИН И ДИАЛЕКТИКА

Продолжим навязанное нам сопоставление...
Б. Бурсов пишет: "Собственная натура пугала Достоевского. Он боялся и
своего ума. Не только его громадности, но, я бы сказал, чрезмерной
диалектичности, способной вывести противоположные заключения из одного и
того же положения".
Солженицына собственная натура не пугает, наоборот, она ему довольно
симпатична, хотя порой для порядка он может ее и пожурить. Не страшит, не
обременяет его и громадность дарованного ему интеллекта. Что же касается
"чрезмерной диалектичности" мозговых извилин, способных у него не только к
противоположным выводам из одного и того же факта, но и умеющих из черного
делать белое, а из белого - черное, то эта "диалектичность" просто восхищает
его, и он не без некоторой выгоды пользуется ею при каждом удобном случае.
Редкую способность своего ума, исследуемую здесь, Солженицын
обнаруживает при подходе не только к тем фактам и явлениям, которые касаются
его лично, но и к имеющим гораздо более широкое значение. Допустим,
негодовал он по поводу того, что у нас не издавали некоторых писателей 20-
30-х годов, но когда сдвиг произошел и издавать начали, то его возмущало и
это, он опять негодовал: журнал "Москва", опубликовавший не напечатанный в
свое время роман М. Бул-

гакова "Мастер и Маргарита", заклеймил за эту публикацию мерзким словцом
"трупоед"1.
А однажды приключилась вот какая история. Александр Исаевич всегда
чрезвычайно внимателен к тому, что подают на стол. И довелось ему как-то
присутствовать на заседании секретариата Правления Союза писателей СССР. Он
принимал активнейшее участие в заседании (обсуждалось его собственное дело),
но тем не менее аккуратно зафиксировал все. что было на столе: "фруктовые и
минеральные воды, крепкий чай с дорогим рассыпчатым печеньем, сигареты и
шоколадные трюфели"2, итого - шесть наименований. "Вот они, народные
денежки!"3 - гневно воскликнул в душе народный заступник. Но в другой раз он
отмечает, что в "Новом мире" в кабинет главного редактора подавали (и то не
всегда!) лишь "чай с печеньем и сушками"4, и это была, по наблюдению
беспощадного реалиста, "высшая форма новомирского гостеприимства"5. Казалось
бы, последнему обстоятельству народный заступник должен радоваться: это ли
не сбережение национального достояния! Но нет, заступник с равной
искренностью, с одинаковой страстью осуждает и то и другое: лимонад и
трюфели в Союзе писателей - это, по его убеждению, едва ли не подрыв
военно-экономической мощи державы, а сушки "Нового мира" - воплощение
редакционного скупердяйства6.
Оказавшись уже за границей, в 1975 году, в одном выступлении Солженицын
уверял своих слушателей, что в нашей стране "нищенский уровень жизни". Но
ведь раньше, негодуя по поводу того, что в тюрьмах и лагерях пища, возможно,
1 "Теленок", с. 274.
2 Там же, с. 187.
3 Там же, с. 187.
4 Там же, с. 288.
5 Там же, с. 288.
6 Впрочем, у В. Лакшина, сотрудника тогдашнего "Нового мира",
воспоминания на сей счет совсем иные: "...В кабинет вносили стаканы с чаем
на подносе и мягкие свежие бублики, доставлявшиеся по просьбе Александра
Трифоновича из голубого павильона с угла улицы Чехова и Садового кольца.
Начиналось традиционное чаепитие" (Литературное обозрение, № 6, 1981, с.
101). Уж не знаешь, кому и верить! Странно, однако, предположить, что с
появлением в редакции Солженицына мягкие бублики из голубого павильона
прятались в сейф, а извлекались оттуда сушки, специально для Александра
Исаевича припасенные. Но не исключено, что работники журнала рассуждали так:
"Он на шестьдесят рублей в месяц живет, к благородной пище не привык..." -
В.Б.

действительно довольно проста (а с чего бы там угощать разносолами?), он
гневно восклицал: "Это - сейчас, сегодня, когда ломятся наши продуктовые
магазины!"1 Ну, так ли уж они ломились, наши магазины, это вопрос особый,
нас-то интересует здесь все та же диалектичность ума, которая позволяет
одновременно твердить и о нищенском уровне страны, и о ее изобилии.
Произнеся однажды длиннющую речь перед американцами, Солженицын
закончил ее так: "Я сегодня, может быть, вмешался в ваши внутренние дела или
как-то коснулся их, простите..."2 Просит прощения только за то, что
коснулся. Какая деликатность! Да, наш герой решительно против вмешательства
в дела других государств, особенно - против вмешательства нашей страны,
например, в дела США. Об этом он заявлял неоднократно и чрезвычайно горячо.
Но вот с какими заклинаниями обращался он в той же речи к американцам
немного раньше: "Я говорю вам: пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши
(т.е. в советские. - В.Б.) внутренние дела... Мы просим вас -
вмешивайтесь!.."3 Такая диалектичность чрезвычайно похожа на дышло, о
котором давно сказано: куда повернул, туда и вышло.
Много слов и сока своих нервов Солженицын потратил на то, чтобы
доказать: служба государственной безопасности работает у нас нерасторопно,
неквалифицированно, топорно. КГБ - это, мол, сборище неумех и недотеп.
Допустим, мы ему поверили бы. Но в 1975 году американцы устроили у нас в
стране выставку криминалистической техники. Ему не понравилось установление
даже такого рода связей, и он принялся нашептывать всей Америке: "Надо знать
ловкость КГБ: не то что две-три недели надо было стоять этой технике в
советских помещениях под советской охраной, достаточно было двух-трех ночей,
чтобы кегебисты все уже рассмотрели и перекодировали". Вот так недотепы! Да
выходит, что ни сотрудник КГБ, то и знаменитый Левша: им американскую
сверхсекретную штукенцию в два счета скопировать, как тому аглицкую блоху
подковать.
Ярчайший образец диалектичности своего серого вещества Солженицын
являет в рассуждении о тех, кто во время войны сотрудничал с оккупантами. Он
квалифицирует это сотрудничество как "свободное владение своим телом и лич-
1 "Архипелаг", т. 3, с. 533-534.
2 Русская мысль, 17 июля 1975 г.
3 Там же.

ностью"1. Да, одни отдавали свое "тело" и "личность", саму жизнь защите
родины, а кое-кто в полном соответствии с диалектическим солженицынским
представлением о правах человека - оккупантам. Свобода! Писатель особенно
красноречив в оправдании и защите иных особ женского пола, у которых (увы,
это случалось) сотрудничество доходило до постельного сожительства. Тут он
даже взывает к великим духовным сокровищам человечества: "Да не вся ли
мировая литература воспевала свободу любви от национальных разграничений? от
воли генералов и дипломатов?"2
Какая интересная получается картина: немцы-то, фашистская-то солдатня,
взламывая границы чужих государств, оказывается, освобождали при этом народы
Европы от оков национальных разграничений, несли им на своих штыках свободу
личности, свободу любви. Да уж не ради ли этих свобод, видя досадный
недостаток их в других странах, и войну-то они развязали? Не для большей ли
крепости утверждения сих ценностей прихватывали с собой душегубки, строили
концлагеря, сооружали крематории? Истинно так! - утверждает Солженицын.
Душегубки - это только подспорье свободы, только третьестепенная деталь
оккупации, а главным-то были куртуазность захватчиков, тонкость их
обхождения, деликатность воспитания. Ведь помянутые особы "были покорены" не
чем иным, а - "любезностью, галантностью, теми мелочами внешнего вида и
внешних признаков ухаживания, которым никто не обучал парней наших
пятилеток"3. Он готов извинить этих бедных "парней пятилеток", он даже
проникся бы, возможно, симпатией к ним, если бы только не вели они себя так
нелюбезно и негалантно по отношению к защитникам свободы любви, главным
девизом которых было восклицание "Хенде хох!".
Нам уже невмоготу, а Солженицын все продолжает демонстрировать свою
диалектичность, защищая тех же особ: "Кто они были по возрасту, когда
сходились с противником не в бою, а в постелях?.. Они воспитаны ПОСЛЕ
Октября в советских школах и в советской идеологии! Так мы рассердились на
плоды рук своих?"4 Следовательно, какую бы мерзость, какое бы преступление
человек ни совершил, внушает нам диалектик, мы не вправе "сердиться" на
негодяя, если он
1 "Архипелаг", т. 3, с. 13.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же.

учился когда-то в советской школе, ибо в этом случае перед нами не что иное,
как "плод" наших собственных рук. И буржуазное общество тоже не имеет права
сердиться на своих мерзавцев, ибо они, тамошние мерзавцы, опять же "плоды"
не чьих-нибудь, а собственных рук. Допустим, осуждать Гитлера или Эйхмана
какого-нибудь - за что? Ведь они всего-навсего "плоды"! Помнится,
давным-давно у такого взгляда на мерзавцев всего мира были весьма горячие
сторонники, но, к счастью, кажется, ни один из них не дожил до дней
Нюрнбергского процесса.
Под этот эксгумационного происхождения взгляд, разумеется, полностью
подпадает и сам Александр Исаевич: какое право имеем мы "сердиться" за все
проделки его "тела" и "личности", какие могут быть с них взятки, если он
родился через год с лишним после Октября, и бегал в советскую школу, и
учился в советском вузе, и получал там Сталинскую стипендию, и был
комсомольцем, и даже участвовал в драмкружке!
Вот, допустим, однажды в пору своего наибольшего успеха направился
Солженицын в Институт изучения причин преступности. Цель при этом, очевидно,
состояла в ознакомлении с работой данного учреждения, с ее результатами.
Обстоятельно побеседовал с заместителем директора. Все прекрасно. А потом
произошло следующее: заместитель, уже провожая гостя по коридору, вдруг
предложил ему зайти познакомиться к директору. Совершенно ясно, что
побуждение тут было самое доброе: у директора визитер мог получить какие-то
дополнительные важные сведения, расширить и углубить свое представление об
интересующей проблеме и т.д. Как же диалектический ум Солженицына расценил
этот несомненно добрый и любезный жест? А вот: "обманом завернул меня... Это
посещение не планировалось! Мы уже все обговорили, зачем?"1 Словом, в его
глазах добрый жест - обман, измена, коварная засада, и он уже едва не кричит
"Караул!".
Когда Солженицына выдворяли из страны, то в самолете до
Франкфурта-на-Майне, естественно, его сопровождали какие-то должностные
лица, человека два-три. Он смотрит на них с крайним подозрением, но
убеждается, что в руках у них нет никакого оружия. Это его несколько
успокаивает. "Я понимаю, что такое открытая ладонь, - скажет наш герой
позже. - Откройте эту ладонь, и все увидят, что в ней нет камня". Так вот
здесь он своими глазами видит, что ладонь
1 "Архипелаг", т. 3, с. 553.

открыта и что камня нет, но вскоре диалектический ум подсказывает совершенно
иной взгляд на дело: "Да, руки у всех пусты, т.е. свободны"1, - свободны для
действия, для расправы, и все остальные два часа полета до Франкфурта он
напряженно ждет, что на него прямо тут, в самолете, кинутся эти люди со
свободными руками, и жуткая расправа начнется. Ну, например, как Аркашку
Счастливцева при переездах труппы в большой мороз, закатают в половик,
который лежит вдоль всего салона, но не затем, чтобы по прибытии на место,
как того Аркашку, откатать, а чтобы ловчее сбросить с высоты восьми тысяч
метров где-нибудь над Эльбой или Майном. Это им просто! И еще объявят, что
выпал, дескать, нобелиат в результате им же затеянной драки или попытки
захватить самолет.
Чрезмерная диалектичность ума Солженицына наглядно обнаруживается и при
более пристальном сопоставлении семейной жизни - женитьб, разводов, новых
женитьб - его и Достоевского. Допустим, у того и другого были соперники,
точнее говоря, люди, которые стояли на их пути и мешали или могли помешать
им соединиться с избранницами. Через отношение к этим людям в обликах обоих
приоткрывается нечто довольно существенное.
Когда весной 1834 года в Семипалатинске "солдат без выслуги"
Достоевский влюбился в Марию Дмитриевну Исаеву, она была замужем. Ее муж,
Александр Иванович, учитель, болел чахоткой и сильно пил. Достоевский видел,
как страдают любимая женщина и ее малолетний сын, и не мог не желать
какого-то разрешения их судьбы, освобождения в той или иной форме от горькой
участи, виновником которой был слабый и больной человек. Но вот Александр
Иванович умер. Это было разрешение. А кроме того, не просто умер соперник -
рухнуло препятствие на пути к любимой. И как же отозвался на эту смерть
Достоевский? Он писал в те дни А.В. Врангелю: "Вы не поверите, как мне жаль
его, как я весь расстроен. Может быть, я только один из здешних и умел
ценить его".
Для тех, кто усомнится в искренности приведенных слов Достоевского,
судьба словно нарочно заготовила в его жизни еще один подобный искус.
Незадолго до смерти Исаев был переведен по службе в Кузнецк, и там, видимо,
уже после его кончины, у молодой и обаятельной вдовы появился новый
почитатель - Николай Борисович Вергунов, тоже учитель
1 "Теленок", с. 475.

Вероятно, это оказалось довольно серьезной опасностью для чувств и
намерений Достоевского, остававшегося в Семипалатинске, если он писал: "Я
трепещу, чтобы она не вышла замуж..." Но наконец Мария Дмитриевна
соглашается стать женой Достоевского. О, сколь многие из нас ощутили бы при
этом не только радость, но и чувство превосходства над вчерашним соперником,
презрение к нему, злорадство! Что же Достоевский? Он занят устройством
соперника на службу, он умоляет того же Врангеля: "На коленях готов за него
просить. Теперь он мне дороже брата родного, не грешно просить, он того
стоит... Ради Бога, сделайте хоть что-нибудь - подумайте и будьте мне братом
родным". В результате Вергунов получил место. С полным основанием эти
"заботливые хлопоты о своем сопернике" Врангель считал доказательством того,
"какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Федора
Михайловича".
Как же относился к своему сопернику Солженицын?
Напомним его семейную историю. Он женился на Н. Решетовской весной 1940
года, в конце апреля, а в середине октября 41-го его взяли в армию. Таким
образом, их семейная жизнь не длилась непрерывно и полутора лет, а после
этого потекли долгие годы разлуки, лишь иногда прерываемые редкими и
краткими свиданиями. Н. Решетовская так описывает состояние своей души летом
1951 года, т.е. к исходу десятого года разлуки: "У моей двоюродной сестры
Нади только-только родилась Мариночка, смешной такой несмышленыш... А
Таниной Галке уже 6 лет, мотается на велосипеде... А у меня так никогда
никого и не будет?.." Думается, эта грустная зависть вполне понятна в устах
33-летней соломенной вдовы. Как вполне понятно и то, что пишет она дальше:
"Наше будущее с Саней казалось мне сверхдалеким... Он сам уже не
воспринимался мной как живой человек во плоти и крови... Призрак... Скоро
полтора года, как мы не виделись. Следующее письмо придет только осенью или
зимой. Короткие открытки на имя тети Нины о получении посылок, будто отзвуки
с другой планеты... Камин медленно угасал... Далекий любимый образ стал
расплываться...
А когда я получила в Кисловодске письмо от B.C., то почувствовала, что
получила письмо от реального человека..." Вдовец B.C., доцент-химик,
настойчиво предлагал ей стать его женой. После сомнений и колебаний, весной
1952 года, т.е. на одиннадцатом году разлуки она наконец решилась и пишет об
этом вполне честно: "Не буду себя ни оправдывать, ни винить. Я не смогла
через все годы испытаний пронести

свою "святость". Я стала жить реальной жизнью... Я написала Сане, что у меня
есть семья и что это настоящее..."
В конце 1956 года Солженицын и Решетовская сошлись вновь. Решетовская
жила в Рязани. Истекал 15-й год их фактической разлуки; решение молодой
полной сил женщины после долгих лет одиночества разорвать наконец его
мертвящий круг по-человечески так понятно; судя по фактам, которые она
сообщает, новый муж любил ее, и она была довольна своей надежной, прочной
семьей; эта новая семейная жизнь длилась уже пятый год; наконец, у нового
мужа было двое малых детей, с которыми у Решетовской, надо думать,
наладились какие-то добрые отношения, и она им в известной мере заменяла
умершую мать. И вот, несмотря на все это, Солженицын предпринимает
решительные, энергичные и сильнодействующие меры с целью вернуть бывшую
жену, точнее - с целью вернуться к ней. В ход идет все: и письма с
чувствительными воспоминаниями о прошлом, и подстроенные общими знакомыми
неожиданные для нее тайные встречи в Москве, и стихи собственного сочинения:

Вечерний снег, вечерний снег
Напоминает мне бульвар,
Твой воротник, твой звонкий смех,
Снежинок блеск, дыханья пар...1

Н. Решетовская - образованный, эстетически воспитанный человек,
талантливая музыкантша, но - она и женщина. Только последним обстоятельством
можно объяснить, что такого-то рода стихи, как видно, и сыграли здесь
решающую роль. Много лет спустя она скажет: "Свидание с Саней и его стихи
разбередили мне душу"2. Дальше дело пошло проще и до того успешно, что
месяца через три-четыре после первого свидания и стихов совместная жизнь
Решетовской с B.C. оказалась разрушенной, а еще через месяц-полтора
Солженицын уже был хозяином в ее доме.
1 Решетовская Н., с. 138.
2 Мы не будем в дальнейшем злоупотреблять цитированием стихов
Солженицына. Уж пусть читатель поверит, что мы его не обкрадываем, не лишаем
бесценных эстетических сокровищ. Даже о тех стихах, которые автор пытался
опубликовать в "Новом мире", В. Лакшин вспоминает так: "Стихи свои
Солженицын давал Твардовскому лично и, так сказать, "домашним способом", и
тот браковал их в одиночку: "Этого вам даже читать не надо", - говорил он
мне" ("XX век", с. 176). Конечно, то же самое Твардовский сказал бы и
читателю, о воспитании вкуса которого он всегда заботился. - В. Б.

Чем объяснить такое страстное стремление нашего героя во что бы то ни
стало вернуться к прежней жене?
Сам он объясняет возвращение в 20-х годах на родину Максима Горького
голой корыстью: оказавшись, мол, за границей, он "с удивлением не обнаружил
вокруг себя мировой славы, а затем - и денег. Стало ясно, что за деньгами и
оживлением славы надо возвращаться в Союз"1. Доказательств такого объяснения
не приводится, их нет, а возможность того, что писатель вернулся на родину
из простой и вековечной у людей любви к ней, автор исключает.
Удивительный человек Солженицын! Конструируя подобного рода
обвинительные сооружения, он почему-то никогда не может сообразить, что ведь
тем самым дает право другим использовать эти методы конструирования против
него. Действительно, если он отказывает большому писателю в таком
основополагающем, свойственном в той или иной мере едва ли не всем чувстве,
как любовь к родине, "к отеческим гробам", то почему бы и нам не допустить,
что столь частное и личное, хрупкое и прихотливое чувство, как любовь к
определенной женщине, за полтора десятилетия разлуки угасло, испарилось,
умерло? Если он заявляет, что Максимом Горьким в его решении вернуться
руководила не любовь, а корысть, то отчего и нам не высказать предположение,
что он вернулся к жене не из любви, а по расчету? Тем более что у него-то
нет никаких доказательств - ни прямых, ни косвенных, ни лирических, ни
психологических, а у нас кое-что наводящее на сомнение имеется: и
длительность разлуки с Решетовской; и имевшие место его попытки жениться на
других женщинах; и то, что жил он в ту пору довольно трудно, получая
небольшую учительскую зарплату, снимал угол у хозяйки в глухой владимирской
деревне, а бывшая жена - кандидат наук, доцент, заведует кафедрой в
областном городе недалеко от Москвы, получает около четырехсот рублей, живет
в двухкомнатной квартире, - это все и теперь, право же, очень неплохо, а уж
в 1956-то году было до ужаса соблазнительно. Особенно, конечно, для
человека, только что вернувшегося к нормальной жизни после долгих лет
лагерей и ссылки, а сверх того - решившего посвятить себя литературному
труду, требующему времени, покоя и благоприятных условий быта.
Да, все это мы могли бы допустить, все это имеем право предположить,
но... ведь нас интересует здесь другое: как от-
1 "Архипелаг", т. 2, с. 62.

несся победитель к поверженному сопернику, принужденному расстаться с
любимой женщиной, с дорогим для него домом, с уже давно привычным укладом
жизни и почти в пятьдесят лет вернуться на холостую стезю с двумя
мальчиками-сыновьями? Кстати, Солженицын был на десять лет моложе своего
соперника, а Достоевский - на десять лет старше. Но тут возникает еще и
особое обстоятельство: Решетовская пишет, что, добившись ее согласия на
возобновление совместной жизни, "Саня считал своим долгом еще и еще
предостеречь меня, на что я иду. Ведь он серьезно и безнадежно болен,
обречен на недолгую жизнь. Ну год, ну два..."1 Вот ведь как: разоряя дотла
чужое семейное гнездо, Солженицын предполагал просидеть на его развалинах не
более двух лет! Уже одно это, казалось, должно было породить сознание
великой вины перед изгнанным соперником. Увы, ничего подобного не произошло.
Солженицын не только не испытывал никакой вины перед ним, но и назвал его
"негодяем", ибо он, мол, "соблазнял к женитьбе жену живого мужа"2.
Решетовская заметила по этому поводу: "А позже сам не остановится перед тем,
чтобы при живой жене соблазнять женитьбой другую женщину..."3
И еще до этого был случай, когда Солженицын признался жене, что полюбил
другую женщину и находится в известных отношениях с ней. Жена ответила так,
как в ее положении ответили бы многие: если чувство столь велико и
необоримо, то забирай свои пожитки и отправляйся к новой возлюбленной; а
если это всего лишь интрижка, то зачем о ней рассказывать? Александр Исаевич
был глубоко оскорблен таким ответом, он заявил, что его не за что иное, а
лишь "за правду гонят из дома"4. Диалектический ум позволял ему без особого
труда назвать человека, которого сам сделал несчастным, - негодяем, свою
прямую измену жене - правдой, а закономерный на это ответ жены,
продиктованный чувством собственного достоинства, представить гонением на
горемычного правдолюбца. Ах, как все это похоже на поведение Фомы Фомича
Опискина у Достоевского!.. Фома тоже уверял, что его гонят за правду.
1 Решетовская Н., с. 141.
2 Там же, с. 120.
3 Там же, с. 204.
4 Там же.

И ЖИЗНЬ, И ЛЮБОВЬ, И СМЕРТЬ - ПО ПЛАНУ!

Достоевский, как уже говорилось: человек страсти, порыва. В его жизни
было немало странных внезапных поступков. А у Солженицына все заранее
обдумано, взвешено, все спланировано наперед. Почти всегда его жизнь - это
"сеть замыслов, расчетов, ходов"1. Рассказывая о себе, он то и дело
отмечает: "Мой план был такой"2, "У меня зародился новый план... Этот
планчик застал Твардовского врасплох"3 и т.д.
В студенческие годы по разным дисциплинам, которые изучал в
университете, Солженицын делал бесчисленные выписки, систематизировал их,
составлял картотеки. И уже это было, конечно, не чем иным, как одним из
проявлений склонности к планированию, к перспективе. В зрелую пору он
расписал по карточкам всю огромную книгу Даля "Пословицы русского народа".
Н. Решетовская вспоминает: "Чтение, разметка, выписывание,
переклассификация... Я перепечатывала пословицы на машинке. Муж мечтал иметь
дома вазу, наполненную карточками с пословицами, чтобы их вынимать,
перебирать". Голубая мечта зубрилы! Кажется, она не осуществилась... В
рязанскую пору своей жизни, впервые задумав поехать в Ленинград, Солженицын
долго работал над большой картотекой по истории, художественным
достопримечательностям и некоторым особенно интересным маршрутам города. За
несколько месяцев до поездки даже выписал в Рязань "Ленинградскую правду",
чтобы быть в курсе городских новостей. И такая же обстоятельная
запланированность предшествовала поездкам на Байкал, в Прибалтику и другим
путешествиям, которых было немало.
Тщательно (и небезуспешно!) старался он спланировать свой литературный
дебют, в частности, его момент: "Нельзя было ошибиться! Нельзя было
высунуться прежде времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя!"4
Позже в театре "Современник" готовилась пьеса Солженицына "Олень и
шалашовка", а в "Новом мире" вот-вот должны были появиться его новые
рассказы. Страшновато: вдруг спектакль после первого же представления
прихлопнут? Ведь говорил сам Твардовский, что если бы от него лично за-
1 "Теленок", с. 113.
2 Там же, с. 201.
3 Там же, с. 197.
4 Там же, с. 20.

висело, то он бы эту пьесу запретил. И что, если запрет спектакля пагубно
скажется на судьбе рассказов? Испугавшись такой перспективы, автор взял в
руки карандаш и начал подсчитывать: "Тираж "Нового мира" - сто тысяч. А в
зале "Современника" помещается только семьсот человек..." 100 000 - 700 = 99
300. И он делает выбор в пользу журнала1.
У него были заготовлены варианты своего поведения на самые неожиданные
случаи жизни. Так, одно время он жил на московской квартире Ростроповича,
жил долго и безо всякой прописки. Конечно, милиция могла поинтересоваться.
Но наш герой начеку: "На случай прихода милиции у меня была отличная защита
придумана, такая ракета, что даже жалко - запустить не пришлось"2. Ну, какая
уж там "ракета", мы не знаем, может, та же самая, что у известного
"ракетчика" Подколесина: бегство из окна или через черный ход, но как бы то
ни было, а какой-то планчик и тут имелся.
Потом переехал на дачу к Ростроповичу. Здесь, как и на городской
квартире, никто его не беспокоил, но он опять предусмотрел возможность
внезапной встречи с представителями властей: "На такой случай лежала у меня
приготовленная бумага - в синем конверте, в несгораемом шкафике"3. Опять не
ведаем, что за таинственная бумага. Не исключено - блатная справка из
психдиспансера, что поименованный гражданин по состоянию здоровья нуждается
в загородной тишине и в усиленном кислородном питании.
Всякий раз, когда Солженицыну предстояло принять участие в каком-нибудь
заседании (они посвящались главным образом его собственным делам), он
готовился к этому с поразительным тщанием. Всегда считал нужным не только
произнести речь, но и записать происходящее. "Я заготовил чистые листы,
пронумеровал их, поля очертил"4, - говорит в одном случае. В другом: "Пришел
раньше назначенного на пять-семь минут, чтобы не на коленях досталось
писать, а захватить бы место у единственного круглого столика, на нем бы
разложиться со всеми цветными ручками..."5 Все обдумано, все предусмотрено!
Направляясь в "Новый мир" на обсуждение своего рома-
1 Спектакль действительно не появился, а рассказы благополучно
опубликованы. - В.Б.
2 "Теленок", с. 293.
3 Там же, с. 363.
4 Там же, с. 201.
5 Там же, с. 280.

на "В круге первом", романист программировал даже то, в какой очередности
здороваться с членами редколлегии: "Еще входя, я постарался в таком порядке
поздороваться, чтобы с Дементьевым - последним"1. Не знаем, Заметил ли
покойный А.Г. Дементьев сей страшный удар по своему самолюбию.
Право же, не так легко представить себе ситуацию, которую Солженицын не
моделировал бы в уме и мысленно не предопределял бы свое поведение в ней.
Диапазон тут и во времени, и в характере ситуаций широчайший. Так, твердо
запланировав сделать предложение Решетовской 2 июля 1938 года, Саня
Солженицын шел на свидание, имея в кармане заранее написанное письмо,
которое вручил бы ей в том случае, если она отказала бы. Ах, мол, нет? Ну
тогда, дорогая Наташа, прочитай, пожалуйста, это, а там досмотрим.
С другой стороны, будучи уже вполне зрелым человеком, он мысленно
рассматривал даже конец Хрущева и "к возможной смерти Хрущева
приуготовлялся"2. Впрочем, что там Хрущев! Приуготовлялся и к смерти своих
собственных детей. Но об этом речь пойдет особо.
Итак, вглядываясь в облики Достоевского и Солженицына, мы видим, что, в
сущности, перед нами два не только разных, но и противоположных по своей
духовно-нравственной основе человека.
Но как же так? Ведь вначале, плененные смелостью и оригинальностью идеи
западных исследователей Солженицына, мы невольно находили столько
разительных совпадений! Неужели все это мираж, обман зрения, гнет чужой
мысли? Видимо, для выяснения этого нам не остается ничего другого, как
перелистать страницы назад и вновь внимательно вглядеться в некоторые из тех
многочисленных совпадений.

III. ИГРА В ЖМУРКИ СО ВСЕВЫШНИМ

Начнем опять с биографий.
Мы говорили, например, о том, что родители обоих писателей были людьми
набожными и что именно под влиянием семьи произошло у них первое
соприкосновение с религией, с церковью. Действительно, все так. Но как
обернулось дело дальше?
1 "Теленок", с. 30.
2 Там же, с. 101.

Достоевский хотя и спорил всю жизнь с Богом, хотя иные его герои даже
отрицали установленный свыше миропорядок, но другие герои были проникнуты
религиозной мыслью, а князь Мышкин вообще замышлялся им как некое подобие
самого Христа в реальной жизни. О Достоевском по меньшей мере можно сказать,
что он был человеком, жаждавшим верить. Солженицын уверяет, что у него, как
внука богатого до революции деда и сына расстрелянного красными отца да к
тому же верующей матери, было кошмарное детство: "В девять лет я шагал в
школу, уже зная, что там всегда меня могут ждать допросы и притеснения. И в
десять лет, при гоготе, пионеры срывали с моей шеи крестик. И в одиннадцать
и двенадцать меня истязали на собраниях, почему я не вступаю в пионеры".
Срывали ли с Солженицына крестик, принуждали ли его вступать в пионеры, об
этом подтверждающих свидетельств нет, но вот допросы, притеснения
действительно имели место. Дело в том, что, несмотря на жуткий террор тупой
толпы, вопреки чудовищным истязаниям одноклассников, Саня рос вовсе не
забитым да несчастненьким набожным мальчиком. Наоборот, он был довольно
резв. Однажды, вспоминает, дорезвился, например, вот до чего: "Исключили из
школы нас троих: меня, Кагана и Мотьку Гена за систематический срыв уроков
математики, с которых мы убегали играть в футбол. Я же - еще и классный
журнал похитил, где был записан дюжину раз". (Заметим, что дело было в
сентябре, в самом начале учебного года, а уже - дюжину раз! Это выразительно
характеризует интенсивность Саниной резвости.) Конечно, вышибон из школы
есть не что иное, как притеснение, даже репрессия. Вероятно, что при этом
внуку богача и сыну белогвардейца был учинен и подлинный допрос: "Как посмел
украсть классный журнал? Куда дел его? Небось за границу переслал?" и т.п.
Впрочем, через несколько дней последовала амнистия и опасный элемент снова
был зачислен в ту же школу, в тот же класс...
Если Солженицын даже и носил в детстве нательный крест (Н. Решетовская
это отрицает), то сей факт, конечно, еще не говорит о его религиозности. Ни
церковные впечатления, ни старания матери не сделали его верующим. Едва
прикоснувшись к религии, "он отошел от этого", как пишет та же Решетовская.
Сам писатель настаивает все же, что в детстве был верующим, но факта
крушения детской веры не отрицает, более того - свидетельствует об этом
посредством очень смелых неологизмов и крайне свежих рифм:

Кровь бурлила - и каждый выполоск
Иноцветно сверкал впереди, -
И без грохота, тихо рассыпалось
Зданье веры в моей груди...

В 1950 году он писал жене: "До того, чтобы поверить в бога, я, кажется,
еще далек". Но уже в феврале 1952-го, после удачной операции по поводу
опухоли в животе, радостно восклицал в только что цитированном изящном
стихотворении:

И теперь, возвращенною мерою
Надчерпнувши воды живой, -
Бог Вселенной! Я снова верую...

Как видно, именно с того февраля, когда ему, как Блаженному Августину в
пору принятия христианства, было как раз тридцать три года, Солженицын и
числит свое возвращение к религии и церкви1.
И однако же, хотя Солженицын возвестил о своем возвращении в лоно веры
возвышенными стихами, хотя он пишет статьи по вопросам религии и печатается
в "Вестнике русского христианского движения" (США), хотя, как уже
упоминалось, в 1983 году ему присудили отменно увесистую религиозную премию,
несмотря на все это, религиозность Солженицына представляется делом
несколько сомнительным.
Конечно, вера - это вопрос души, это тайна, и доказать ее наличие или
отсутствие посредством прямых логических доводов сплошь да рядом не
представляется возможным, но сам Солженицын утверждает, что "доказательства
могут быть косвенные, лирические". Даже лирические! Использует он и такие
аргументы: "Нельзя проверить, но как-то верится"2. Что ж, обратимся и мы к
доказательствам и аргументам, аналогичным тем, которые признает и использует
сам Солженицын. Вот некоторые из них.
Во-первых, по нашим лирическим наблюдениям, истинно верующие люди если
и не молчат о своей вере, то, уж во
1 Впрочем, рассказывая о войне, Солженицын восклицает: "Господи,
Господи! Под снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь"
("Архипелаг", т. 2, с. 194). Вопрос о снарядах и бомбах, будто бы градом
сыпавшихся на голову Александра Исаевича, мы в надлежащем месте проясним, но
так и останется темноватым вопрос о его взаимоотношениях с Богом в пору
пребывания на фронте: то ли уже тогда, в 1943- 1945 годах, он считал себя
верующим, то ли в критические моменты считал себя вправе обращаться к Богу и
без веры в него - так, на всякий случай, по известному соображению: "А
вдруг?" - В.Б.
2 "Архипелаг", т. 1, с. 446.

всяком случае, не носятся с ней как с писаной торбой, не кричат на всех
перекрестках, не суют ее в нос каждому встречному-поперечному, не устраивают
из нее спектакли с грубо малеванными декорациями, а Солженицын делает все
это с превеликой охотой. Разве не декорации, разве не спектакль, например, в
той назойливости, с какой он датирует разного рода литературные и житейские
дела да факты через церковные праздники и знаменательные религиозные дни?
Особенно много этой религиозной театральщины в книге "Бодался теленок с
дубом". Например: "Шла Вербная неделя... В субботу 15-го в вечерней передаче
Би-би-си услышал: в литературном приложении к "Таймсу" напечатаны
"пространные отрывки" из "Ракового корпуса"... Пришли Божьи сроки!.."
И дальше без конца все в том же роде: "Сгущается все под 9 июня, под
православную Троицу...", "В Духов день, в середине июня, выпустил свое
письмо...", "Дату нобелевской церемонии - 9 апреля, на первый день
православной Пасхи, Гиров объявил, кажется, 24 марта...", "Опубликовать
интервью назначил 28 августа, на Успение...", "В Париже вышел на русском
языке первый том "Архипелага". Я просил его и ожидал - 7 января, на
православное Рождество..." и т.д.
Второе обстоятельство, которое заставляет сомневаться в том, что
Солженицын искренне верующий человек, это явные странности в его
рассуждениях о Боге и о Божьем могуществе. Ну, как же! Вот он пишет, что был
тяжело болен, что спасло его Божье чудо, и именно тогда он, как помним,
воскликнул:

Бог Вселенной! Я снова верую!

Это в стихах. А в прозе мысль дальше развивается так: "Вся возвращенная
мне жизнь с тех пор - не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель",
иначе говоря, теперь она принадлежит Богу. Неожиданная получается
картиночка: жизнь Солженицына стала принадлежать Богу, и Он сделался ее
хозяином "в полном смысле", получил возможность "вложить" свою "цель" лишь
после того, как Александр Исаевич обратил на него свой взор и поверил, а
раньше ничего подобного не было, и гордый атеист сам являлся полновластным
властелином своей жизни и своей судьбы. Выходит, Бог-то командует только
теми, кто признает его, а неверующими, у коих как бы на глазах повязки, он
не занимается: живите, мол, как хотите. Солженицын проповедует некий
административно-ведомственный, но весьма демократический принцип в религии,
он рисует нам Царство Божие в виде какого-то добровольного клуба, что ли:
уплатил взнос в виде призна-

ния законности его президента - проходи, но тут уж ты целиком подчиняешься
власти президента и уставу клуба, а те, кто остается за стенами, пусть живут
сами по себе. Демократизм вещь прекрасная, но спрашивается: похож ли на
истинно верующего тот, кто в мыслях своих низводит Всевышнего до выборной
должности президента клуба?
Вывод из этого напрашивается такой: или Солженицын, иногда для
маскировки декламируя о всеохватно-руководящей роли Провидения, на самом
деле проповедует новую религиозную ересь, суть которой в непризнании власти
Бога над неверующими, т.е. в весьма существенном ограничении Его могущества,
отчасти подобном тому, что мы видим при переходе от монархии абсолютной к
конституционной (приверженцев этой ереси можно было бы так и назвать:
конститутствующие во Христе), или перед нами факты элементарной
непросвещенности в вопросах религии. Оба вывода равнозначны в том смысле,
что дают новую пищу для сомнений в подлинности солженицынского верования, но
мы все же склонны ко второму. Тем более что есть много и других свидетельств
удивительной религиозной непросвещенности активного автора "Вестника
русского христианского движения". Трудно поверить, но она доходит до
неумения грамотно написать имена всех памятных библейских персонажей,
известнейших религиозных деятелей, до путаницы в названиях важнейших
святынь, в простейших и популярнейших понятиях. Вот лишь несколько примеров.
Кто из мало-мальски образованных людей, даже неверующих, даже никогда
не читавших Библии, не слышал о Голиафе, библейском великане, сраженном
пращой Давида! Слышал, конечно, и Солженицын, но пишет: "Галиаф".
Троице-Сергиева лавра - одна из древнейших святынь не только
православно-верующих, но и всего нашего народа, ибо с ее именем связано
много героических событий, оно то и дело блистает на страницах русской
истории. А Солженицын пишет: "Троицко-Сергиевская лавра..." Будто она
получила название не в честь святой Троицы и своего основателя преподобного
отца Сергия, а в память безвестных товарищей Троицкого и Сергиева.
После этого можно ли удивляться таким, допустим, вещам. Дается в
пересказе известное изречение "От меча погибнете сами вы, взявшие меч" и
указывается источник: Евангелие от Матфея, 25,52. Получив уже достаточно
ясное представление об учености нашего доморощенного богослова, невольно
испытываешь потребность проверить - так ли это? Достаем с

заветной полочки Библию, открываем искомое Евангелие и видим: там и стиха-то
52-го нет, а только 46! Мы об этом не стали бы и упоминать, если бы
Солженицын не сваливал здесь свою богословскую дремучесть на самого
патриарха Тихона: это, мол, он указал такой источник.
Но есть все же и библейские имена, и религиозные названия, и
богословские понятия, которые Солженицын и толкует верно, и пишет грамотно.
Например, он совершенно правильно понимает и без единой ошибки пишет
библейские имена Ирод, Каин, Иуда.
Разумеется, уровень религиозно-богословских познаний Солженицына - еще
один веский довод в пользу сильных сомнений: истинно ли верующий человек
перед нами? Если он не нашел времени на то, чтобы разобраться даже не в
тонкостях, а в довольно существенных понятиях и фактах религии, если не
пожелал потратить труда, чтобы все это органично усвоить, впитать, значит, у
него нет любви, значит, он относится ко всему этому несерьезно, кое-как, -
откуда же тут взяться вере?
Наконец, мы подходим к нашему последнему и, может быть, самому вескому
доводу. Он неплохо высказан Львом Копелевым, который знал Солженицына на
протяжении долгих лет, вместе с ним отбывал заключение, потом помогал ему в
литературных делах и даже послужил прототипом для одного из героев романа "В
круге первом". Вот его слова: "Из области религии мне известно очень мало.
Но я сильно подозреваю, что Александр Исаевич разбирается в делах церкви
меньше, чем я. И знаете почему? Ведь весь пафос христианства, как известно,
устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение,
терпимость. Судить и карать дано только Богу, а не какому-то человеку,
который объявил себя святым. Вершина добродетели - прощение. Это основы
христианства, а они, как известно, не прельстили Солженицына. Поэтому, хотим
мы того или нет, его обращение к Богу наигранно и носит чисто прагматический
характер" 1.
Владимир Лакшин, близко знавший Александра Исаевича позже, чем Копелев,
пишет: "В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с
такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием"2.
1 Ржезач Т.,с. 179-180.
2 XX век. с. 202.

61
ТРАГЕДИЯ ПОПКИ, ОБМАНУТОГО В ЛЮБВИ

Размышление о религиозности нашего героя естественно продолжить
исследованием его философских познаний, ибо и религия и философия есть лишь
формы мировоззрения. Это будет тем более закономерным, что в гороскопе
Солженицына на сей счет говорится: "Может быть философом".
Тут начать надо с утверждения Солженицына о том, что в молодости он был
марксистом. Так, рассказывая о встрече в Бутырской тюрьме с неким
"православным проповедником из Европы" Евгением Ивановичем Дивничем, который
поносил марксизм, он пишет: "Я выступаю в защиту, ведь я марксист"1. Поэтому
западные хвалители, например, журналист Михаил Геллер, говорят о нем:
"верующий, потерявший веру". Они утверждают также, что его антисоветские
книги написаны "с болью обманутой любви". Очень эффектно! Прозревшие и
раскаявшиеся всегда пользуются большим доверием, ибо принято считать, что
они-то уж знают покинутый лагерь: своими глазами изнутри все видели! К тому
же расстриги обычно и любопытство у всех вызывают.
Вот что, однако, выясняется при более внимательном рассмотрении дела.
Солженицын рассказывает о своем изучении марксизма так: "Самого Маркса
читать трудно, но существуют учебники... Я поддался этому искушению (изучить
марксизм без прикосновения к Марксу. - В.Б.) и с таким мировоззрением я
пошел на войну". То есть этот "марксист" самого Маркса-то не читал, не
осилил, мировоззрение его сложилось по каким-то учебникам, среди которых
пятьдесят лет тому назад могли быть и не очень удачные.
К тому же, по воспоминаниям людей, знавших Солженицына в пору учебы, он
тогда сильно был склонен к зубрежке. Н. Решетовская рассказывает, как
помним, что ее жених, а затем муж делал специальные карточки, куда заносил
разного рода сведения, нужные по учебе, и то сам перебирал их, то заставлял
невесту, а потом жену экзаменовать его по ним - на прогулках, в кинотеатре
перед началом сеанса, в гостях, пока еще не сели за стол, перед сном и т.д.
Вполне возможно, что именно так, предварительно расписав по карточкам,
изучал он и марксизм. Сочетание неудачного учебника с карточ-
1 "Архипелаг", т. 1, с. 593.

ным методом изучения не могло не дать самых достослезных результатов, а
именно - карточного домика познаний.
Домик, как видно, состоял главным образом из цитат. В упоминавшемся
рассказе о столкновении с Е.И. Дивничем марксист-зубрила говорит именно о
них как о своем главном возможном орудии в полемике: "Еще год назад как
уверенно я б его бил цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался!"
Но теперь, констатирует он, "меня бьют почти шутя". И ничего в этом нет
удивительного. Нетрудно вообразить себе картину, как происходило избиение
зубрилы. Он, допустим, когда-то выписал из учебника в свою карточку: "Бытие
определяет сознание", выучил на сон грядущий, запомнил на всю жизнь, и вот
теперь с этой выпиской наперевес шел в атаку на "православного
проповедника"1. А тот ему - такой, скажем, вопросик: "Позвольте, чадо мое, а
как же, например, с самим Лениным? У него отец - действительный статский
советник, семья чиновно-дворянская, бытие в детстве и юности вполне
обеспеченное, благополучное, даже, извиняюсь, именьицем Кокушкино владели, а
у него, несмотря на такое-то бытие, самое что ни на есть революционное
сознание. Ась?" Что на это зубрила мог ответить? Ничего! В его карточках
ответа не было. Одним ударом неглупого человека он был загнан в угол и там
рухнул, погребенный под своим карточным домиком. Поднявшись, утеревшись, он
изумился молниеносности своего разгрома. Как же так? Ведь картотека была до
того хороша! Как у шарманщика, который вдвоем с попугаем торговал на
ростовском базаре "счастьем" из ящичка. Но факт оставался фактом. И тогда,
прельстившись легкостью добычи, Солженицын сам пошел громить марксизм, сам
стал проповедовать: это, мол, "слишком низкий закон, по которому бытие
определяет сознание"2, это даже - "свинский принцип"3.
За делами да заботами никто зубрилу за эту проповедь не выпорол. Никто
не ткнул его носом в то, что закон-то действительно не очень хороший, если
его железно прилагать к каждому отдельному человеку, к любому индивидууму.
Но ведь марксисты же этого не делают! То ли в спешке, то ли
1 На самом деле Е.И. Дивнич никакого отношения к богословию не имел. Он
остался известен главным образом как руководитель пресловутой антисоветской
организации НТС (Народно-трудовой союз). - Прим. ред.
2 "Архипелаг", т. 5.
3 Там же, т. 2, с. 405.

действительно уж очень плох был учебник, но Саня-студент сделан в свое время
усеченную выписку, а понять ее расширительно - не собрал ума. Настоящие
марксисты понимают вопрос так: ОБЩЕСТВЕННОЕ бытие определяет ОБЩЕСТВЕННОЕ
сознание, причем определяет, само собой ясно, в самых общих чертах. Что же
касается отдельного человека, то о нем у марксистов, разумеется, есть
соответствующие оговорки, хотя бы у того же Ленина: "Личные исключения из
групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут"1.
Никто этого, повторяем, увы, не сказал ему. Поощренный
безнаказанностью, зубрила уж совсем распоясался. "Да что мне Маркс! Да мне
ль его бояться!" И снова с великой болью обманутой любви ринулся в бой
против марксизма. Вернее, против своей картотеки. Так как при этом в
какой-то мере все же приходилось иметь дело с мыслями и высказываниями
людей, которых, как говорится, голой рукой не возьмешь, то Обманутый-в-Любви
и не действовал голой рукой, а всегда вооружал ее - то ножницами, то клеем,
то краской.
Но вот он вытягивает клювиком из ящичка карточку, и мы читаем на ней,
что в глазах Маркса такое обращение с заключенными, при котором они имеют
(да, именно "имеют", а не "не имеют"!) возможность "читать книги, писать,
думать и спорить" означает обращение "как со скотом"2. Всякий согласится,
что взгляд, мягко выражаясь, более чем странный, но в карточке точно указан
адрес: "Критика Готской программы". Снимаем с полки 19-й том последнего
Собрания сочинений Маркса - Энгельса, находим "Критику", в ней на странице
51-й есть маленький раздельчик - "Регулирование труда заключенных". Слова
"как со скотом" тут действительно имеются, но вот в каком, однако,
контексте: Маркс пишет, что рабочие вовсе не хотят, "чтобы с уголовными
преступниками обращались как со скотом", - только и всего!
Но Солженицын опять лезет клювиком в свой философский ящичек и
вытягивает новую карточку. На сей раз попалась о Ленине. В ней речь идет об
одной телеграмме, посланной Владимиром Ильичей 9 августа 1918 года
Пензенскому губисполкому в связи с контрреволюционным восстанием в губернии.
Солженицын пишет, что Ленин требовал: "провести беспощадный массовый
террор...". Массовый? Это что же - террор против масс? Ленин требовал
провести террор против рабочих и крестьян? Да уж как видите сами, говорит
1Ленин В.И. ПСС, т. 56, с. 207.
2 "Архипелаг", т. 2, с. 142.

нам Солженицын и опять точно указывает источник: Собрание сочинений, 5-е
издание, том 50-й, страницы 144-145. Открываем нужную страницу и
действительно читаем: "провести массовый террор..." Да, да, массовый. Но
там, кажется, еще что-то? Вглядываемся: "массовый террор против кулаков,
попов и белогвардейцев". Эге, вот они, ножницы-то опять где пригодились.
Хвать! - и террор против мироедов да контрреволюционеров превращается в
террор против трудящихся. Ловко!
В этой же телеграмме обращается внимание читателя на следующие слова
Ленина: "сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города".
Подумать только, негодует Обманутый-в-Любви, запереть "не виновных, но
СОМНИТЕЛЬНЫХ"! Ну, на такое, мол, попрание законности и свободы способны
только большевики!
Но вот какое любопытное рассуждение встречаем мы у него в другом месте
"Архипелага". Рассказывает о якобы имевшем место заговоре заключенных в
одном из лагерей. Насколько тут все достоверно и правдиво, судить трудно. Во
всяком случае, сам рассказчик ничего своими глазами не видел, так как был
уже освобожден (май 1954 года), и повествование его от начала до конца - с
чьих-то слов, если не голая собственная выдумка, и много в нем сбивчивого,
противоречивого. Но в данном случае это и несущественно, важно другое. По
его словам, руководитель заговора, размахивая финкой, "объявлял в бараке:
"Кто не выйдет на оборону - тот получит ножа!" Угрозой, страхом смерти гнать
не желающих идти людей на затеянное тобой крайне опасное, может быть, даже
роковое дело, - вот уж, казалось бы, где наш защитник прав человека должен
вознегодовать во всю мощь своих легких и голосовых связок, когда-то при
попытке поступления в театральную студию забракованных Юрием Завадским! Но,
странное дело, ничего подобного не происходит, и угрозу кровавой расправы
над не желающими принимать участие в заговоре он спокойно и уверенно
квалифицирует так: "Неизбежная логика всякой военной власти и военного
положения..."1
Неизбежная! Но ведь в Пензенской-то губернии в августе 1918 года именно
такое положение и было - контрреволюционное вооруженное восстание! И, однако
же, на его ликвидацию никто не гнал под угрозой смерти всех, не принимавших
в нем участия, а лишь предлагалось временно изолиро-
1 "Архипелаг", т. 3, с. 99, 380.

вать "вне города" того, кто, пожалуй, мог бы примкнуть к восстанию, - вполне
естественная и логичная мера предосторожности со стороны военной власти.
Нет, все-таки неправильно говорит Солженицын, будто он видит жизнь, как
луну, всегда с одной стороны - он видит ее всегда с той стороны, с какой ему
выгодно.
Среди видных марксистов Солженицын не обошел своим вниманием, конечно,
и Сталина. На него он завел целое досье - специальный ящичек. Попросим на
пробу вытянуть пока хотя б одну карточку. Момент - и поднаторевший клювик
уже протягивает нам: "Устами Сталина раз навсегда призвали страну ОТРЕШИТЬСЯ
ОТ БЛАГОДУШИЯ". Последние три слова обличительно подчеркнуты и тут же
прокомментированы так: "А "благодушием" Даль называет "доброту души,
любовное свойство ее, милосердие, расположение к общему благу". Вывод из
сопоставления слов Сталина и толкования Даля делается убийственный: "Вот от
чего нас призывали отречься - от расположения к общему благу!"
Великолепная вещь словарь Даля, но Солженицын и его поворачивает к нам
лишь той стороной, какая ему сейчас выгодна. А в нем, конечно же, приведены
и другие, всем известные значения слова, оказавшиеся во времени более
устойчивыми и более распространенными, привычными нам: благодушие -
"самоуспокоенность, добродушное попустительство"; благодушествовать -
"наслаждаться физическим и нравственным спокойствием". Разумеется, именно
это, более современное, нынешнее значение и имел в виду Сталин в своем
высказывании.
Между прочим, тут Солженицын изменяет своему обыкновению - не берет
цитату в кавычки и не указывает, где именно, когда это высказывание было
сделано, в какой книге напечатано. Случайность? Отнюдь! Если бы он и здесь
позаботился об источнике, то ему пришлось бы указать: "И.В. Сталин. О
Великой Отечественной войне Советского Союза". Ах, о войне?! - воскликнул бы
читатель, и ему сразу стало бы все ясно и без контрольного обращения к Далю.
Да, конечно, это было сказано в речи по радио 3 июля 1941 года, может быть,
в самые страшные дни войны: "Что требуется для того, чтобы ликвидировать
опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры надо принять, чтобы
разгромить врага?
Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю
глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от
благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне
понятных в

довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом
изменила положение" (подчеркнуто мной. - В.Б.).
Если и теперь Солженицын не захочет признать, что совершил очередное
жульничество, то ему придется проглотить другое: грузин Джугашвили, политик,
знал не родной ему русский язык несколько лучше, чем знает его некий
писатель, нобелевский лауреат, то и дело бьющий себя в грудь кулаком: "Я
русский! Я из перерусских русский!"
Кто там еще остался из видных марксистов? Ну, конечно же, Энгельс! В
попугайской карточке на него читаем нечто весьма саркастическое: "Энгельс
доследовал, что не с зарождения нравственной идеи начался человек, и не с
мышления - а со случайного и бессмысленного труда: обезьяна взяла в руки
камень - и оттуда все пошло".
Понимает ли оратор сам, что тут говорит? Из приведенных слов видно, по
крайней мере, одно: он убежден, что человек начался либо с мышления, либо с
нравственной идеи, но с чего именно - пока точно не установил. Что же
касается того, почему мышление или та самая "нравственная идея" стали
достоянием только человека, а не озарили до сих пор, допустим, моську,
лаявшую на слона, - эта проблема нашего автора не интересует.
И тем не менее, мы думаем, он в какой-то мере понимает, что говорит.
Уверенности в этом нам придают слова как раз Энгельса, который в известной
работе "Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека" еще в 1876
году писал о Солженицыне следующее: "Птицы являются единственными животными,
которые могут научиться говорить, и птица с наиболее отвратительным голосом,
попугай, говорит всего лучше. И пусть не возражают, что попугай не понимает
того, что говорит. Конечно, он будет целыми часами без умолку повторять весь
свой запас слов из одной лишь любви к процессу говорения и к общению с
людьми. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также и
понимать то, что он говорит... Он умеет так же правильно применять свои
бранные слова, как берлинская торговка зеленью. Точно так же обстоит дело и
при выклянчивании лакомств".
Да, в пределах своего круга представлений Солженицын научился понимать то,
что говорит. Несомненно также, что в выклянчивании лакомств он преуспел
ничуть не меньше, чем
в брани.
Не ограничиваясь, так сказать, философской, так сказать, теоретической,
так сказать, умственной борьбой против Марк-

са, Энгельса, Ленина, он еще и пытается дискредитировать их в чисто
человеческом плане. Так, о Марксе в одном месте презрительно пишет: "Он от
роду не брал в руки кирки, довеку не катал и тачки, уголька не добывал, лесу
не валил, не знаем, как колол дрова..." Много ли Солженицын сам махал киркой
да катал тачку, сколько он добыл уголька да повалил лесу, это мы в свое
время еще исследуем, что же до Маркса, то действительно он не брал в руки
кирку, как не брал ее и Аристотель, не катал тачку, как не катал ее и
Коперник, не добывал угля, как не добывал его и Ньютон, не валил лес, как не
валил его и Менделеев, может быть, даже и дрова не колол, как не колол их,
может быть, и Эйнштейн. Просто у этих людей были другие способности, другое
жизненное назначение, призвание, что они и доказали всей своей жизнью, всеми
трудами, явившимися вкладом в мировую культуру. Конечно, это удел далеко не
всякого. Как говорится, и медведь костоправ, да самоучка. В частности,
вопрос о жизненном призвании Солженицына все еще остается открытым, есть и
такая точка зрения, что он больше принес бы пользы человечеству в качестве
не писателя, а, может быть, дрессировщика попугаев.

IV. БЛАГОГОВЕЙНЫЙ ВОСТОРГ БЕРНАРДА ЛЕВИНА, ЗНАТОКА РУСИ

Обнаружив, что познания нашего героя в области религии и философии
пребывают в печальном виде, мы с невольным удивлением вспоминаем, что в
детстве и в юношеские годы Солженицын, как и Достоевский, учился хорошо, был
первым учеником. К тому же оба писателя всю жизнь много и жадно читали. В
результате Достоевский уже в молодости стал широко образованным человеком, а
в зрелую пору был поистине "с веком наравне". При этом поражала широта его
внелитературных интересов.
Круг интересов Солженицына тоже очень широк. Он сам говорит об этом с
подкупающей прямотой: "Такое уж мое свойство. Я не могу обминуть ни одного
важного вопроса". И действительно не может. Ни одного. Что же касается
образования, культуры, то здесь, увы, картина несколько иная, чем у
Достоевского. С уверенностью можно лишь сказать, что у него на всю жизнь
сохранилась тяга к ним, но вот уровень... Об уровне мы уже имели известную
возможность судить и раньше, теперь нам предстоит продолжить наблюдения.

Книги Солженицына кишмя кишат пословицами, поговорками, а также разного
рода афоризмами как фольклорного, так и литературного происхождения. Он
пламенно любит эти создания русского народного творчества и вековой мудрости
всего человечества. На страницах, допустим, хотя бы "Архипелага" и "Теленка"
то и дело мелькает: "Пошел к куме, да засел в тюрьме", "Лучше кашки не
доложь, да на работу не тревожь", "Мертвый без гроба не останется" и т.д. и
т.п.
С жемчужинами русского фольклора в его книгах соседствуют любовно
вписанные туда аналогичные речения на многих иностранных языках. Достоевский
знал немецкий, французский и латынь. Солженицын тоже знает, что есть такие
языки. Кроме того, он знает об английском. И вот мы встречаем у него то homo
sapiens, то made in, то pardon, то другие подобные же яркие свидетельства
ба-а-альшой культуры.
При таком изобилии знаний, разумеется, немудрено иногда кое-что и
напутать, даже в простейших вещах. Так, Советский Союз по-немецки будет die
Sowjetunion, а Солженицын пишет Soviet Union. Перепутал с английским. Другой
раз вставил он в свой текст английскую поговорку My home is my castle (Мой
дом - моя крепость). Похвально! Только англичане, которые настоящие,
предпочитают говорить здесь не home, a haus. Еще где-то к месту ввернул
немецкое выражение nach der Heimat (домой, на родину). Весьма интеллигентно!
Но немцы, которые вполне грамотные, говорят в этом случае не nach der, a in
die. Или: nach Hause, heim.
Тяга Александра Исаевича к плодам культуры, о коих речь шла выше, в
частности, к пословицам, поговоркам, афоризмам, так сильна, что порой он не
удерживается от соблазна собственноручного изготовления некоторого подобия
их. Взять, допустим, такой афоризм: "Отмываться всегда трудней, чем плюнуть.
Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым". Это любовно сработано
им для собственного практического употребления.
По воспоминаниям Н. Решетовской, в речи ее избранника в юные годы
"постоянно фигурировали герои различных литературных произведений, античные
боги и исторические личности" Что ж, такое пристрастие вполне понятно для
поры, так сказать, первоначального накопления культурного багажа. Но у
Солженицына, увы, она затянулась на всю жизнь. И сейчас по его страницам так
и порхают Эпикур и Змей Горыныч, Платон и Иванушка-дурачок, Аристотель и
Баба Яга,

Геркулес и Урания, Талия и Полигимния, Клио и Каллиопа, Юстиниан и Христос,
Солон и Ассаргадон, Будда и Иуда...
С сожалением приходится заметить, что и в этой непреодоленной
любви-тяге наш герой, не выдерживая груза собственной эрудиции, почерпнутой
в двух вузах, спотыкается: путает имена, не к месту их употребляет,
неправильно пишет. Но, может быть, печальная судьба постигает под пером
Солженицына лишь имена легендарно-мифологические, только нерусские да
слишком древние? Увы... В лондонской "Таймс" большой знаток русских проблем
Бернард Левин однажды писал с благоговейным трепетом: глядя, мол, на
Солженицына, "начинаешь понимать, что означало когда-то выражение "святая
Русь". Каково же нам видеть в сочинениях живого носителя духа святой Руси
некоторые исконно русские имена в таком, например, обличье: Вячислав,
Керилл, Керюха... В "Записках из Мертвого дома" рассказывается, как на
Рождество в остроге готовилась постановка загадочной пьесы "Кедрил-обжора".
Писатель недоумевал: "Что такое значит Кедрил и почему Кедрил, а не Кирилл?"
Думается, еще больше удивился бы Достоевский, встретив не в омском остроге,
а в книге, изданной в Париже, Керилла-Керюху.
Ничуть не лучше, чем с именами людей, обстоит у Солженицына дело с
географическими названиями на огромных пространствах от бывшей Восточной
Пруссии, от немецкого города Вормдитт до знаменитого Халхин-Гола и
Маньчжурии, изображенных им все в том же достославном "Архипелаге" как
"Вормдит", "Халхингол" и "Манчжурия". А между этими, в какой-то степени
экзотическими, крайними точками великое множество гораздо более простых,
привычных, известных названий, которые Солженицын тоже не умеет написать
вполне грамотно: Тарту, Лодейное Поле, Наро-Фоминск, Иваново-Вознесенск
(теперь просто Иваново), Хакасия, поселок Железинка, Бауманский район...
Но что там маленькая Железинка! Даже всемирно известные названия столиц
советских союзных республик он не может ни написать, ни употребить верно.
Читаем, например: "юристы Алмы-Аты" (т. 1, с. 21). Или вот с каким ведь
упрямством твердит: Кишенев (1,134), Кишенев (1,565), Кишенев (1,565),
Кишенев (5,538)...
Возможно, хозяева и руководители парижского издательства ИМКА-ПРЕСС,
которое так часто и обильно публикует сочинения Солженицына, сочтут
непросвещенность своего любимца в области имен и названий пустячком,
недостойным внимания. Здесь, мол, титаническая личность, а вы...

Ну, правильно. Только, чтобы лучше понять наши чувства, чувства русских
людей, пусть они мысленно представят себе такую картину: в нашей стране
издана книга о Франции, и вот в этой книге названия некоторых французских
городов выглядят, например, так: не Гавр, а - Мавр, не Нанси, а - Мерси, не
Тулон, а - Баллон, не Дижон, а - Пижон, не Марсель, а - Карусель, не Бордо,
а - Мордо, наконец, не Париж, а - Барыш и т.д. Интересно, что бы они
сказали. Это во-первых. А во-вторых, если бы только дело ограничивалось
именами да названиями!..

НОБЕЛЕВСКИЙ ЛАУРЕАТ ПРОТИВ ИНСПЕКТОРА РАЙПО

Увы, так же некорректно ведет себя активист парижского издательства при
употреблении в своем драгоценном "Архипелаге" множества и другого рода слов,
выражений, оборотов речи. Пишет, например, "приуменьшать", "скотоложество",
"гуттаперчивые куклы", "на мелководьи", "заподозреть"... Если не скучно, то
пошли дальше: "мы у них в презренья", "женщина в шелковом платьи", "рассказ
об одном воскресенья", "вещи бросаются в тут же стоящию бочку", "Маркелов
стал не много, не мало председателем месткома"...
Активист демонстрирует нам такое богатство и разнообразие форм своей
грамматической дремучести, что прямо хоть классифицируй их, эти формы. Как
можно было уже заметить, он начисто глух, например, к некоторым падежным
окончаниям кое-каких существительных среднего рода и пишет: "в многолюдья",
"в восьмистишьи", "в Поволжья", "в Заполярья"... Другая весьма устойчивая
форма дремучести выражается в маниакальном стремлении удваивать согласные
там, где вовсе не требуется. Это можно было заметить еще в написании имен и
названий: "Кессарийский", "Тарусса", "Тартусский"... Но вот и продолжение:
"нивеллировать", "баллюстрада", "асс", "каррикатура", "аннальное
отверстие"... Человек, так охотно и обильно украшающий тексты своих книг
речениями на многих иностранных языках, уж мог бы, кажется, знать, что
двойным согласным здесь просто неоткуда взяться, ибо их нет в
словах-предках, коими были в данном случае французские слова niveler,
balustrade, as, итальянское слово caricatura, латинское слово anus. Но наш
герой не желает ни с чем считаться, ему мало того, что он представил в
ложном свете даже анальное отверстие, он продолжает свое: "агг-

ломерат" (2,517), "муссаватист" (1,50), "восспоминания", "латанный
воротник", "подписси" (2,475)...
Все это очень печально, но еще печальней, что иные слова он пишет хоть
и верно, но употребляет неправильно. Так, вместо "навзничь" пишет "ничком",
что совсем противоположно по смыслу. Или вот: "На полях России уже жали
второй мирный урожай". Интересно было бы видеть, как это "уже жали",
допустим, картошку, свеклу или кукурузу. Встречаем и такое: "в пути
околевали дети". О детях - как о щенках или цыплятах!
Солженицын очень гордится своим эллиптическим синтаксисом, т.е. таким
построением фразы, при котором те или иные слова лишь подразумеваются, но не
пишутся, не произносятся. Что ж, в иных случаях, если с умом, это весьма
неплохая вещь. Но вот в "Архипелаге" читаем: "Мы переписывались с ним во
время войны между двумя участками фронта". Как тут ни крути, а получается,
что война шла междоусобная. В другом месте нечаянно набредаем на такой
стилистический розан: "Вот он, европеец: не обещал, но сделал больше, чем
обещал". Пожалуйста, азиат, люби европейца, восхищайся им, лобзай его, но -
как твои слова разуметь? Что значит "больше, чем обещал", если он не обещал
ничего? Больше ничего - это сколько? Пусть бы объяснил нам как азиат
азиатам.
Излишне много распространяться о том, как и почему любит Солженицын
щегольнуть старинным словцом, простонародным оборотцем, той же пословицей.
Еще бы! Он же о себе говорит, что "в душе мужик". Ну, а мужики, известное
дело, изъясняются языком кондовым, любят фольклор, иной раз такое словечко
вывернут!.. Есть, например, крестьянское выражение "ехать на лошади (верхом)
охлябь" или "охлюпкой", т.е. без седла. Хотя бы у Шолохова в "Поднятой
целине" встречаем: "Ты поедешь охлюпкой, тут недалеко". Словечко, понятное
дело, заманчиво, соблазнительно, и наш литмужик потянулся к нему, сцапал и,
недолго думая, сунул в свой текст, мечтая потрафить простонародью: "Сели на
лошадей охляблью". Ему, видите, "охлябь" показалось мало, недостаточно
по-мужицки, он еще "лью" присобачил. Ну, и если кому потрафил, то разве что
одному Бернарду Левину, знатоку святой Руси.
А какую любопытную штуку проделал мужик Исаич со всем известными
старинными выражениями "ухом не вести" и "ни уха ни рыла не знать (не
понимать, не разуметь)". Он

их спарил, и в результате получил нечто совершенно новое: "не вести ни ухом,
ни рылом". Селекционер! Мичуринец!
Не менее поучительно, чем с мужицкими словами, обстоит дело у
Солженицына со словами и понятиями военного, фронтового обихода. Он уверен,
например, что надо писать "военная компания"; убежден, что РККА - это
среднего рода: "РККА обладало"...
В выступлении по французскому телевидению 9 марта 1976 года Солженицын
между прочим сказал: "Буду честным: надо все же признавать даже
теоретические ошибки". Ах, да уж куда там теоретические! - хоть бы
грамматические-то признал.
Если и эти все наши претензии к языку, к грамматической осведомленности
их активиста хозяева ИМКА-ПРЕСС сочтут излишними, чрезмерными, неуместными,
то нам придется напомнить одну маленькую, им же, активистом, рассказанную
историю.
Однажды он обнаружил, что некий ответственный товарищ вместо "ботинки"
написал "батинки". Товарищ этот был ему несимпатичен, ибо начальствовал над
ним, и между ними возникали какие-то трения. А на дворе стояла весна 1953
года - Солженицын только что вышел из лагеря. И вот даже радость вновь
обретенной возможности ходить по земле без охраны и вольно дышать не могла
смягчить его злого презрения, и он запомнит эту ошибку, чтобы через двадцать
с лишним лет предать ее гласности и высмеять в своем "Архипелаге"!
Но кто он был, тот ответственный товарищ, писавший "батинки" - один из
руководителей Союза писателей? министр? секретарь обкома? академик? Нет, это
всего-навсего инспектор Кок-Терекского райпо Джамбульской области
Казахстана. Университетов, как Солженицын, он, конечно, не кончал, в
Институте истории, философии и литературы, как Солженицын, не учился,
Нобелевской премии не сподобился. И русский язык для него не родной, он -
казах. А ошибочку свою он сделал не в фолианте, изданном многотиражно в
Париже, а в ведомости по учету товаров, составленной в связи с ревизией
магазина в ауле Айдарлы. Вот каков объект и каковы обстоятельства
грамматического сарказма и негодования Александра Исаевича. Сей эпизод
придает нашему праву особый вес и показывает, что наши претензии к
знаменитому функционеру ИМКА-ПРЕСС гораздо более гуманны и правомочны, чем
его собственные претензии к другим.

73
АТАМАН ПЛАТОНОВ.
МИХНЕВСКАЯ ОБЛАСТЬ.
ВОСТОЧНОПРУССКАЯ ЭЛЬБА

Силу своей тяги к высотам мировой культуры и результат оной тяги при
достаточном усердии можно успешно показать во многих областях человеческих
знаний, допустим, в истории, литературе, юриспруденции. Усердия Солженицыну
хватает, он не обходит, кажется, ни одной из предоставленных ему
возможностей. В области истории, жизнеустройства и правопорядка
дореволюционной России демонстрирует свою тягу и ее результаты посредством
таких, скажем, утверждений: в Новочеркасске в свое время воздвигли, мол,
памятник герою Отечественной войны двенадцатого года атаману Платонову1;
царь Александр Второй был убит в 1882 году2; все, кончавшие высшие учебные
заведения, вместе с дипломом получали дворянское звание3 и т.д.
Ведя речь о советской истории, о советской жизни, Солженицын уверяет
нас, например, в том, что в 1940 году мы "завоевали Карело-Финскую
республику"; что избирательное право нашим гражданам предоставляется
одновременно с получением паспорта, т.е. в 16 лет; что студенческие
стипендии в 1929 году достигали 900 рублей в месяц и т.п.
О литературных познаниях Солженицына мы уже говорили и еще скажем
кое-что в дальнейшем, а тут - лишь один пример. Наш автор обожает
многозначительные цитатки, и вот, допустим, уверяя, что это Роберт Бернс,
преподносит нам:

Мятеж не может кончиться удачей.
Когда он победит - его зовут иначе.

Все перепутал! И текст не такой, и Бернс никакого отношения к нему не
имеет.
Очень любит наш герой порассуждать на юридические темы. Ну, пристрастие
понятное: человек сидел, изучал законы, так сказать, собственным горбом. Что
же мы узнаем от него любопытного в этой области? Опять немало. Да все по
каким
1"Архипелаг", т. 3, с. 558. Разумеется, не Платонову, а Платову Матвею
Ивановичу. - В. Б.
2 Это Солженицын поведал испанцам в своем выступлении по их телевидению
в марте 1976 года. До сих пор считалось, что Александр Второй был убит
народовольцем Гриневицким 1 марта 1881 года. - В. Б. "Архипелаг", т. 1, с.
52. Конечно же, и это "клюква". - В.Б.

кардинальным вопросам! Так, в поминавшемся выступлении по испанскому
телевидению Солженицын негодовал: "В моей стране в течение шестидесяти лет
никогда не была объявлена ни одна амнистия". Ни одна! Да советской власти
еще шести месяцев не исполнилось, а она уже провела амнистию - 1 мая 1918
года. По ней из рук диктатуры пролетариата получил свободу, например, бывший
военный министр царя В.А. Сухомлинов, приговоренный Временным правительством
к бессрочным каторжным работам. Получил и укатил в Германию писать свои
"Воспоминания". А потом-то сколько их было, и притом общих! В ознаменование
победоносного окончания Гражданской войны, в честь десятилетия советской
власти, в связи с победой над Германией и т.д.
Иногда для демонстрации своих познаний он забегает даже в чуждые
пределы иностранной юриспруденции. Например, пишет, что "5-е дополнение к
конституции США" будто бы гласит: "запрещается давать показания против
самого себя". Тут следует заметить следующее. Во-первых, принято говорить не
"дополнения" к Конституции США, а "поправки". Во-вторых, ни о каком
"запрете" в пятой поправке речи нет. Если тебе нравится давать показания
против себя - пожалуйста! Действительно, как это можно запретить? Вот же,
допустим, на наших глазах Солженицын дает и дает показания против своей
грамотности, т.е. именно против себя - и никто ему этого не запрещал, не
запрещает и не запретит ни в США, ни в другой стране. Нет в мире такого
закона!
В помянутой пятой поправке говорится совсем о другом: о том, что
обвиняемый НЕ ОБЯЗАН давать показания против себя. Не обязан - с этим нельзя
не согласиться, очень справедливо и гуманно. И наш герой тоже совершенно не
обязан свидетельствовать против себя, но что поделаешь, если из него так и
прет!
Вот он переходит от юриспруденции к географии, и тут снова дает
множество показаний, к которым его никто не вынуждал. Мы уже отмечали, как
своеобразно пишет он названия известнейших городов. На этом ему и
остановиться бы. Но нет! Он еще, например, сообщает нам, что есть в России
некая "Михневская область"1. В наше время в цивилизованной стране обнаружить
целую область, дотоле неизвестную, - да это крупнейшее географическое
открытие! Но интересно бы узнать, где именно простирается она, в каких
широтах-
1 "Архипелаг", т. 3, с. 374.

долготах? Сколько там жителей? Чем они занимаются? Читали ли сочинения
Солженицына? Молчит наш первопроходец, молчит...
Трудно удержаться, чтобы не рассказать колоритнейший эпизод, связанный
с рекой Эльбой. Выступая 30 июня 1975 года перед профсоюзными деятелями США,
Солженицын вспоминал последние месяцы войны: "Мы думали, что вот мы дойдем
до Европы, мы встретимся с американцами... Я был в тех войсках, которые
прямо шли на Эльбу. Еще немного - и я должен был быть на Эльбе и пожать руку
вашим американским солдатам. Меня взяли незадолго до этого в тюрьму. Тогда
встреча не состоялась... И я пришел сейчас сюда вместо той встречи на Эльбе
(аплодисменты), с опозданием на тридцать лет. Для меня сегодня здесь -
Эльба..."1
Известно, что на Эльбе, в Торгау, с американцами встретились войска
1-го Украинского фронта, это произошло 25 апреля 1945 года. Действительно,
Солженицына "взяли в тюрьму" незадолго, точнее говоря, за два с половиной
месяца до знаменательного события. Но если по оплошности его и не взяли бы,
то и тогда он никак не мог бы пожать руку американским солдатам. Дело в том,
что Александр Исаевич в то время храбро командовал своей беспушечной
батареей в Восточной Пруссии, это от Эльбы несколько далековато, до Торгау,
поди, километров 600-700 наберется. Так что у Солженицына не имелось
оснований утверждать, что он "был в тех войсках, которые прямо шли на
Эльбу". На самом деле войска эти прямо шли на Вислу, где никакой встречи с
американцами не было и быть не могло.
Возможно, сей пассаж ошеломит читателя сильнее, чем многое другое в
рассказе о страстном стремлении нашего героя к высотам мировой культуры. Ну,

действительно, как это - перепутать Вислу с Эльбой? Как это - не иметь
никакого представления о том, где именно ты воюешь? Мы можем предложить
этому поистине феноменальному факту лишь такое объяснение. Войска, в которых
находился Солженицын, шли не на Эльбу, как уже сказано, а на... Эльбинг -
это город недалеко от Вислинского залива.
Да, именно на Эльбинг в числе других частей фронта была устремлена 48-я
армия2, в которой служил наш герой. Разумеется, в наступающих войсках часто
произносили: "Эльбинг!
1 Русская мысль, 17 июля 1975 г.
2 История Второй мировой войны. М.: Воениздат, 1979, т. 10, с. 102-
109. а также карта № 5. В дальнейшем - "ИВМВ".

Эльбинг!.." Солженицын не мог этого не слышать, ну, и... Короче говоря,
слышал Ваня звон... Вероятно, в его голове все прояснилось бы, доведись ему
побывать в самом городе Эльбинге, но Солженицын там не был по той простой
причине, что его "взяли" 9 февраля 1945 года, а Эльбинг взяли 10-го, т.е.
лишь на другой день после того, как Красная Армия освободилась от Александра
Исаевича.

ГИБРИД БАНАНА С ОГУРЦОМ

Думается, рассказ о тяге нашего героя к вершинам мировой культуры и о
результатах этой тяги можно пока прервать. Читатель, вероятно, получил
достаточно ясное представление по сему вопросу и теперь может по достоинству
оценить беспощадную характеристику, данную Александром Исаевичем нашему
времени: "Безграмотная эпоха!"1
Но здесь возникает естественный вопрос: очень странно! Почему всех этих
поражающих воображение вещей, таких, как "Вячислав" и "Керилл", "Кишенев" и
"Троицко-Сергиевская лавра", "приуменьшать" и "заподозреть", "каррикатура" и
"баллюстрада"; таких ошеломительных новаций, как "ничком" вместо "навзничь",
"атаман Платонов" вместо "Платов", "Эльба" вместо "Эльбинг"; таких,
достойных чеховского Василия Семи-Булатова из села Блины-Съедены открытий,
как завоевание Карело-Финской республики и т.д. и т.п. - почему, черт
возьми, подобных вещей не было в произведениях Солженицына, которые в свое
время публиковались в нашей стране, и откуда эта прорва невежества взялась в
его книгах, изданных в Париже и в других просвещенных центрах свободного
Запада? Да уж не нарочно ли кто-то вредительствует? Не агенты ли советские,
проникнув, допустим, в издательство ИМКА-ПРЕСС, насыщают солженицынские
тексты безграмотной белибердой с целью дискредитации великого писателя? Увы,
слишком многое противоречит такому спасительному предположению. Все обстоит
гораздо проще.
Дело в одном из преимуществ социализма перед капитализмом: у нас в
стране во всех редакциях и издательствах существуют корректорские отделы да
бюро проверки, и довольно квалифицированные. Если они работают хорошо, то им
удается избавить публикуемую рукопись от нелепостей, ошибок и неточностей,
коли они в ней есть. Все произведения Со-
1 "Архипелаг", т. 2, с. 495.

лженицына печатались у нас в журнале "Новый мир", там и корректорская, и
бюро проверки - отличные! Они-то (совместно с литературными редакторами,
конечно) и придавали сочинениям Солженицына благопристойный вид. А на Западе
издатели скупятся на создание корректорско-проверочной службы, там рукопись
издается в таком виде, в каком ее принес автор. Конечно, в этом есть свое
достоинство: если у нас Солженицын издавался, получается, в изрядно
приукрашенном виде, то на Западе он предстает перед читателем в своем
натуральном облике, без всякого флера, и читатель может судить, вполне ли
красиво выглядит Александр Исаевич совершенно голеньким. Теперь, после нашей
публикации, не затоскует ли он о "новомирских" корректоршах, не уверует ли с
запоздалой горечью хоть в одно преимущество социализма перед капитализмом?
Ведь благодаря помянутому преимуществу ему довольно долго удавалось слыть на
родине вполне грамотным человеком? За одно это молиться бы надо Солженицыну
на социализм, а не хаять его.
А издательство ИМКА-ПРЕСС, в изобилии публикуя антисоветских авторов,
должно бы все-таки понимать, кто есть кто. Взять, допустим, сборник статей
"Из глубины", переизданный им в 1967 году после первого издания в 1921-м.
Тут собраны написанные в основном в 1918 году статьи Николая Бердяева,
Сергея Булгакова, Петра Струве и других зубров. Разумеется, антисоветчина
махровая, но уж по крайней мере все литературно-грамотно, все внятно, никто
не пишет "корова" через "ять". Вот, скажем, Петр Струве приводит строки из
грамоты патриарха Гермогена - и все верно, тут нет попытки приписать свою
неосведомленность другому, как мы это видели у Солженицына в отношении
патриарха Тихона. Вот С. Аскольдов цитирует Тютчева: "Душа моя - элизиум
теней!", и это действительно Тютчев, автор его ни с кем не путает, как
Солженицын путает чьи-то стихи со стихами Бернса. Вот С. Булгаков приводит
латинскую поговорку natura non facit saltum (природа не делает прыжков) и
дает ей русский эквивалент: всякому овощу свое время, - и это в самом деле
латинская, а не греческая поговорка, и написана правильно, и переведена
эквивалентно, не то что у Солженицына, который не только путает английские
слова с немецкими, но еще и пишет-то их неграмотно.
Да, господа из ИМКА-ПРЕСС, всякому овощу свое время. Была пора, когда
среди антисоветчиков водились люди большой культуры, эрудиты, отменные
мастера слова. Конечно, их можно было издавать и без корректоров. Но время
этих

чистосортных овощей прошло. А сейчас поспели такие вот фрукты-овощи, как
Солженицын. Какой-то гибрид банана с огурцом. Образованец.

V. "КАКОЙ, ОДНАКО, УБИЙЦА!.."

Но вернемся опять к нашему сопоставлению, заимствованному у западных
мудрецов.
Мы усматривали ранее сходство между Достоевским и Солженицыным в том
еще, что у обоих много разного рода претензий к отечественной литературе.
Первый из них говорил, что "завел процесс" со всей литературой и вызывает
всех на бой. За долгие годы критики достаточно обстоятельно выявили, и в чем
состояла особенность этого "процесса", и каков был характер этого "боя".
Второй, несмотря на тощие мышцы своего гносиса, не только лезет с кулаками
на всю советскую литературу, но хватает за грудки и мировую. И нам теперь
надлежит обрисовать кое-какие характерные черты этого идейно-теоретического
дебоширства.
Походя бросив в "Архипелаге ГУЛаг" уничижительную усмешку о самом
начале советской литературы ("О барды 20-х годов!.."), наш герой перешел
затем к прозе 30-х и сказал о ней, словно гвоздь в крышку гроба вколотил:
"Пена, а не проза". Пена! Мыльные пузыри! Стиральный порошок "Лотос"!
Поначалу Солженицын ограничился только одним жанром, прозой, но вскоре
исправил недоработку, рассмотрел всю литературу за десятки лет, и
грандиозный вывод его таков: "В тридцатые, сороковые и пятидесятые годы
литературы у нас не было". Не было - и шабаш!
А когда ж появилась? Ну, если скорбный перечень десятилетий обрывается
пятидесятыми годами, а шестидесятые не названы, то, должно быть, именно в
шестидесятые? Конечно! Он мог бы даже совершенно точно указать дату ее
рождения: ноябрь 1962 года - когда напечатали его повесть "Один день Ивана
Денисовича".
Для доказательства того, что наша литература до 1962 года не
существовала, исследователь-новатор, как мы уже знаем, разработал сложную,
богатую и весьма самобытную систему эстетических категорий И терминов,
идейно-художественных определений и оценок, прилагая которые к конкретным
деятелям и явлениям литературы, он доказывал их мнимость и фиктивность.
Допустим, у него встречаются такие незатасканные определения, категории:
"жирный", "лысый",

"вислоухий"... "бездари", "плюгавцы", "плесняки"... "собака", "волк",
"шакал"... и т.д.
Впрочем, словесное недержание, болтливость свойственны стилю этого
писателя вообще, а не только его литературоведческим изысканиям. При этом
речения самого последнего разбора он использует для характеристики едва ли
не всех областей нашей жизни и лиц едва ли не всех сфер деятельности.
Например, в "Теленке", говоря уже о людях, не имеющих никакого отношения к
литературе, он постоянно употребляет термины и определения хорошо знакомого
нам рода: "шпана", "обормоты и дармоеды", "наглецы", "бараны" и т.д. То же и
в "Архипелаге ГУЛаг": "ослы", "змея" и так дальше по схеме, восходящей к
особенно хищным и ядовитым зоологическим особям.
Он не изменяет своему этическо-стилистическому кредо даже в
размышлениях о людях, которых видит впервые и ничего, абсолютно ничего о них
не знает. Вот хотя бы: "Идет какой-то сияющий, радостный, разъеденный
(разъевшийся? - В.Б.) гад. Кто такой - не знаю". Так и признается, что не
знает человека, и все-таки - "гад"! Ему очень просто сказать о совершенно
незнакомом даже и так: "Какой, однако, убийца!"1
Больше того, Александр Исаевич не оставляет своих зоологических
определений и в том случае, когда пишет о враче лефортовского изолятора,
который, во-первых, опять-таки совершенно незнаком ему, а во-вторых, по
собственным же словам, обследовал его "очень бережно, внимательно". Он так
пишет о своем благодетеле: "Хорек... Достает, мерзавец, прибор для давления:
разрешите?" И позже снова - о том же враче ("Полон заботы: как я себя
чувствую?") и о медсестре, давшей ему лекарство: "А, звери!.."2

ЗЫЧНЫЙ ГОЛОС С ТОГО СВЕТА

Если Солженицын именует хорьками да мерзавцами даже врача и сестру, что
полны к нему заботы и дают лекарство, оказывают помощь, то надо ли
удивляться той последовательности, с какой он прилагает свою эстетику к тем,
кто чем-то ему не потрафил.
Советская литература, очень не потрафившая нашему
1 "Теленок", с. 474.
2 Там же, с. 459.

герою, много претерпела от него уже из-за одной только удивительной
неустойчивости, переменчивости его художественных вкусов, литературных
симпатий и антипатий. Как мы отмечали, этим в какой-то мере отличался и
Достоевский. Но у Достоевского многие перемены его вкусов и литературных
симпатий остались на страницах частных писем да дневниковых записей. Но не
таков Солженицын. Он - человек действия. Разочаровавшись в каком-либо
писателе или произведении, он тотчас предпринимает против них
критическо-карательные санкции. Так, ему не понравились когда-то начальные
главы мемуаров Эренбурга и "Повести о жизни" разлюбленного Паустовского. И
вот в ноябре 1960 года, не дожидаясь окончания публикации, он шлет в
редакцию "Литературной газеты" пространное письмо-статью, для стиля и духа
которого весьма характерны суровые оборотцы вроде таких: "Не пора ли
остановить эту эпидемию писательских автобиографий?!"1 Какая энергичность
слога, какая экспрессия! "Не пора ли остановить!.." Да это в одном ряду с
бессмертными речениями "Народ! Расходись, не толпись!", "Гражданин,
пройдемте!" и т.п.
Однако, несмотря на очевидные достоинства стиля и родниковую ясность
идейной позиции, статья, подписанная "А.И. Солженицын. Учитель" не была
опубликована "Литгазетой". Отвергнутый автор на этом не успокоился - так ему
пекло поучительствовать в советской литературе! Он шлет копию своей статьи
"Не пора ли остановить?" самому К. Г. Паустовскому. Ну, и понятное дело -
жду, мол, ответа, как соловей лета. Видно, надеялся, что Константин
Георгиевич ответит ему приблизительно так: "Конечно, дорогой Александр
Исаевич, пора меня остановить. Давно пора! Совсем я, старый, зарвался.
Спасибо, голубчик, что глаза мне на самого себя открыл" и т.д. Но
Паустовский почему-то не ответил. Вполне возможно, что принял письмо учителя
Солженицына за весточку с того света от будочника Мымрецова, прославившегося
в прошлом веке девизом "Тащить и не пущать!".
Между тем, и мемуары Эренбурга, и "Повесть о жизни" Паустовского
продолжали печататься. Натурально, "Александр Исаевич недоумевал"2: Учителя
не послушались!
Неудачная попытка внедрить в литературную жизнь небесспорные принципы
неомымрецизма, как видно, только раззадорила критическую страсть
Солженицына, и он бро-
1 Решетовская Н.,с. 165.
2 Там же.

сился разоблачать "блатофильство" и другие пороки искусства всех времен и
народов. "Да не вся ли мировая литература воспевала блатных?" - строго
спросил нахмуренный исследователь-следователь. И вот в результате успешно
проведенного следствия с пристрастием блатными признаны все "благородные
разбойники" народных легенд, былин и сказок, о коих, мол, простачков веками
"уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными".
А на самом деле - "отвратительны эти наглые морды, эти глумные ухватки, это
отребье двуногих". Блатной "наглой мордой" номер один объявлен Робин Гуд,
герой английского фольклора. К "отребью двуногих" отнесены герои
шиллеровских "Разбойников".
Но и это не все - дальше, дальше! "Ни Гюго, ни Бальзак не миновали этой
стези (А как там у Байрона?)". Байрона отличник, видно, не читал - только
этим и можно объяснить, что автор "Корсара" не привлечен к ответственности,
а лишь остался под подозрением.
Так шаг за шагом, обшарив по пути еще кой-кого, например, Киплинга и
Гумилева, постепенно добрался потрошитель мировой литературы до... До кого
бы вы думали? До Пушкина! Да, и Пушкину устроил обыск, в результате которого
выявил, что великий поэт "в цыганах похваливал блатное начало". Ну, в самом
деле, шляются эти босяки по всей Бессарабии, нигде не работают, паспортов у
них нет, ночуют в шатрах изодранных, в неположенных местах палят костры, -
как же не блатные!
А Земфирочку эту помните? Встретила где-то "за курганом, в пустыне"
незнакомого малого, которого к тому же "преследует закон" (видно,
уголовник), приводит его в табор и ставит папашу перед фактом: "Я ему
подругой буду". Хороша штучка! А сам папаша? Когда его дочь разлюбила
уголовника и сошлась с другим (а у нее уже ребенок!) - что он сказал? А вот:

Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.

Да это же типичная для блатного мира проповедь сексуальной свободы! И
вот такое-то сочиненьице у нас полтора столетия издают, пропагандируют. Еще
и Рахманинов к этому руку приложил, нашел тут сюжетец для оперы.
Во всей мировой литературе после тщательнейшего шмона Солженицын
обнаружил лишь одного-единственного писа-

теля, о котором убежденно заявил: "Только Тендряков с его умением взглянуть
на мир непредвзято, впервые (так и сказано: "впервые". - В.Б.) выразил нам
блатного без восхищенного глотания слюны, показал его душевную мерзость"1.

* * *

Блатофильство далеко не единственный грех, в котором Солженицын
обвиняет всю мировую литературу, у него немало и еще претензий к ней, среди
которых одна из главных - по вопросу о природе человеческого характера и его
изображения. "Великая мировая литература прошлых веков, - говорит Учитель, и
мы видим его ухмылку при слове "великая", - выдувает и выдувает нам образы
густочерных злодеев"2. В смысле такой открытой им односторонности творчество
Шекспира, Шиллера, Диккенса он находит "отчасти уже балаганным"3. Вина здесь
мировой литературы и трех помянутых классиков перед Александром Исаевичем в
том, что "их злодеи отлично сознают себя злодеями и душу свою черной. Так и
рассуждают: не могу жить, если не делаю зла. Дай-ка натравлю отца на брата!
Дай-ка упьюсь страданиями жертвы!"4
Конечно, в огромной галерее образов литературы разных веков и народов
есть образы таких злодеев, которые сознают, что они злодеи и что творят зло.
Но рисовать картину, будто бы только так и обстоит дело в мировой
литературе, - занятие странное и бесполезное. Литература мира и созданные ею
образы злодеев несколько разнообразнее и психологически богаче, чем это
представляется Александру Исаевичу.
Вспомним хотя бы пушкинского Сальери. Злодей? Еще бы, лишает жизни
друга, гениального музыканта. Но он вовсе не считает себя злодеем, не
упивается страданиями жертвы, а сознает свое преступление как благо и как
неизбежное закономерное действие.
Сальери появляется перед нами со словами горечи на устах:

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет и выше.

1 "Архипелаг", т. 2, с. 416.
2 Там же, т. 1,с. 181.
3 Там же.
4 Там же.

Его душу терзают два чудовищных, как ему представляется, искажения
правды и справедливости: на земле и на небе. Первое видится ему в
сопоставлении личных судеб - своей и Моцарта. Он, Сальери, родился "с
любовию к искусству", весь труд, всю жизнь посвятил музыке, и "напряженным
постоянством" достиг, наконец, успеха, славы. Никогда никому не завидовал
ранее Сальери, никто не может его в этом обвинить. Но Моцарту, которому так
легко все дается, он завидует и считает свою зависть закономерной,
справедливой:

О небо!
Где же правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..

Второе, еще большее искажение правды, влекущее за собой великую
опасность для искусства, Сальери усматривает в сопоставлении судьбы Моцарта
с судьбой всей музыки:

Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство?
Нет, Оно падет опять, как он исчезнет.

Сальери хочет исправить обе эти страшные несправедливости, он
проникается сознанием не только правильности, но даже предначертанности
своего замысла свыше:

Нет! Не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить - не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один...

Избран, чтоб остановить! Ну совсем как сам Солженицын чувствовал себя
избранным, чтобы остановить Паустовского. И ведь, конечно же, отсылая письмо
в "Литературную газету", он тоже сознавал себя благодетелем: спасал, мол,
соотечественников от эпидемии писательских автобиографий.
Особо Солженицын останавливается на образе Яго, уверяя, что тот
"отчетливо называет свои цели и побуждения - черными, рожденными
ненавистью". Сказать это о Яго мог лишь человек, знающий о знаменитой
трагедии Шекспира немногим больше, чем Шекспир знал об "Архипелаге ГУЛаг",
ибо дело обстоит совсем не так: нигде, ни разу на всем протяжении трагедии
Яго не называет свои побуждения и цели

черными, а, наоборот, неоднократно обосновывает их справедливость и
закономерность.
Как и у Сальери, у Яго два основных довода в оправдание своих действий.
Первый довод у него даже похож на довод Сальери: и там и здесь герои считают
себя совершенно несправедливо обойденными дарами и благами, которые
достались другим, никак их не заслуживающим. Для Сальери это "священный дар"
творчества, "бессмертный гений", ни за что полученный Моцартом, а для Яго -
лейтенантство, доставшееся Кассио, о котором он говорит:

Бабий хвост,
Ни разу не водивший войск в атаку.
Он знает строй не лучше старых дев.
Но выбран он. Я на глазах Отелло
Спасал Родос и Кипр и воевал
В языческих и христианских странах.
Но выбран он. Он мавра лейтенант,
А я поручиком их мавританства.

Казалось бы, несопоставимые вещи - творческий гений и лейтенантское
звание. Да, но тут есть несопоставимость и другого рода, как бы
уравновешивающая первую: гений - это дар неба, против выбора которого вроде
бы бессмысленно и протестовать, а лейтенантское звание - "дар" земного
человека, генерала Отелло. Вот почему несправедливость неба рождает у
Сальери лишь зависть, а к решению умертвить Моцарта он приходит, как уже
говорилось, совсем по другой причине - из-за опасения за судьбу музыки. У
Яго же несправедливость к нему Отелло вызывает гораздо более сильное и
действенное чувство - ненависть.
Второй очень веский довод Яго, оправдывающий в его глазах и ненависть к
Отелло, и все действия против него, - это ревность. Он говорит наедине с
самим собой:

Я ненавижу мавра. Сообщают,
Что будто б лазил он к моей жене.
Едва ли это так, но предположим -
Раз подозренье есть, то, значит, так.

"Крыс нет, но чудится, что ими пахнет..." Это в первом акте. Во втором
он снова возвращается к терзающей его мысли, и тут у него уже не остается
почти никакого сомнения:

Я готов на все.
Чтоб насолить Отелло. Допушенье,
Что дьявол обнимал мою жену,
Мне внутренности ядом разъедает.
Пусть за жену отдаст он долг женой...

Жена за жену - Яго совершенно убежден, что он лишь выполняет
справедливый расчет. Более того, у него получается, что он расквитался
только за одну несправедливость, за одно тяжкое оскорбление из двух. Это ли
не дает сознание правоты своих действий?
Такое сознание, повторяем, разумеется, было и у Александра Исаевича,
когда он катил бочку на Паустовского и Эренбурга. И тем более странно, что
не разглядел он этого же в душе Яго. Вероятно, причина подслеповатости тут в
том, что у него, у Солженицына, сознание правоты вырастало в данном случае
скорее на сальерианской основе, чем на ягианской, то есть главным образом не
на факте личной обойденности, обделенности, не из ревности, а из стремления
спасти соотечественников от опасной эпидемии, иначе говоря, из заботы об
общем благе.
Приписывая мировой литературе неукоснительную приверженность к образам
лишь таких злодеев, что ясно сознают свое злодейство да упиваются
страданиями жертвы, и крича на все четыре стороны света по поводу таких
злодеев: "Нет, так не бывает! Чтобы делать зло, человек должен прежде всего
осознать его как добро или как осмысленное закономерное действие"1, оратор
на наших глазах дважды садится в малогабаритную акваторию, называемую в
просторечье лужей.
Во-первых, как мы видели на примерах Сальери и Яго, как это можно было
бы показать и на других образах Шекспира и Пушкина, а равно и многих
собратьев их по Олимпу, мировой литературе такая односторонность чужда.
Во-вторых, коли "так не бывает", то есть ежели нет злодеев, которые
отчетливо сознают свое злодейство да наслаждаются мучениями жертвы, то
откуда же взялся, чтоб далеко не ходить за примерами, допустим, живущий в
одной стране с оратором богатый предприниматель Джон Уэйн Гэси, о котором
писали газеты в январе 1979 года? Он заманивал на свою виллу в Чикаго детей
и зверски умерщвлял их. Его жертвами, как он признался сам, оказались 32
ребенка2. Если, наконец, "так не бывает", то зачем же сам писатель
Солженицын создает образы именно таких злодеев - сознающих свое злодейство и
упивающихся страданиями жертвы. Один из них у него говорит: "Люблю сильных
противников! Приятно переламывать им хребет!"3 Другой смакует: "А если такой
сильный, что
1 "Архипелаг", т. 1,с. 181.
2 Известия, 13 января 1979 г.
3 "Архипелаг", т. 1,с. 159.

никак не сдается?.. Ты взбешен? Не сдерживай бешенства! Это огромное
удовольствие, это полет! - распустить свое бешенство, не знать ему преград!
Раззудись, плечо!.. После бешенства чувствуешь себя настоящим мужчиной!"1
Тут уж одно из двух: или перестань всесветно шуметь "Нет, так не
бывает!", или признайся, что персонажи твои - выдумка.

ЧТО БЫ СДЕЛАЛ ТОЛСТОЙ, ПОПАДИСЬ ЕМУ СОЛЖЕНИЦЫН?

Воссоздавая картину того, как Солженицын подпрыгивает и сучит кулаками
перед лицом всей мировой литературы, нельзя, конечно, умолчать и о том, как
он замахивается на самого Толстого.
Вот объявляет, например, что "Толстой зубоскалил" по поводу роли
личности в истории, по поводу требования политической свободы и т.д.
"Конечно, - корит Учитель эгоиста, - не нужна свобода тому, у кого она уже
есть... Ясная Поляна в то время была открытым клубом мысли". Словом, личная
свобода да еще "открытый клуб" у Толстого были, а до прочего люда ему
никакого дела.
"Не нужна свобода тому, у кого она есть"?
Сказал бы это Солженицын поручику Толстому 31 октября 1852 года, когда
в станице Старогладковской, где квартировала его часть, молодой писатель
раздобыл у кого-то сентябрьскую книжку' "Современника" и прочитал свое
первое произведение - повесть "Детство". Казалось бы, какое дело цензуре до
этой повести, чем цензор может поживиться в мире детских открытий и чувств?
Однако нашел чем. Были вымараны или сокращены не только некоторые абзацы,
эпизоды, например, предсмертное письмо матери, но и сюжетные линии, как
история любви Натальи Савишны.
Только недели через полторы Толстой узнал от Некрасова, чьих это рук
дело. Так что, пожалуй, интереснее, если Солженицын сказал бы Толстому о
его, Толстого, свободе не 31 октября, а в тот ноябрьский день, когда поручик
узнал истинного виновника бесчинства. Зная нрав Льва Николаевича в молодые
годы и учитывая, что то была расправа над его любимым первенцем, не пришлось
бы ожидать сколько-нибудь деликатного исхода сего гипотетического
собеседования.
1 "Архипелаг", т. 1, с. 159.

Такая же история произошла и со вторым произведением Толстого, с
рассказом "Набег". Некрасов писал ему: "Вероятно Вы недовольны появлением
Вашего рассказа в печати... Пожалуйста, не падайте духом от этих
неприятностей, общих всем нашим даровитым авторам". Редактор, конечно, хотел
утешить молодого автора, но сам Толстой смотрел на дело гораздо более
мрачно, в одном из писем июня 1855 года он писал: "Набег" так и пропал от
цензуры. Все, что было хорошего, все выкинуто или изуродовано".
И дальше великий писатель продолжал в избытке вкушать плоды такой вот
"свободы". В октябрьской книжке "Современника" за 1854 год печатается его
третье произведение - "Отрочество". 2 ноября Некрасов пишет ему:
"Милостивый государь Лев Николаевич!
Видно, такова судьба Ваша, что и "Отрочество" в печати подверглось
значительным и обидным урезываниям".
Цензура целиком выбросила главы "Маша" и "Девичья", в других главах
были сделаны большие купюры.
Но вот закончена и представлена в "Современник" последняя часть
трилогии - "Юность". По поводу ее Толстой был вынужден объясняться с членом
петербургского духовно-цензурного комитета архимандритом Иоанном Соколовым.
18 декабря 1856 года он записывает в дневнике: "Поехал к отцу Иоанну,
стерва". Вот бы по дороге к отцу Иоанну повстречать ему Солженицына с той
укоризненной фразочкой на устах: "Не нужна свобода тому, у кого она уже
есть"! Стервой-то молодой граф едва ли бы тут ограничился, как бы не прибег
к рукоприкладству, как бы дело не кончилось для Александра Исаевича
телесными повреждениями, членовредительством.
Ничего неожиданного в таком исходе не было бы, потому что чувства
Толстого, вызванные цензурным варварством, клокотали в нем с необычайной
силой. Еще бы! Ведь это были его первые шаги на литературном пути, первые и
горячо любимые произведения.
И в ответ на цензурные издевательства великий писатель только и мог,
что отвести душу в письме или в дневнике. У Александра-то Исаевича
возможности куда вольготней. Вот посчитал он, что на Западе плохо перевели
"Один день Ивана Денисовича", тоже первенца, - и, ах, как же он взвился!
Всех, кого почел виноватым, - поносил, проклинал, предавал анафеме. Да не в
дневнике, не в частном письме, а в изданной большим тиражом книге, в том
самом "Теленке". Переводчикам Бургу и Файферу бросает в лицо: проходимцы!

На переводчика Р. Паркера топает ногами: прихлебатель! халтурщик!
Издателю Фляйснеру лепит в глаза: лгун! На всех вместе визжит: "Шакалы,
испоганившие мне "Ивана Денисовича"!" Не берусь судить, кто испоганил и что
испоганил, но как не удивиться дикому взрыву негодования по поводу
зарубежных изданий! Ведь на родном-то языке книга вышла в таком виде,
который вполне удовлетворял автора, и несколькими изданиями, в том числе - в
"Роман-газете" тиражом почти в три миллиона экземпляров. А тираж
"Современника" с первыми повестями Толстого не достигал и пяти тысяч. Какой
содержательный материалец для размышления о свободе: миллионы экземпляров
книги, изданной так, что автор не может на нее нарадоваться, и четыре-пять
тысяч экземпляров книги, опубликованной столь варварски, что автор стыдится
ее! И нельзя не добавить, что первая книга через несколько лет была почти
совсем забыта, а вторую по прошествии и ста лет и еще четверти века все
читают и перечитывают новые поколения.
Слова Некрасова о цензурной "судьбе" Толстого оказались пророческими:
цензура преследовала его всю жизнь. Но этим дело не ограничивалось. В 1856
году в связи с очередными трудностями, вставшими на пути "Севастопольских
рассказов", 28-летний писатель, имея на то веские основания, делает такую
запись в дневнике: "Я, кажется, сильно на примете у синих (т.е. у
жандармов. - В.Б.). За свои статьи". И он не ошибся. Действительно, и за
ним, и за его произведениями была учреждена слежка.
Когда в 1861 году было объявлено об отмене крепостного права, Толстой
принял должность мирового посредника в своем родном Крапивенском уезде и
старался отстаивать интересы крестьян при проведении реформы, мешал
некоторым помещикам обманывать их при выделении земельных наделов. Такая
деятельность писателя имела результатом многочисленные доносы на него
тульскому губернатору и министру внутренних дел.
Толстой открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, а в 1862
году стал издавать педагогический журнал. Властям все это показалось крайне
подозрительным, и летом того же года в Ясную ("открытый клуб мысли"!)
внезапно явились жандармы с одной-единственной, но весьма оригинальной и
энергической мыслью на челе: произвести в "клубе" тщательный обыск.
Оппонентов у них не оказалось: хозяин был в отъезде. Искали тайную
типографию и возмутительные сочинения. Толстой был так возмущен беспардонным
втор-

жением синих мыслителей, что хотел было даже уехать из России. И опять
невольно приходит на ум: попадись бы тогда ему под руку Солженицын со своей
декламацией об "открытом клубе" да о его, Толстого, свободе, - и, глядишь,
одним нобелевским лауреатом в XX веке было бы меньше. А пока и школу и
журнал пришлось закрыть.
Между тем слежка за Толстым и притеснение его продолжаются. В 80-е годы
дело доходит до того, что большинство произведений уже всемирно знаменитого
писателя или печатаются с огромными бесцеремонными выбросками, или вовсе не
печатаются. В эту пору такие достославные издания, как "Московские
ведомости", "Московские церковные ведомости", и некоторые другие прямо
призывали к расправе над Толстым, к запрету и уничтожению его произведений.
Ну, словом, твердили то самое, солженицынское: "Не пора ли остановить?!"
В марте 1899 года в "Ниве" начал печататься роман "Воскресение". Жажда
властей "остановить" и "не пущать" была огромна. Роман, однако же, появился
и в журнале, и отдельной книгой. Но в каком виде! Из 129 глав лишь 25 не
были искорежены цензурой. Дочь писателя Мария Львовна в письме к Н.С.
Толстому, написанном по поручению отца, просила не судить его строго за
"Воскресение": "Оно так изуродовано цензурой, что некоторые места совсем
потеряли смысл".
Со многими цензурными искажениями роман так и пошел гулять по свету: в
1899 году он издается на английском, немецком, французском,
сербско-хорватском, словацком, в 1900-м - на шведском, финском, болгарском,
венгерском, голландском, итальянском, норвежском и польском, немного позже -
на испанском, чешском, японском, арабском, турецком и других языках. Вот
так-то обстоит дело со свободой Льва Толстого как писателя. Но и это еще не
все.
Размышления властей предержащих, как светских, так и духовных, о
желательности расправы над Толстым вовсе не были пустыми мечтаниями. Тут
выдвигались вполне конкретные и реальные предложения. Одни говорили, что
хорошо бы упрятать старого смутьяна в Сибирь. Другие, опасаясь, что из
Сибири, чего доброго, почитатели устроят побег, кивали на Петропавловскую
крепость: надежнее - и стены повыше, и догляд попроще. Третьи, соглашаясь,
что Сибирь слишком далеко, уследить трудно, и считая одновременно, что
Петропавловка, наоборот, уж слишком близко, что опасно держать в столице
такого возмутителя, предлагали компромиссное решение: заточить старца в один
из суздальских монастырей -

и не слишком далеко, и не слишком близко. А какие там уютные да надежные
келийки есть! Но тут подают голос четвертые, они решительно заявляют, что
все проекты чрезмерно прямолинейны и грубы: нельзя же не считаться с мировой
известностью Толстого, с его великим авторитетом. Они выдвигают план гораздо
более надежный и тонкий: объявить бунтаря сумасшедшим и упрятать в желтый
дом. Это нетрудно будет обосновать: писатель стар, всю жизнь много работал,
вот и переутомился, вот и не выдержал ослабший организм, вот и свихнулся.
Все это можно преподнести даже сочувственно: как трагедию великого ума, как
преждевременный закат гения.
Неплохо, неплохо, говорят пятые. Но есть вариантец и получше, и еще
понадежнее. Старик, как известно, любит охоту и дальние прогулки то на коне,
то пешком, и чаще всего в одиночестве. Так чего же проще: изучить его
маршрутики, а потом спрятать надежного человечка за придорожным кустиком с
ружьишком, и - бах! бах! - несчастный случай на охоте. Тут уж и мировая
общественность ничего сказать не сможет. А коли и скажет, - увы, поздно.
Приверженцы каждого из этих планов были людьми убежденными и
энергичными. Каждый настаивал на своем. Вполне возможно, что только из-за
обилия прожектов и взаимной неуступчивости их авторов ни один прожект в
конце концов, слава богу, так и не был осуществлен. Впрочем, еще летом 1880
года, как раз в дни пушкинских торжеств, был пущен слух о сумасшествии
Толстого. Но, кажется, больше всех не терпелось с выполнением своего замысла
сторонникам последнего плана. Не об этом ли свидетельствует запись в
дневнике, сделанная Толстым 1 декабря 1897 года: "Получил анонимное письмо с
угрозой убийства, если к 1898 году не исправлюсь. Дается срок только до 1898
года. И жутко и хорошо"? Это был не единственный случай. Не прошло и месяца,
например, а 29 декабря 1897 года Толстой опять записывает: "Получены
угрожающие убийством письма..." Вот какие ученые трактаты приходили по почте
в Открытый Клуб Мысли.
Могут, пожалуй, сказать: при серьезном намерении убить кто же извещает
об этом заранее? Ну, во-первых, в иных случаях извещают. А во-вторых, убить
человека, да еще такого известного, дело, конечно, хлопотное и опасное, -
так почему же не попробовать прежде добиться своего угрозой?
Не решась осуществить ни один из пяти своих планов, мракобесы
отважились на шестой: отлучили Толстого от цер-

кви. Закоперщиком этого достославного деяния был обер-прокурор Святейшего
Синода К.П. Победоносцев, тот самый, что, по слову Блока,

Над Россией
Простер совиные крыла.

Есть основания полагать, что Александр Исаевич, сам не исключавший
мысли о своей полезности Лаврентию Павловичу, недурно чувствовал бы себя под
совиным крылышком Константина Петровича. А уж в данном-то вопросе - об
отлучении - наверняка был бы с ним заодно. Как же! Ведь одной из главных
причин отлучения Толстого была критика им церкви, а Солженицын не только с
сочувствием, но с восторгом относится к критике этой критики. Его знакомцы
Борис Гаммеров и Георгий Ингал высмеивали Толстого за его критику - и
Солженицын восхищается этими людьми, их отношением к великому писателю1,
хотя за версту видно, что у них весьма смутное представление и о религии, и
о Толстом.
Толстой, между прочим, в 1891, 1892, 1893 годах, когда ему уже все-таки
далеко перевалило за шестьдесят, и позже этого, в 1898-м, когда исполнилось
семьдесят, принимал самое деятельное участие и в таком совсем не
литературном деле, как помощь крестьянам Тульской, Рязанской и Орловской
губерний, пораженных неурожаем и голодом. И при этом не ограничивался
статьями да воззваниями о борьбе с бедствием, призывами к пожертвованиям. Со
своими помощниками старый писатель организовал более двухсот бесплатных
столовых для голодающих. Кстати говоря, "штаб-квартира" Толстого, из которой
он руководил той благородной работой, одно время располагался в рязанской
деревеньке Бегичевка. Это от Рязани, кажется, поближе, чем Куликово-то поле.
И невольно приходит на ум: случись голод в наше время, допустим, в 60-х
годах, оседлал бы Солженицын свой "велик", как сам он, не желая отставать от
молодежи, называет вело-машину, стал бы поспешно крутить педали, чтобы
явиться побыстрей в ту Бегичевку с энергичной помощью? А ведь был случай - в
его воображении однажды вставало некое подобие знаменитой Бегичевки...
На последних страницах "Архипелага", написанных в 1967 году, Солженицын
утверждал, что в лагерях и тюрьмах не только когда-то, но и "сейчас,
сегодня", т.е. в конце шес-
1 "Архипелаг", т. 1, с. 695.

тидесятых годов, "наших оступившихся соотечественников исправляют голодом!
Им снится - хлеб!" Казалось бы, вот они - голодающие наших дней, которым
надо помочь, которым в особенности обязан помочь тот, кто сам был
заключенным. И вроде мы видим такой порыв со стороны автора: он крутит
педали в Министерство охраны общественного порядка (было такое). Его
принимает сам министр. Начинается беседа. "Я ему говорю минут сорок, или
час, что-то очень долго", - пишет Солженицын. Ответы министра, надо думать,
тоже занимают немало времени. Словом, беседа идет весьма обстоятельная. Кое
в чем собеседники сходятся, а на некоторые вещи их точки зрения различны. В
частности, ходатай уверен, что заключенные голодают, а министр говорит, что
этого нет. Вопрос крайне серьезный, расхождение первостепенной важности. Как
можно его разрешить? Очевидно, для этого есть только один вполне надежный
способ: убедиться собственными глазами. Именно этот способ министр и
предлагает. Он говорит: я по долгу службы бываю в лагерях и знаю о положении
дел в них по собственным наблюдениям, а вы располагаете только слухами или
сведениями из третьих рук, - так не угодно ли поехать туда и во всем лично
убедиться на месте? И называет на выбор два лагеря. Какая удача! Сам министр
поднимает шлагбаум! Надо немедленно соглашаться - ведь там голодающие! Но
Солженицын настороже, он соображает: "Уж из того, что с готовностью он эти
два назвал - ясно, что потемкинские устройства". Что ж, не будем строго
судить его за такую недоверчивость, ибо потемкинские деревни в различных
сферах жизни не столь уж невероятная вещь. Он сейчас, конечно, скажет: "В
эти не хочу, разрешите мне съездить в другие". И назовет два, три, четыре
других - ведь он так все эти лагеря знает! Посмотрим, что ответит министр.
Если откажет, то будет по крайней мере уличен в неискренности, в недостойной
игре. Ну, Александр Исаевич - вот она, твоя Бегичевка, вперед - там ждут
голодающие! Вперед!.. Однако происходит нечто весьма странное: он, всесветно
объявивший себя их полномочным представителем, их голосом и защитником,
радетелем и сострадальцем, вдруг спокойно говорит: "Я отказываюсь". То есть
отказывается полностью, совершенно: и в предложенные лагеря не хочет ехать,
и встречных вариантов никаких не выдвигает. Да почему, черт возьми? Ты же
уверен, что люди там умирают с голода! Объяснение у него такое: "Я жалкий
каторжник... Человек, не занимающий никакого поста... Кем я поеду?
Министерским контролером? Да я тогда и глаз на зэков не под-

ниму... Я отказываюсь". Он даже не пытается уличить министра в потемкинщине!
Лев-то Толстой не спрашивал, как я поеду, а садился в тарантас или даже
на дрожки и ехал в нищую Бегичевку. Правда, некий пост он действительно
занимал - священный пост русского писателя, народного заступника. Но ведь
Солженицын и тогда уверял, и теперь уверяет, что это и его пост. Во всяком
случае, в те дни его имя было едва ли не во всех газетах и журналах, едва ли
не у всех на устах, по вниманию и интересу к нему он в те дни стоял,
бесспорно, на едва ли не первом месте в нашей литературе, с ним беседовали
министры, секретари Союза писателей и даже ЦК партии, его выдвинули на
Ленинскую премию... Да, многие, очень многие считали его тогда твердо
стоящим на том благородном посту, а сам он, как уже сказано, неутомимо
трубил об этом во всеуслышание, но вот потребовалось предпринять не
литературную акцию, за которую платят гонорары и возможны премии, куда-то
поехать, бескорыстно потратить время и силы, поспорить, похлопотать,
побегать - и он уже только "жалкий каторжник", он всего лишь велосипедист!
И, не желая глянуть в глаза голодающим, чьи образы так мучительно терзают
его душу, он поворачивает руль от своей Бегичевки и что есть мочи жмет на
педали от нее. Вот до чего доходит у "козерога" Солженицына скупость на
душевные затраты, на сочувствие, на доброту. Как же после этого не верить
гороскопам! Как же пренебрегать голосами с того света!

"У-У-У, КАКОЙ Я СТРАШНЫЙ!.."

Но оставим Толстого и Пушкина, оставим великие вершины мировой
литературы, оставим далекое прошлое. Вернемся к дням нынешним или совсем
недавним.
Наскакивая со стиснутыми кулачками на советскую литературу, понося как
только хватает слов чуть ли не целую сотню писательских имен - от Абалкина,
Булгакова и Вознесенского до Шкловского, Эренбурга и Ясенского, наш герой
для нескольких писателей все же делает исключение.
В интервью корреспонденту Би-би-си, переданном в эфир 13 февраля 1979
года, в пятую годовщину его благодетельного выдворения из СССР, Александр
Исаевич говорил, что мог бы назвать "пять, нет, шесть" писателей, которых
выделяет среди всех остальных. Кто же они? Увы, он назвать их не хочет, он
говорит: "Я не имею права". Вот даже как! Это почему же?

Отвечает вполне серьезно: "Чтоб им не повредить. Начнут к авторам
придираться, что, мол, недаром Солженицын их похвалил", и т.д. Словом, он
вынужден молчать из желания оградить талантливых людей от кошмарных
последствий. Как благородно! Как предусмотрительно! Кто-то из слабонервных
уже и прослезился...
Но - ах, до чего память-то ветшает у иных мыслителей на седьмом
десятке! - неужто Учитель забыл, что еще четыре года назад в своем
"Теленке", то есть печатно, в книге, а не в радиоинтервью, которое
проворковало - "гав! гав! гав!" - и нет его, к делу не пришьешь, - еще
тогда, еще там на 14-й странице он одобрительно отозвался о семи, нет, даже
о восьми писателях? И притом не только похлопал по плечу, назвав их
"живыми", но и повеличал всех по именам-фамилиям. А под конец книги, на
странице 592, пошел еще дальше. Заявив: "Вот оно, ядро современной русской
прозы", к прежним именам прибавил новые и в итоге перечислил (строго по
алфавиту - вдруг осерчает кто!) уже 14 писателей-прозаиков. Получилась как
бы "сборная СССР по прозе": 11 человек - основной состав, 3 - запасные. И
только номера на спины не навесил, а фамилию каждого вывел четко.
Как же так? Почему теперь Солженицын никого из пяти-шести не называет,
а те - гораздо большим числом - названы, то бишь бестрепетно брошены им в
свирепые когти властей? Может, тогда он еще не знал губительной силы своей
похвалы, и вот только через четыре года на горькой судьбе несчастных
четырнадцати все понял, прозрел?
Разгадка тут довольно незатейлива. Ничего он, конечно, не забыл, и
прозревать ему тут нечего было. Он прекрасно понимал и понимает, что его
похвалы никому абсолютно ничем не грозили ни в 1975-м, ни в 1979 годах, как
не грозят и ныне. Правда, Г. Владимов, В. Максимов и В. Войнович,
зачисленные в сборную, вероятно, в качестве трех запасных1, вскоре оказались
вне Союза писателей, а потом даже и вне отеческих пределов, но у Солженицына
нет никаких оснований принимать это на свой счет и терзаться муками совести:
все, что эти трое ныне имеют, они честно заработали своими собственными
неусыпными стараниями.
1 На эту мысль наводит то место в книге Н. Решетовской, где она пишет
(с. 166), что Солженицын из-за отсутствия интереса не смог дочитать до конца
роман Г. Владимова "Три минуты молчания", подаренный ему автором. - В. Б.

Что же касается остальных писателей из тех четырнадцати, то у них1
благополучно выходят многотысячными тиражами новые книги, издаются
двухтомники и трехтомники, а у кого и собрание сочинений, они избираются в
руководящие органы Союза писателей, писательских партийных организаций,
ездят в длительные заграничные командировки, получают разные литературные
премии вплоть до Государственных и Ленинской и т.п. - словом, похвалы из-за
океана ни печального и никакого другого последствия для них не имели. Все
это Солженицыну, конечно же, известно, ибо это известно всем, кто
интересуется литературой. И очень наивным покажется нам человек, который
все-таки спросил бы: "Так зачем же ему умолчания, намеки - вся эта копеечная
таинственность?" Как зачем! Ведь то-то заманчиво, то-то сладостно вообразить
и внушить другим, будто тебя так боятся, так опасаются, считают до того
страшным, что стоит тебе хоть раз кого-то похлопать по плечу, как этого
человека - не единомышленник ли?! - тотчас хватают и волокут на эшафот. Так
что солженицынская похвала с умолчанием - это похвала прежде всего себе, а
не кому другому.

НЕ ВЫНЕС ДАЖЕ АБРАМ ТЕРЦ...

Есть у похвал нашего героя и другие странности. Так, очень странно
похвалил он тех, не названных по именам, "пять, нет, шесть" писателей.
Уровень их творчества он характеризует следующим образом: "К такому уровню
стремились русские классики, но не достигли никогда: ни Тургенев, ни
Некрасов, ни даже Толстой". Иначе говоря, помянутые "пять, нет, шесть"
превзошли классиков. Как это им удалось? Учитель готов разъяснить: "Потому
что они (классики) не были крестьянами. Впервые крестьяне пишут о себе
самих".
Трудно было поверить своим ушам, но факт оставался фактом: заморский
теоретик возрождал старую-престарую, времен призыва ударников в литературу,
концепцию, согласно которой о рабочих лучше всего может (и должен) написать
рабочий, о крестьянах - только крестьянин, о бухгалтерах - бухгалтер. Адепты
сей ветхозаветной концепции пренебрегали тем, например, непостижимым для них
фактом, что Тол-
1 Мы не называем их имена лишь потому, что есть основание сомневаться,
насколько им приятно числиться в "сборной", составленной тренером
Солженицыным. - В.Б.

стой, не будучи крестьянином, оказался, однако же, "настоящим мужиком" в
нашей литературе; игнорировали они и то, как проникновенно и правдиво
поведал Лев Николаевич о жизни мерина Холстомера, - а ведь, по их понятиям,
никто не может писать о меринах лучше, чем сами мерины.
При виде попытки восстановления столь ретроградной концепции не утерпел
даже бывший советский критик Андрей Синявский. Ну, тот самый, что когда-то в
нашей печати с пеной у рта призывал лелеять и холить советскую литературу, а
в западной - с еще более обильной пеной у рта, только под именем Абрама
Терца, проклинал все советское. Правда, заботу о нашей литературе он выражал
уж таким дурным языком литературного глухаря, что однажды мы вынуждены были
к нему и его соавтору, с коим он сочинил очередную статью о молодых поэтах,
адресоваться с газетной страницы со стихами Маяковского:

Вас,
прилипших к стенам,
к обоям,
милые,
что вас
со словом свело?1

Было это давненько. С тех пор Синявский-Терц успешно отлепился от
советских стен и прилепился к французским. Теперь он в Париже, ведет там
тихую жизнь прилипалы2.
Так вот, даже такое-то существо не выдержало, вылезло из-под обоев и
пожелало возразить Учителю. 6 апреля 1979 года Би-би-си предоставила ему для
этого возможность. Имея в виду попытку возрождения помянутой теории,
Андрей-Абрам Синявский-Терц сказал: "Солженицын преодолел марксистскую
идеологию, но у него сохранился советский образ мышления". Вероятно,
Александра Исаевича порадовало первое утверждение и сильно уязвило второе:
это у него-то, мохнатого мамонта антисоветизма, советский образ мышления! Но
мы можем его успокоить и одновременно должны разочаровать Абрама Синявского:
во-первых, Солженицын марксистскую идеологию не преодолевал и преодолевать
не мог по причине уже известного нам полного незнакомства с предме-
1 Литература и жизнь, 26 октября 1959 г.
2 Впрочем, пишет книги. Издал, например,"Прогулки с Пушкиным" (Париж,
1975). В "Новом журнале" (Нью-Йорк) появилась на эту книгу рецензия,
сдержанно озаглавленная "Прогулки хама с Пушкиным". Добавлять к этому
что-либо, пожалуй, было бы излишним. - В. Б.

том преодоления; во-вторых, теория, согласно которой о меринах должны писать
мерины, так же далека от советского образа мышления, как мерин от Меринга.

СЛЕЗЫ В СЕВАСТОПОЛЕ И ПЛАЧ В РОЖДЕСТВЕ-НА-ИСТРЕ

Есть у Солженицына еще посмертные похвалы двум-трем писателям. Точнее
говоря, это выражение досады, горечи по поводу их смерти, то есть как бы
косвенная похвала им. Вот умерла Анна Ахматова. При известии об этом
Александра Исаевича охватило очень сильное чувство: "Так и умерла, ничего не
прочтя!" Ничего из его сочинений.
Твардовского энергично-плодовитый автор продолжал атаковать своими
произведениями даже тогда, когда поэт был уже тяжело болен, потерял речь,
медленно умирал: он все совал и совал ему в обессилевшие руки свои увесистые
рукописи, на этот раз - роман "Август Четырнадцатого", и все приговаривал,
приговаривал: "Теперь ему хоть перед смертью бы его прочитать". И об
"Архипелаге" то же: "Это нужно ему было - как опора железная".
Понять это трудно: в обоих случаях Солженицын не скорбел об утрате
больших художников, а досадовал на то, что стало меньше двумя возможными его
читателями. И на свой манер жалел их, конечно, при этом: как же, мол, в той
жизни они обойдутся без знакомства с его трудами!
Толстой писал Николаю Страхову о смерти Достоевского: "Я никогда не
видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг,
когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне
человек... Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы
увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за
обедом - я обедал один, опоздал - читаю: умер. Опора какая-то отскочила от
меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и
теперь плачу".
Сказано как и у Солженицына - "опора"... Какое точное совпадение в
слове и какое глубокое различие в смысле! Толстой не знал Достоевского, не
встречался с ним, ничем в жизни не был ему обязан, но вот он умер, и Толстой
растерян, смятен: опора отскочила! И плачет, плачет...
Солженицын близко знал Твардовского, обязан ему и первой публикацией, и
многим-многим другим, но вот он умер, и наш сочинитель ничуть не
обескуражен, не чувствует, что отскочила опора, а наоборот, ощущает, будто
сам мог быть

железной опорой для покойного, и во всеуслышание говорит об этом, и в
глазах, разумеется, ни слезинки.
А у Толстого бывали в жизни и еще случаи, когда он не мог сдержать
слез. Так, за двадцать пять лет до смерти Достоевского 4 сентября 1855 года
молодой поручик-артиллерист писал своей родственнице Т.А. Ергольской о
падении Севастополя, одним из защитников которого на знаменитом Четвертом
бастионе он был: "Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и
французские знамена на наших бастионах".
Ну, а плакал ли Солженицын хоть когда-нибудь, хоть над какой-нибудь
утратой? Да, был случай, им самим зафиксированный.
Когда они с Решетовской жили в Рязани, у них появилась дача в деревне
Рождество-на-Истре. Александр Исаевич был в восторге от этого приобретения:
"Первый в жизни свой клочок земли, сто метров своего ручья..." Солженицын
подолгу живет на даче, сочиняет, ведет наблюдения за природой.
Писание и блаженные наблюдения за природой продолжались на даче и после
того, как с Решетовской он разошелся. Но по прошествии времени, когда
удрученная женщина пришла в себя от неожиданного удара, вдруг выяснилось,
что клочок земли-то с дачей не "свой", как считал Солженицын, а - ее, ибо
приобреталось это в ту пору, когда доцентский заработок жены в шесть раз
превосходил заработок мужа, бдительно охранявшего свое свободное время.
Бывшая супруга, естественно, предложила нашему герою освободить дачу, теперь
совершенно для него чужую. Очень это было для него горько и обидно, так
хотелось еще подышать кислородом, послушать шелест ручья, но - что делать!
Пришлось упаковывать чемодан. Вспоминая об этом драматическом эпизоде, он
пишет: "Прощался с Рождеством навсегда. Не скрою: плакал". Вот когда
прошибла, наконец, Александра Исаевича искренняя горючая слеза!..
Сопоставлением слез Толстого над горящим родным Севастополем,
вынужденно оставленным врагу, и плача бывшего доцентского мужа над
вынужденно оставляемой чужой дачей дает богатую пишу уму при размышлении на
тему "Солженицын и мировая литература".

VI. ЗАГАДКА АРЕСТА СОЛЖЕНИЦЫНА

Немало писателей, на долю которых выпали арест, тюрьма, ссылка,
оставили об этом воспоминания, которые, естественно, весьма различны не
только по реальным обстоя-

тельствам, но и по тону, по эмоциональной окраске. Так, Достоевский
рассказал о своем аресте с иронической усмешкой: "Двадцать второго или,
лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849 года) я воротился домой часу в
четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через
час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные
и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за
странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий симпатический голос:
"Вставайте!"
Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но
говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими
эполетами.
- Что случилось? - спросил я, привставая с кровати.
- По повелению...
Смотрю? действительно, "по повелению". В дверях стоял солдат, тоже
голубой. У него и звякнула сабля... "Эге? Да это вот что!" - подумал я.
- Позвольте же мне... - начал было я.
- Ничего, ничего! одевайтесь. Мы подождем-с, - прибавил подполковник
еще более симпатическим голосом.
Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться; немного
нашли, но все перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой.
Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: полез в печку и
пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его
приглашению, стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко
упал на стул, а потом со стула на пол. Тогда прозорливые господа убедились,
что на печи ничего не было.
На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно
разглядывал его и, наконец, кивнул подполковнику.
- Уж не фальшивый ли? - спросил я.
- Гм... Это, однако же, надо исследовать... - бормотал пристав и кончил
тем, что присоединил его к делу.
Мы вышли. Нас провожали испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и
очень испуганный, но глядевший с какою-то тупой торжественностью, приличною
событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета;
в карету сели солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на Фонтанку,
к Цепному мосту у Летнего сада.
Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были
заспанные и молчаливые. Какой-то госпо-

100

дин статский, но в большом чине, принимал... беспрерывно входили голубые
господа с разными жертвами.
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - сказал мне кто-то на ухо.
23 апреля был действительно Юрьев день...
Нас разместили по разным углам в ожидании окончательного решения, куда
кого девать. В так называемой белой зале нас собралось человек семнадцать...
Вошел Леонтий Васильевич... (Дубельт).
Но здесь я прерываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уверяю, что
Леонтий Васильевич был преприятный человек".
В обстоятельности повествования, в падении одного из "прозорливых
господ" с печи, в "симпатическом" голосе другого, в "красивых бакенбардах"
третьего, в иронической реплике по поводу пятиалтынного, в "тупой
торжественности" Ивана, в упоминании о Юрьевом дне, в добродушно-насмешливом
комплименте шефу жандармов Дубельту, наконец, в нежелании продолжать
рассказ - сколько во всем этом выдержки, достоинства, превосходства над
"необыкновенными людьми", умения спокойно, с усмешкой взглянуть со стороны
на то даже, что оказалось началом столь тяжких мук.
Могут сказать: "А велика ли цена выдержке, иронии, если дело-то было
много лет назад?" Да, рассказ об аресте был записан Достоевским 24 мая 1860
года - спустя одиннадцать лет. Но...
Александр Солженицын поведал о своем аресте через двадцать восемь -
срок почти в три раза больший, и тем не менее в его рассказе не только не
оказалось выдержки, превосходства или иронии, но и обнаружилось нечто в
известном смысле противоположное. И это тем более разительно, что ведь для
Достоевского арест обернулся каменным мешком Алексеевского равелина (почти
год!), изуверской, доведенной вплотную до команды "пли!" инсценировкой
смертной казни, кандалами, тяжким каторжным трудом, смрадной казармой, тремя
блохастыми досками на общих нарах, тараканами в шах, наконец, унизительной,
бесправной солдатчиной, - а Солженицын ничего этого не изведал. И, однако
же, вот каков его рассказ:
"Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не
подозревая никакого лукавства, - и вдруг из напряженной в углу офицерской
свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату
и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке,

101

за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:
- Вы арестованы!
И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего умней,
как: - Я? За что?.."
Тут многое удивительно. И то, что рассказчик отдает комбригу пистолет
без малейших сомнений; и то, что с него сорвали ремень; и то, что арестовали
его не по-тихому, не в укромной обстановке, как водится, а в присутствии
целой "офицерской свиты", для которой устроили спектакль; и то, что
контрразведчики не просто подошли и объявили об аресте, а "выбежали" сразу
двое из "свиты" и тарзаньими "прыжками" пересекли комнату, словно опасаясь
сопротивления уже обезоруженного человека, да еще при этом "драматически"
заорали в две глотки. Право, эти "драматические" голоса гораздо менее
достоверны, чем "симпатический" голос у Достоевского.
А какой тут еще и совершенно кошмарный фон! Оказывается, сцена ареста
разыгралась в сложнейшей фронтовой обстановке: "окружили не то мы немцев, не
то они нас". И все это совершалось "под дыханием близкой смерти": "Дрожали
стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах". Жутко сказать,
смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а этим мерзавцам из
контрразведки хоть бы хны, им только бы сцапать Александра Исаевича,
горемыку. Интересно еще и то, почему в столь ответственный момент сражения
вокруг комбрига собралась целая свита офицеров, когда всем им надлежало быть
на своих постах в боевых порядках рядом с солдатами. А как и зачем стали бы
выводить из окружения, если это окружение, арестованного антисоветчика? Не
лучше ли было вывести честных солдат?
Но есть и другая версия ареста. Ее мы находим в книге первой жены
писателя Натальи Решетовской "В споре со временем": "Все произошло
неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Соломин зашел к
своему командиру с куском голубого бархата..." Одессит Илья Матвеевич
Соломин - ординарец Солженицына. За девять месяцев до этого именно его
послал он с блатными документами и с таким же обмундированием в Ростов,
приказав доставить ему в землянку в качестве боевой подруги законную жену. В
ту пору, в той обстановке такой приказ разве что только одессит и мог
выполнить. И действительно, молодая супруга была доставлена и, по ее словам,
чудесно провела в уютной землянке мужа несколько недель за переписыванием
его рассказов, за

102

чтением у камелька "Жизни Матвея Кожемякина" Горького и за другими еще более
увлекательными делами. А еврей Соломин с конца семидесятых годов живет в
США.
Итак, ординарец зашел к своему командиру с куском голубого бархата. Что
же дальше? "Я сказал ему, - передает Решетовская слова Соломина, - что у
меня ведь все равно ни кого нет. Давайте пошлем в Ростов Наташе, блузка
выйдет...
Как видим, ни о каком окружении, ни о каком дыхании близкой смерти и
речи нет. Командир и его ординарец заняты спокойным и самым обычным в те дни
делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в
Восточной Пруссии.
Соломин продолжал: "В этот момент вошли в комнату двое. Один говорит:
"Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны". Какая-то сила толкнула меня
выйти следом. Он уже сидел в черной "эмке". Посмотрел на меня, или мне
показалось, таким долгим взглядом... Его увезли. Больше я его не видел".
Такова бархатная версия ареста: ни тарзаньих прыжков, ни хватания в четыре
руки, ни воплей "Вы арестованы!" Все тихо, деловито, обыденно.
"Сам не знаю почему, - закончил рассказ ординарец, - побежал я к его
машине. Там стоял ящик из-под немецких снарядов. Раскрыл. Книжки...
Перевернул обложку на одной, смотрю - портрет Гитлера".
Вот вам и первая загадка солженицынского ареста: какой версии верить -
авторской или той, что рассказали ординарец и супруга арестованного?
Железной или бархатной?
Уместно заметить, что такие загадки и дальше часто встречаются в
биографии нашего героя. Например, с июля 1947 года до мая 1950-го он
находился в спецтюрьме "Марфино" в районе Останкино. Вдруг, рассказывает с
его слов Н. Решетовская, "19 мая "совершенно неожиданно" муж уехал из
Марфино. Писал, что не думал, что это произойдет так скоро, что ему очень
хотелось "прожить там до будущего лета". Желание вполне понятное, ибо это
была весьма привилегированная тюрьма.
"Обстоятельства шаг за шагом ускоряли отъезд и сделали его
неизбежным", - писал он мне", - продолжает бывшая жена. Но если так, если
"шаг за шагом", то, во-первых, почему же ранее говорилось о полной
неожиданности "отъезда"9 Во-вторых, что это за "обстоятельства"? в чем их
суть? какого они характера? Неизвестно. Тайна. А ведь именно они, выходит,
оказались причиной "отъезда". Такова первая версия.

103

"В другом письме, написанном уже не мне, - читаем дальше у
Решетовской, - он объяснил свой отъезд тем, что просто перестал работать".
Это вторая версия. Человека просто выставили за безделье и саботаж. Но тогда
непонятно, почему он уверял жену, будто уехал "вполне по-хорошему".
"Мне известна еще одна версия Солженицына по поводу того же, сообщенная
им Леониду Власову, - вспоминает жена. - Он оказался жертвой спора двух
начальников, которые "не поделили его между собой", и старший, наделенный
властью, послал его "на такую муку"... Очень красивая версия, но она
решительно противоречит второй: кому нужен бездельник? кто захочет затевать
спор из-за саботажника? Кроме того, в этой тюрьме, являвшейся
научно-исследовательским институтом, занимались секретными проблемами связи,
а Солженицын "никогда не имел к ним никакого отношения по причине полной
неосведомленности в них, - чего ж из-за такого спеца спорить?
Итак, перед нами уже не две, как в случае с арестом, а три совершенно
разные версии одного и того же события, и в отличие от версий ареста все они
принадлежат Самому Солженицыну, рассказаны им трем разным людям. Столь
многогранен, сложен и духовно богат этот человек.
Какой же версии верить? Последняя из них, как уже сказано, выглядит не
менее красиво, чем легенда о гении древности: "Спорили семь городов за честь
быть отчизной Гомера..." Но, увы, она совершенно неубедительна, ибо наш
Гомер в вопросах связи ни бэ ни мэ. Весьма легковесна и вторая версия: уж
где-где, а в тюрьме-то, даже в самой привилегированной и либеральной, есть
средства заставить работать обнаглевшего лодыря. Остается третья, все
объясняющая какими-то таинственными "обстоятельствами", нарастающими шаг за
шагом. Скорее всего тут-то собака и зарыта. Эта версия появилась первой, а
первый порыв, как известно, почти всегда правдив или близок к этому. А то,
что человек ни сразу, ни потом не счел возможным объяснить суть
"обстоятельств" даже родной жене, говорит об их серьезности. Словом, загадка
локализована, однако осталась не раскрыта.
Но, между прочим, различия в версиях, как было с версиями ареста, в
иных случаях не столь уж и важны. Здесь для понимания человеческой сути
действующих лиц гораздо содержательнее различие между характерами их
рассказов о происшедшем. В самом деле, как много говорит нам непохожесть
спокойно-иронического, добродушно-обыденного рассказа Достоевского на
рассказ Солженицына то истерически-

104

взвинченный, то величественный и жуткий, подобно картине Карла Брюллова
"Последний день Помпеи" с ее поистине близким дыханием смерти.
К слову сказать, различие между двумя рассказами еще и в том, что
Достоевский не только не перетрусил, но даже и не удивился тому, что за ним
пришли, а Солженицын в страхе, который не забыл и двадцать восемь лет
спустя, как букашка, "обожженный и пронзенный от головы к пяткам", оторопело
воскликнул: "За что?" Так вот, за что же его арестовали? Ведь это главное, а
не обстоятельства ареста и не рассказ о нем. И здесь нас ждут новые еще
более увлекательные загадки.
Как известно, Достоевский был арестован за активное участие в
революционно-демократическом кружке М.В. Петрашевского, и произошло это по
доносу.
В давней статье "Литгазеты" о Солженицыне говорилось: "Он был осужден
по обвинению в антисоветской деятельности". Темпераментная Лидия Чуковская,
великая почитательница нового таланта, не могла безропотно пропустить такое
ужасное обвинение в адрес своего кумира и тотчас воскликнула: "Какое право,
моральное и юридическое, имеет газета публично заговаривать о не совершенном
им преступлении?!" И в доказательство полной невиновности означенного кумира
перед советской властью сослалась на предисловие к одному из изданий "Ивана
Денисовича" в 1963 году, где было сказано: "Арестован по ложному доносу".
Солженицын, болезненно внимательный ко всему, что о нем пишут, читал,
конечно, это предисловие заранее. Но Достоевский мог назвать своего
доносчика: Антонелли. А он, и все его почитатели, и архивы КГБ за пятьдесят
лет так и не назвали доносчика. В чем же дело? И был ли доносчик-то?
Капитан второго ранга Бурковский, находившийся вместе с нашим героем в
Экибастузском лагере и даже послуживший ему в "Иване Денисовиче" прототипом
для образа кавторанга Буйновского, говорил чехословацкому журналисту Т.
Ржезачу, биографу писателя: "Солженицын рассказывал мне, что он на фронте
попал в окружение, стал пробиваться к своим и оказался в плену. Его посадили
якобы за то, что он сдался". Однако достоверно известно, что ни в каком
плену, кроме плена своих литературно-политических фантасмагорий, Александр
Исаевич никогда не был. И все же в "Архипелаге" он настаивает именно на этой
версии, причислив себя к тем, кто, вернувшись из плена, попал в лагеря "за
одно то, что все-таки остались жить". Такова первая авторская версия. Но,
как всегда, у него есть и запасная:

105

"Я арестован за переписку с моим школьным другом". За переписку! За
одну лишь чистую любовь к эпистолярному жанру. Тут нельзя не вспомнить
некоего Баклушина из "Записок" Достоевского. Герой, от лица которого ведется
там повествование, спрашивает его, за что он угодил на каторгу. "За что? Как
вы думаете, Александр Петрович, за что? - переспросил Баклушин. - Ведь за
то, что влюбился!" Собеседник едва сдержал улыбку: "Ну, за это еще не
пришлют сюда". Тогда жертва любви несколько уточнил обстоятельства: "Правда,
я при этом деле (т.е. при небесной влюбленности-то! - В.Б.) одного немца из
пистолета пристрелил". И тут же искренне добавил: "Да ведь стоит ли ссылать
из-за немца, посудите сами!"
В случае с Солженицыным тоже был свой "немец" - "критика Сталина",
содержавшаяся в переписке с другом Николаем Виткевичем. В многочисленных
устных и письменных заявлениях, например в письме Четвертому съезду
писателей в мае 1967 года, он долго будет твердить, что арестован именно за
это. Многие станут горячо сочувствовать ему: ну, в самом деле, можно ли
человека лишать свободы за одну лишь бескорыстную любовь к писанию писем да
к нелицеприятной критике! И никто не вспомнил о Баклушине.
А суть-то дела вот в чем. Солженицын уверяет: "Наше (с моим однодельцем
Николаем Виткевичем) впадение в тюрьму носило характер мальчишеский. Мы
переписывались с ним во время войны и не могли, при военной цензуре,
удержаться от почти открытого выражения своих политических негодований и
ругательств, которыми мы поносили Мудрейшего из Мудрых". Позже делает такое
добавление: "Мы с Кокой совсем были распоясаны. Нет, мы не писали прямо
"Сталин" и "Ленин", но..." И приводил грязные издевательские прозвища.
Тут надо отметить два важных момента. С одной стороны, Виткевич сказал
упоминающемуся Ржезачу, что никакой равноценной двусторонней переписки
подобного содержания не велось, а были только письма Солженицына этого рода
и устные разговоры с ним при встрече в июле 43-го года. "Я всегда полагал, -
заметил при этом Виткевич, - что то, о чем мы с Саней говорили, останется
между нами. Никогда и никому я не говорил и не писал о наших разговорах".
С другой стороны, в дальнейшем Солженицын признался, что похожие письма
он посылал не одному Виткевичу, а "нескольким лицам": "Своим сверстникам и
сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные

106

мысли". Таких адресатов оказалось с полдюжины. Один из них, приятель
школьной и студенческой поры Кирилл Симонян, впоследствии главный хирург
Советской Армии, рассказывал: "Однажды, это было, кажется, в конце 1943 или
в начале следующего года, в военный госпиталь, где я работал, мне принесли
письмо от Моржа (школьное прозвище друга. - В.Б.). Оно было адресовано мне и
Лидии Ежерец, жене, которая в то время была со мной. В этом письме
Солженицын резко критиковал действия Верховного командования и его
стратегию. Были в нем резкие слова и в адрес Сталина".
Солженицын уверяет, что его адресаты отвечали ему почти тем же. Но это
совсем не так. Симонян рассказывал: "Мы ответили ему письмом, в котором
выразили несогласие с его взглядами, и на этом дело кончилось". Такого же
характера ответ послал и Л. Власов, знакомый морской офицер. Другие, как
Виткевич, просто промолчали в ответ.
Итак, человек написал и послал не одно письмишко с какой-то
эмоциональной антисталинской репликой, а много писем по разным адресам, и в
них - целая политическая концепция, в соответствии с которой он поносил не
только Сталина, но и Ленина. Почти через тридцать лет признает: "Содержание
наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас
обоих". А еще позже, находясь уже за границей, проявив все-таки большую
самокритичность, чем бедолага Баклушин, скажет в выступлении по французскому
телевидению: "Я не считаю себя невинной жертвой. (Мог бы добавить: "в
отличие от Лидии Чуковской". - В.Б.) К моменту ареста я пришел к весьма
уничтожающему выводу о Сталине. И даже со своим другом мы составили
письменный документ о необходимости смены советской системы".
Спрашивается, что оставалось делать сперва работникам военной цензуры,
прочитавшим кучу "крамольных писем" Солженицына, а потом - сотрудникам
контрразведки, прочитавшим еще и помянутый "документ", в котором речь-то шла
не о системе Станиславского, - что оставалось им делать, если они хотели
оставаться цензорами и контрразведчиками, а не отставными балеринами. Где,
когда существовала государственно-политическая система, которая на
составителей подобных "документов" взирала бы равнодушно? Все это
усугублялось еще и тем, что Сталин являлся Верховным Главнокомандующим
армии, а его критик Солженицын - армейским офицером, рассылавшим сверстникам
и сверстницам на фронте и в тылу письма, направленные на подрыв автори-

107

тета Верховного Главнокомандования. В любой армии, в любой стране подобные
действия офицера в военное время, на фронте будут расценены не иначе как
военное и государственное преступление в пользу врага. Тем более, если враг
еще находится на родной терзаемой земле. Нет, совершенно прав этот товарищ,
когда говорит: "Я не считаю себя невинной жертвой". Какая уж тут
невинность...
И тем не менее, называя свой арест "впадением в тюрьму", Солженицын
старается внушить нам, что это "впадение" носило совершенно случайный,
"мальчишеский" характер. Да, конечно, дескать, виноват, но уж очень был
простодушен, наивен и открыт: "Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своем
деле, то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что
других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился". Ну, а потом
захотел уверить и нас: что, мол, с меня взять - теленок! Хоть и бодался с
дубом. Тут мы подходим к главной загадке солженицынского ареста.
С целью убедить нас в своей наивности находчивый автор выискал
историческую параллель: "Читая исследования о деле Александра Ульянова,
узнал, что они попались на том же самом - на неосторожной переписке".
Действительно, член террористической группы Пахомий Андреюшкин послал из
Петербурга в Харьков слишком откровенное письмо своему другу студенту Ивану
Никитину, и оно было перехвачено полицией. Вот, дескать, еще когда среди
противников режима телята водились. Как же после этого не поверить в
случайность солженицынского "впадения в тюрьму"?
Да, все вроде так: параллель, сходство. Но, присмотревшись
внимательней, нетрудно увидеть кое-какое различие. Начать хотя бы с того,
что Андреюшкину был всего 21 год, а Солженицыну шел уже 27-й, т.е. первый-то
действительно почти мальчик - студент, мало что в жизни еще повидавший, а
второй - человек, за плечами которого все-таки уже университет, два курса
ИФЛИ, работа в школе, военное училище, офицерское звание, командирская
должность, фронт. Один из них еще вполне мог быть достаточно неопытным и
наивным, но откуда этим трогательным качествам взяться у второго? К тому же
в 1887 году в России царил мир, военной цензуры, которая проверяла бы всю
корреспонденцию, не существовало, и Андреюшкин, естественно, мог
рассчитывать, что его письмо не прочитает никто, кроме адресата; у
Солженицына же, который прекрасно знал о всеобщей военной цензуре, была
полная уверенность в обратном. Кроме того, Андреюшкин писал из большого
города в город тоже не ма-

108

ленький, он имел возможность бросить письмо в любой почтовый ящик столицы и,
конечно, понимал, что это обстоятельство, в случае худого оборота дела,
сильно затруднило бы розыск отправителя письма, да и обратного адреса он на
конверте не написал, в итоге его искали целых пять недель; Солженицын не
располагал роскошным выбором почтовых ящиков и отделений связи: письма на
фронте мы отдавали в руки почтальону подразделения, который относил их
всегда на одну и ту же ППС (полевая почтовая станция). Надо думать, при
таких условиях установить авторство писем, если предположить, что они были
без подписи, а это едва ли так, не представляло слишком сложной задачи.
Наконец, Андреюшкин писал своему единомышленнику, и, ясное дело, у него были
все основания рассчитывать на понимание и на тайну со стороны адресата; у
Солженицына же дело обстояло совсем наоборот: никто из его адресатов (кроме
Виткевича, видимо) не являлся его единомышленником в вопросах о Сталине, о
действиях Верховного Главнокомандования, тем более - о советской системе. И
это тоже было ему известно. Кстати, упоминающийся морской офицер Л. Власов,
пославший отрицательный ответ на крамольное письмо, фигура для всей этой
истории чрезвычайно показательная. Солженицын даже и не знал его как
следует, они случайно познакомились в поезде Ростов - Москва в марте 1944
года при возвращении из отпуска на фронт, потом обменялись несколькими
письмами - и все. И вот с одномоментным вагонным попутчиком Солженицын
делится мыслями, за которые в те дни и в его положении совсем не трудно было
угодить за решетку! Ведь если бы даже письмо незамеченным проскочило
цензуру, то сам адресат мог оказаться человеком, который сообщил бы о нем
куда следует. Разве одно это не поразительная загадка!

И тут следует сказать об одной весьма характерной особенности
Солженицына, которая делает всю историю его ареста еще более загадочной.
Уж раз мы вспомнили Достоевского (а его постоянно вспоминают как чуть
ли не духовного собрата нашего героя), то можно заметить, что он, как уже
говорилось, был человеком страсти, порыва, его жизнь изобилует
импульсивными, необдуманными, рискованными поступками, нередко приводившими
к беде. А Солженицын - человек системы, он ничего не делает просто так,
наобум, как правило, у него все обдумано, взвешено, спланировано,
скалькулировано.

109

И ведь это всю жизнь, с юных лет!
Вот просто комический случай. Перед высылкой из страны Солженицына
задержали и повезли на ночь в Лефортовский изолятор. О чем же думает он,
сидя в машине? Да опять планирует: "Как бы мне выйти (из машины в Лефортове)
пооскорбительней для них", т.е. для сопровождающих. Каким образом выход из
машины может быть оскорбительным для кого-то, мы не знаем.
Спал он в изоляторе плохо: терзали мучительные раздумья. О чем может
терзаться неожиданно арестованный человек? О малых детях, о жене, о
прерванном деле, о неизвестном будущем... Нет, нашего узника мучит совсем не
это. Он напряженно размышлял о том, как ему вести себя завтра, когда в
камеру войдет начальство: вставать навстречу или нет? Запланировал: не
встану! "Уж мне-то теперь - что терять? Уж мне-то - можно, упереться. Кому ж
еще лучше меня?" Действительно, ведь уже нобелевский лауреат, и на Западе
наверняка подняли уже невероятный шум. Да, он не встанет. Он покажет себя
этим держимордам! Утвердив диспозицию завтрашнего сражения, заснул.
Но вот и утро, в двери гремит ключ. Нобелиат просыпается и решительно
садится на кровать. Дверь открывают - нобелиат храбро сидит. Входит
полковник и еще кто-то. Нобелиат продолжает отчаянно сидеть. Полковник
приближается. Нобелиат, очертя голову, сидит. Полковник говорит: "Почему не
встаете? Я начальник изолятора". И что же? Медленно, нехотя, совсем не так,
как ныне резвые члены правительства и президентского Совета при появлении
полковника Ельцина, но отрывает Александр Исаевич свое седалище от матраса,
встает, выпрямляется...
Какой основательный и твердый был планчик, а - лопнул! Мы поймем
душевное состояние нашего героя, если вспомним его чистосердечное признание:
"Терпеть не могу, когда внешние обстоятельства ломают мой план". Особенно,
конечно, если эти обстоятельства имеют звание полковника КГБ...
Так вот, спрашивается, мог ли человек, который всю жизнь моделировал и
планировал все вплоть до объяснений в любви и манипуляций своим седалищем,
не думать, не предвидеть, не понимать, чем обернется для него столь опасное
дело, как крамольные письма, которые адресаты получат в конвертах,
украшенных в пути государственной отметкой: "Просмотрено военной цензурой"?
По нашему разумению, нет, не мог. А можно ли допустить, что сей хомо
сапиенс, пускаясь на

110

такое дело, не ставил перед собой определенную цель, не планировал
последствий, не моделировал дальнейший ход событий? Мы этого допустить не в
силах, но твердого ответа на загадку о цели у нас нет, и мы можем лишь
предположить тот ответ, ту разгадку, к которой пришел профессор К. Симонян,
человек, близко знавший нашего героя на протяжении, кажется, всей жизни.
"Письмо было таким, - вспоминал Симонян о "крамольном послании"
Солженицына, - что, если бы оно было написано не нашим приятелем Моржом, мы
приняли бы его за провокацию. Именно это слово пришло нам обоим с женой в
голову. Посылать такие письма в конверте со штемпелем "Просмотрено военной
цензурой" мог или последний дурак, или провокатор". Мы знаем, что Солженицын
не дурак. Дальше Симонян говорил, что письмо решительно противоречило всему
облику их приятеля - его извечной осторожности, трусости и "даже его
мировоззрению, которое нам было хорошо известно".
Действительно, мировоззрение Солженицына в ту пору - это задуманный им
цикл рассказов с директивным названием "Люби революцию!". Это строки из
письма жене, написанного из училища в Костроме в 1942 году в дни, когда
приближались "Санины любимые праздники", и он пребывал в полной
безопасности: "Летне-осенняя кампания заканчивалась. С какими же
результатами? Их подведет на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать:
сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей
Европы. Не столкнул! Не столкнет и еще два лета!.. Что принесет нам эта
зима? Если армия найдет возможность повторить прошлогоднее наступление, да
еще в направлении Сталинград - Ростов, - могут быть колоссальные результаты.
Обратное взятие Ростова - достаточный итог для всей зимней кампании - для
фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине".
Как видим, здесь не только нет никакой критики Верховного
Главнокомандования и Сталина, а, наоборот, - полное удовлетворение ходом
войны и твердая уверенность в наших будущих успехах. А ведь положение-то
было еще крайне тяжелым: враг стоял в двухстах километрах от столицы,
хозяйничал на Кавказе, шли тяжелые бои в Сталинграде. В этих условиях ничуть
не удивительной была бы и критика в адрес руководства страны и армии, однако
никакой критики нет.
Но вот прошло всего около года. Этот год был временем наших великих
побед, огромных успехов: Сталинград, изгнание врага с Кавказа,
Курско-Орловская битва, фронт отодви-

111

нут от Москвы дальше, освобожден Киев... И вдруг на фоне этих грандиозных
достижений нашего строя, его руководства, армии старший лейтенант Солженицын
начинает поносить Верховное командование, лично Сталина и даже добирается до
Ленина. В чем дело? Ведь в ту пору наших солдат, полководцев и Верховного
Главнокомандующего нахваливали не только Рузвельт и Черчилль ("Великий воин
Сталин..."), но и генерал Деникин. Даже такой заматерелый противник
советской власти, как Бунин, в те дни писал: "Вот до чего дошло! Сталин
летит в Персию, и я в тревоге, как бы с ним чего не случилось..." А
Солженицын... Тогда, может быть, он оказался в антисоветской, антисталинской
среде? Чушь. Это была патриотическая армейская среда. Может, наконец, он
пережил какую-то личную драму, резко изменившую его мировоззрение? Ничего
подобного. Он исправно служил, помыкал солдатами, повышался в звании,
получил два ордена, писал и метал в Москву бесчисленные рассказы... Так в
чем же дело?
Солженицын говорит о себе прекрасно: "Я давно привык к мысли о смерти.
Я не боюсь за свою жизнь. Моя жизнь была в их руках". Прямо поставив однажды
вопрос "Трус ли я?", он пришел к твердому выводу, что нет, не трус, даже
смельчак, пожалуй. В доказательство этого говорит: "Я оставался вполне
хладнокровен, выводя батарею из окружения и еще раз туда возвращался за
покалеченным газиком". Веско. Только что же это за "окружение" такое, прости
господи, если из него можно без боя выйти, потом беспрепятственно вернуться
туда и опять выйти, как ни в чем не бывало? И случилось-то это прозрачное
окружение, по рассказу, в январе 45-го, когда немцам было уж так не до
окружений, давал бы только бог ноги.
Кроме того, говорит Солженицын, "я совался в прямую бомбежку в открытой
степи". Тоже впечатляет. Только, во-первых, фронтовой путь героя ни через
какие степи не пролегал. Во-вторых, ведь "соваться" можно и от безвыходности
положения. А еще был случай, продолжает храбрец, однажды "решился я ехать по
проселку, заведомо заминированному противотанковыми минами". Заведомо? Ну,
Александр Исаевич, расскажите это тому, кто не знает Фому. Впрочем, ведь не
говорит, на чем ехал, а если ехать на велосипеде или на осле, то это вполне

безопасно: противотанковые срабатывают лишь под действием большой тяжести.
Словом, доводы Солженицына в пользу своего фронтового бесстрашия несколько
сомнительны.

112

Но надо отдать должное человеку: в ряде случаев он признает, что
струсил, смалодушничал, сдрейфил... П.П. Семенов-Тян-Шанский писал, что
Достоевский не только "мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою
при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными", но и "в
минуты таких порывов был способен выйти на площадь с красным знаменем".
Именно в таком состоянии был писатель, когда узнал, как жестоко прогнали
однажды сквозь строй безвестного фельдфебеля Финляндского полка. Только
узнал! От кого-то.
А Солженицын рассказывает, что летом 44-го года в Белоруссии своими
глазами видел, как сержант избивал кнутом пленного. Мало того, пленный
взывал о помощи именно к нему, к Александру Исаевичу. И что же пережил, как
поступил сей гуманист "при виде насилия над униженными и оскорбленными"?
Ведь он молод, здоров, вооружен, в капитанских погонах и может просто
зыкнуть, гаркнуть, приказать какому-то там сержантику. Но нет, почему-то
решает, что перед ним не просто сержант, а особист, и не просто пленный, а
власовец, и "вдруг этот власовец какой-нибудь сверхзлодей?" И вот итог: "Я
струсил защищать власовца (гипотетического. - В.Б.) перед особистом
(теоретическим. - В.Б.), я ничего не сказал и не сделал, я прошел мимо, как
бы не слыша".
Может быть, мужественней, тверже держался Солженицын во время
следствия? Увы, сам пишет: "Я себя только оплевывал". И если бы одного себя!
Признает, что и других "обрызгал". А в устах этого человека одна брызга уж
никак не меньше хорошего ушата. Нет, не имеет он права повторить вслед за
Достоевским: "Я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на
других... Я не сознавался во всем и за это наказан был строже". А Солженицын
наказан был мягче - получил на два года меньше, чем его одноделец Виткевич,
хотя тот играл лишь вторую роль.
Да и как могло быть иначе, если Солженицын изо всех сил старался
разжалобить следователя.
Не слишком храбро держал себя Солженицын и в заключении. Об этом
свидетельствует не только тот факт, что весь срок он отбыл без единого
дисциплинарного наказания, но и то хотя бы, что его безо всякого нажима
завербовали в секретные лагерные осведомители, и он стал сексотом с кличкой
"Ветров".
Ну а тот уже известный нам пассаж в Лефортовском изоляторе, когда
нобелевский лауреат вытянулся по стойке "смир-

113

но" перед полковником КГБ? В этом тоже вроде бы не слишком много мужества. И
таких эпизодов в жизни Солженицына не счесть. Да взять его поведение хотя бы
уже теперь, после возвращения. Кого он осмелился задеть в своих критических
буйствах? Гайдара, Жириновского, Горбачева и Бессмертных. Это довольно
разные фигуры, но у них есть одно важное для обличителя свойство: все они не
у власти и потому совершенно безопасны. А тронуть Ельцина или Путина,
Касьянова или Чубайса, Грызлова или Патрушева он, правдолюбец, не посмеет ни
при какой погоде.
Что же получается в итоге? С одной стороны, никем не подтвержденные и
весьма сомнительные уверения самого автора в том, что он большой храбрец. С
другой стороны - многочисленные конкретные и совершенно достоверные факты,
свидетельствующие об обратном. Как же быть? Кажется, выход здесь
подсказывает нам сам герой, когда пишет, например: "Я не понимал СТЕПЕНИ
дерзости, с которой МОГУ теперь себя вести"... "Все обстоятельства говорили,
что я ДОЛЖЕН быть смел и даже дерзок"... "Я понял, как мне НАДО вести себя:
как можно дерзей" и т.п. Из этого видно, что, как и во всем остальном,
смелость свою он тщательно планировал, дерзость - аккуратно дозировал.
В других случаях он о своем поведении пишет: "Я обнаглел"... "Я так
обнаглел"... "Я обнаглел в своей безнаказанности"... "После моего наглого
письма"... "Я вел себя с наглой уверенностью"... "Я избрал самый наглый
вариант" и т.д. Думается, здесь сам писатель нашел более точное слово для
своей характеристики, чем слова "мужество", "храбрость", "героизм", которые
поневоле напрашиваются по отношению к нему, когда слушаешь его рассказы о
фронтовых подвигах.
А наглость, как известно, трусости не противоречит, это родные сестры.
И К. Симонян, настаивая на трусости своего давнего приятеля, разумеется, не
отказывает ему и в наглости, справедливо полагая, что первая из них -
старшая сестра, скорее даже мать второй. И вот его вывод: воочию увидев на
фронте смерть, ощутив ее всей кожей, Солженицын "начал испытывать панический
страх" и, не решившись на реальный самострел, прибегнул к самострелу
моральному: с помощью потока "крамольных" писем сам, безо всякого Антонелли,
спровоцировал свой арест, чтобы оказаться в тылу.
"Вне контекста" эта мысль представляется невероятной, дикой,
фантастической, безумной. В самом деле, разве на фронте были одни только
бесстрашные герои? Нет, конечно. Встречались и робкие люди, и прямые трусы,
но что-то не

114

слыхивали мы до сих пор, чтобы кто-то из них организовывал свой арест, дабы
попасть в тыл. Правда, нечто подобное известно нам из Ильфа и Петрова: их
персонаж Берлага в страхе перед партийной чисткой упрятал себя в сумасшедший
дом. Есть похожие примеры и из самой жизни: по некоторым данным, Троцкий
после революции 1905 года сам "впал" в тюрьму во избежание худшего. А
Солженицын, как не раз могли мы убедиться, человек не менее редкостного и
своеобразного склада, чем Троцкий и Берлага, даже если их помножить одного
на другого. И не зря один его биограф утверждал: "Всегда, когда кажется, что
его действия находятся в вопиющем противоречии со здравым смыслом, за
изображаемым безумием стоит абсолютно трезвый расчет".
Могут сказать: "Хорошо, допустим, хитроумный замысел с письмами мог
иметь место у столь своеобразного человека. Но в этом был бы смысл лишь в
начале или в разгар войны. А какой же "трезвый расчет" в том, чтобы
осуществить его в самом конце? Ведь Солженицына арестовали всего за три
месяца до него!" Да, конечно, но поразительная оригинальность Александра
Исаевича сказалась, в частности, и в том, что он рисовал себе совсем иную
картину конца войны, чем все мы и на фронте и в тылу. Когда в 1944 году наша
армия изгнала оккупантов с нашей земли, он писал жене: "Мы стоим на границах
войны Отечественной и войны Революционной". То есть был совершенно уверен,
что, освободив родную землю, разгромив фашистов, мы рванем дальше, может
быть, аж до Гибралтара. Пожалуй, такая мысль не могла прийти в голову не
только Берлаге, но и Троцкому с его идеей перманентной революции.
И это была не мимолетная блажь в интимном письме. Как известно,
Солженицын нередко наделяет своих персонажей собственными солженицынскими
мыслями, чувствами, даже манерами. И порой до такой степени, что в итоге
получается не литературный персонаж, а достоверный образ самого автора.
Например, со страниц книги "Ленин в Цюрихе" перед нами встает вовсе не
Владимир Ильич, а доподлинный Александр Исаевич с его фанатичностью,
злобностью, подозрительностью, мелочностью и другими яркими качествами
только ему принадлежащего набора. Так вот, в "Архипелаге" есть некий Юра,
однокамерник писателя. Он в начале весны 45-го года уверял, что "война
отнюдь не кончается, что сейчас Красная Армия и англо-американцы врежутся
друг в друга, и только тогда начнется настоящая война". Та самая,
Революционная. До этого, видите ли, по мнению Солженицыне кого

115

единомышленника и камерного стратега, была не война, а игрушки. "Настоящая"
война, разумеется, особенно опасна для жизни, и от нее особенно желательно
увильнуть.
А вот еще некий Петя из того же "Архипелага". Это уже 1949 год. Петины
идеи еще более интересны для нас и характерны для автора. Его во время
оккупации угнали в Германию, сотрудничал с немцами, после войны попал во
Францию и там воровал да продавал машины. Когда поймали на этом, обратился в
наше посольство: желаю, мол, вернуться на горячо любимую родину. Рассуждал
так: во Франции за воровство могут дать лет десять, и их придется отсидеть
сполна, в Советском Союзе за сотрудничество с немцами не диво огрести все
двадцать пять, "но уже падают первые капли третьей мировой войны", в которой
Союз, по его прикидке, не продержится и трех лет, поэтому прямой расчет
вернуться на родину и сесть в советскую тюрьму. Разве не похоже на то, что
своего хитроумного Петю в 49-м году Солженицын наделил одним из вариантов
своего собственного, по Симоняну, плана-расчета 44-45-то годов: чем
подвергаться большому риску погибнуть в огне Революционной войны, сяду-ка
лучше в тюрьму; срок могут дать большой, но в новой войне Советский Союз
быстро рухнет - и я на свободе.
Разумеется, нелегко поверить, что план достижения своей личной
безопасности и свободы человек строил в расчете на военное поражение родины,
но вот же сам Солженицын рисует нам образы именно таких людей. А когда один
из них, помянутый Юрий, уверял, что война с англо-американцами кончится
легким разгромом Красной Армии, у автора-повествователя тут же вырвался
вопрос: "И, значит, нашим освобождением?" Да, армия разгромлена, страна
погибла, но зато - свобода! Такого рода ставки Солженицын допускал не раз.
Уверяет, например, что летом 1950 года кричал тюремным надзирателям:
"Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!"
Трудно, конечно, поверить, что Александр Исаевич мог самолично да еще и
безнаказанно кричать эдакое в лицо надзирателям, но мысли такие, выходит,
держал за пазухой. А ведь не мог после Хиросимы и Нагасаки не понимать, что
бомба унесет вовсе не одних лишь надзирателей.
Солженицын не видел ничего страшного, катастрофического не только в
нашем поражении от англо-американцев, как его персонажи Юра да Петя, но и в
столь же гипотетическом поражении от немцев. Подумаешь, говорил он, а не
персонажи, "придется вынести портрет с усами и внести портрет

116

с усиками". Да еще елку придется наряжать не на Новый год, а на Рождество.
Всего и делов! Так что писатель был в этом вопросе, пожалуй, даже впереди
своих не слишком патриотичных героев.
Итак, многие обстоятельства и факты убеждают, что версия К. Симоняна о
том, будто Солженицын отправил себя в неволю собственноручно, выросла не на
пустом месте. Можно привести и еще один довод в пользу достоверности его
версии. Дело в том, что и на тот случай, если "настоящая" война вопреки
надеждам-планам все-таки не началась бы или Советский Союз вопреки чаяниям
оказался бы не побежденным, а победителем, и на сей раз, как всегда, у
Александра Исаевича был предусмотрен запасной вариант: амнистия!
Действительно, амнистия непременно бывает после победного окончания войны.
В первом же письме из заключения, вспоминает Н. Решетовская, ее муж
"пишет о своей уверенности, что срока 8 лет не придется сидеть до конца",
будет амнистия. И в самом деле, 7 июля 1945 года она была объявлена, и
весьма широкая, но, увы, осужденных по статье 58-й не коснулась. Тем не
менее не только "жажда амнистии", но и уверенность в ней не оставляют
калькулятора. "Вся надежда, - пишет он жене уже в августе 1945 года, - на
близкую широкую амнистию". И снова - в сентябре: "Основная надежда - на
амнистию по 58-й статье. Думаю, что она все-таки будет". Прошел год со дня
ареста, и в марте 1946 года - опять: "Я со 100% достоверностью все-таки
убедился, что амнистия до 10 лет была подготовлена осенью 45-го года и была
принципиально одобрена нашим правительством. Потом почему-то отложена".
Только отложена - он никак не может смириться с тем, что грубо ошибся в
своих расчетах.
"Идут месяцы, - вспоминает Решетовская. - Чуть ли не в каждом письме -
новые надежды". 9 мая 1946 года, в первую годовщину Победы, писал: "Все же
еще с недельку-другую возможный для нее срок". Полтора года был твердо
уверен, что амнистия вот-вот грянет. Лишь после этого убедился в своем
просчете и приступил к выполнению нового варианта: подает апелляцию о
пересмотре дела; получив отказ, обращается с просьбой о смягчении
наказания... Странно, однако, и этот вариант не сработал. Почему? Еще одна
загадка. Ведь он так умеет, когда надо, прибедниться, расписать свои
страдания, показать себя жертвой. Так почему же? Может быть, потому, что был
очень полезен именно там, где находится. В качестве ловкого и деятельного
стукача Ветрова.

117

VII. "ЗАТМЕНИЕ УМА И УПАДОК ДУХА СОПУТСТВОВАЛИ МНЕ..."

Солженицын сам приводит убедительные примеры достойного и мужественного
поведения многих людей перед лицом следствия и суда. Так, рассказывает, что
в 1922 году Н.А. Бердяев "не унижался, не умолял, а изложил им твердо те
религиозные и нравственные принципы, по которым не принимает установившейся
в России власти и - освободили"1.
В 1929 году известный ученый-горняк П.А. Нальчикский, 54 лет от роду,
явил, по словам автора, подлинный образец "героической" тюремной стойкости,
"не подписав никакой чуши"2. В 1935 году некая безымянная московская
старушка несколько дней прятала у себя человека, в котором она в отличие от
властей видела только служителя церкви. После его исчезновения ее
многократно допрашивали: "К кому он поехал?" Она спокойно отвечала: "Знаю.
Но не скажу"3. В 1941 году знаменитый биолог Н.И. Вавилов, будучи на 55-м
году жизни, выдержал множество допросов, но ни на них, ни на суде "не
признал обвинений"!4
Можно было бы выписать еще многие примеры, можно было бы напомнить о
гордом и героическом поведении на суде и в тюрьме С.В. Косиора, Н.В.
Крыленко, П.П. Постышева, Я.Э. Рудзутака, В.Я. Чубаря и некоторых других
видных деятелей партии, и прав Солженицын, когда восклицает: "А сколько
таких неузнанных случаев!"5 Но его-то собственное положение было гораздо
надежнее и безопаснее, чем всех названных здесь лиц, и позволяло ему вести
себя совсем не так, как он вел. Да и сам Солженицын с полной уверенностью
признает: "Я, конечно, мог держаться тверже"6. Так в чем же дело?
Оказывается, вот: "Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые
недели"7. Но ведь это-то и есть трусость. Если молодой здоровый парень,
будучи арестован, в течение нескольких недель не может очухаться, то иначе,
как трусом, его никак не назовешь. Достоевский-то в подоб-
1 "Архипелаг", т. 1,с. 139.
2 Там же, с. 379.
3 Там же, с. 139.
4 Там же, т. 2, с. 308.
5 Там же, с. 628.
6 Там же, т. 1,с. 142.
7 Там же.

118

ном, вернее, даже в более тяжелом положении испытывал совсем иные, прямо
противоположные чувства. Никакого затмения ума, ни малейшего упадка духа.
Наоборот! Уже узнав о суровом приговоре, о кандальной сибирской каторге, он
писал брату Михаилу: "Я не уныл и не упал духом... Не уныть и не пасть - вот
в чем жизнь, в чем задача ее... Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду
и сохраню дух мой и сердце в чистоте".
Но думается, что свою затменность и упадок Александр Исаевич здесь
несколько преувеличивает, и не совсем бескорыстно, а в некотором расчете на
то, что если, мол, человек не в своем уме, то какой с него спрос! Магическое
индульгенционное действие справки из психдиспансера всем известно. Факты
убеждают, что ум нашего героя был в эту пору не в таком уж безнадежно
беспросветном затмении, а дух - может, и упал, но не до нуля. Например, мы
уже писали, как тонко, обдуманно и последовательно вел Солженицын свою роль
на допросах, стараясь убедить следователя в своей "простоте, прибедненности,
открытости до конца": "Я сколько надо было, раскаивался, и сколько надо
было, прозревал от своих политических заблуждений"1. Иначе говоря, в течение
всего следствия не только умело унижался, но и ловко отказывался от своих
взглядов. Объяснение своему поведению у него очень простое: "Не надо
следователя сердить, от этого зависит, в каких тонах он напишет
обвинительное заключение"2. Вот в этом-то, пожалуй, и состоит главное.
Но что бы сказал Достоевский о столь унизительном лицедействе, об
отказе от своих взглядов ради "тонов" обвинительного заключения, которое
грозило только несколькими годами неволи! Да, "только", ибо над
Достоевским-то висела совсем иная угроза, а он, однако же, говорил: "Мы,
петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего
раскаяния... Большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих
убеждений... То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые
владели нашим духом, - представлялись нам не только не требующими раскаяния,
но даже чем-то нас очищавшим, мученичеством, за которое многое нам
простится!"
Солженицын вещал по французскому телевидению: "Я давно привык к мысли о
смерти. Я не боюсь за свою жизнь. Моя жизнь была в их руках". Красиво
сказано, но жизнь ав-
1 "Архипелаг", т. 1, с. 144-145.
2 Там же, с. 150.

119

тора этих красот "была в их руках" только в его воображении. А на
Семеновском-то плацу 22 декабря 1849 года в восьмом часу утра дело обстояло
несколько иначе: там был разыгран спектакль, непохожий на нынешние
телепостановки, в том числе и французские. "Приговор смертной казни
расстрелянием, прочитанный нам предварительно, прочтен был вовсе не в
шутку, - вспоминал Достоевский, - почти все приговоренные были уверены, что
он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно
страшных минут ожидания смерти". Да и как было не верить, если все
свидетельствовало о предстоящей казни: и батальоны солдат, построенные в
каре, и священник с крестом, и эшафот, обтянутый черным, и бой барабанов, и
бесстрастный голос аудитора: "...Отставного инженер-поручика Федора
Достоевского, двадцати семи лет, за участие в преступных замыслах, за
распространение частного письма, наполненного дерзкими выражениями против
православной церкви и верховной власти, и за покушение к распространению,
посредством домашней литографии, сочинений против правительства подвергнуть
смертной казни расстрелянием".
Как было не верить, когда всех приговоренных поставили на колени,
сломали в знак гражданского позора у них над головами шпаги, потом обрядили
в белые саваны с остроконечными колпаками, и первых троих - Петрашевского,
Момбелли, Григорьева - свели с эшафота и привязали к врытым неподалеку
столбам.
Как было не верить, когда солдатам уже подана команда "К заряду!" - и
те выполнили нужный артикул; подается новая команда "На прицел!" - и солдаты
поднимают ружья, целятся... Остается только скомандовать "Пли!"
Их было двадцать один человек. Достоевский стоял в ряду шестым. В этот
же день он писал брату Михаилу: "Я был во второй очереди, и жить мне
оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих... Я успел
также обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними..."
Да, не только на следствии, на суде, но и здесь, на эшафоте, десять минут
перед лицом смерти Достоевский держался безукоризненно. До самого крайнего
момента, когда вместо команды "Пли!" было объявлено о каторге.
Как бы вел себя в таком положении Солженицын, мы не знаем, но если он
утверждает, что от одного только ареста у него приключилось многодневное
"затмение ума и упадок духа", то это позволяет нам кое-что предвидеть с
некоторой долей уверенности.

120

Продолжим выдержку из письма Достоевского генералу Тотлебену о том, как
он держался на следствии: "Я не сваливал своей вины на других и даже
жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием
выгородить из беды других". А в самый страшный миг он нашел в себе мужество
обнять этих "других" и достойно попрощаться с ними. Ну, а наш герой - как он
обошелся с "другими"? Ведь они тоже были в его деле, хотя и в ином качестве,
чем в деле Достоевского. Следствие, располагая "крамольными" письмами к
Виткевичу, к Симоняну и Ежерец, к Решетовской и Власову, естественно, должно
было заинтересоваться этими людьми, и первым источником сведений о них
оказался, надо думать, сам подследственный.
Поначалу Солженицын вроде бы не слишком заботился о том, чтобы
представить свое поведение на следствии по отношению к "другим" абсолютно
безгрешным. Так, когда он находился уже на свободе, Лидия Ежерец сказала его
жене, будто несколько лет назад Кирилл Симонян вынужден был давать
следователю объяснение по поводу письменного доноса на него, посланного
Солженицыным из заключения. Решетовская вспоминает: "Я спросила у Сани, что
бы это могло значить, будучи уверена, что это недоразумение, а может быть, и
подделка... Но Александр не стал отрицать, что бросил какую-то тень на
Симоняна. Он объяснил, каким трудным было его положение во время
следствия"1.
Да, Александр не стал отрицать. Но это давно, году в 56- 58-м. Тогда
Солженицын еще пребывал в полной безвестности, и литературно-политический
успех ему и не брезжил. Несколько иначе обстоит дело теперь, когда на
Александра Исаевича обрушилась скоропостижная известность глобального
масштаба. Теперь он никак не хочет признавать, что во время следствия
очернил хоть единую душу. При этом основной довод у него всегда тот же: "От
моих показаний не пострадал никто"2, "Никого из вас не арестовали"3 и т.п.
Да и впрямь - никого. Кроме Виткевича, но тут, конечно, случай особый.
Что ж, допустим, все сомнения рассеял, всех убедил: никаких доносов не
было и быть не могло. А Решетовская просто выдумала, что муж когда-то "не
отрицал" какой-то там тени, якобы брошенной им на школьного друга. Все
прекрасно! Однако вот что читаем в только что цитированном сочине-
1 Решетовская Н..С.68.
2 "Сквозь чад", с. 7.
3 Там же. с. 47.

121

нии Солженицына "Сквозь чад" 1979 года. Обращаясь к Симоняну, он пишет:
"Когда в 56-м году я вернулся после лагеря, после ссылки, после рака - от
Лиды (Ежерец) узнал, что ты на меня в претензии: как это так, утопая, я
обрызгал тебя на берегу"1. Ах, все-таки обрызгал! Слово сказано. А уж если у
этого человека слетело с языка, что обрызгал, то можно быть уверенным:
окатил из ушата, и не водичкой, речной или морской, а чем-то гораздо менее
прозрачным и более пахучим. Для того и рак-то тут упомянут вроде бы
некстати, - чтобы разжалобить, дабы ушатик тот выглядел поизвинительней. И
как это в его духе: уж если я утопаю, то что мне за дело до других и как они
смеют еще быть "в претензии", если я их даже и помоями из ушатика!
В другом месте своего "Чада" Солженицын, обращаясь к Симоняну, говорит
об этом моменте следствия более подробно: "Сколько я знал и помнил, самое
страшное - это соцпроисхождение. 10 и 15 лет советской власти его ОДНОГО
было достаточно для уничтожения любого человека и целых масс. И ЭТОГО троим
из нас надо было бояться более всего: мне из-за богатого деда, тебе - из-за
богатого отца, Наташе - из-за отца, казачьего офицера, ушедшего с белыми...
Какова опасность, что они (т.е. следствие. - В.Б.) нападут на ЭТИ следы?"2
В данном рассуждении много любопытного и странного. Прежде всего для
краткости и простоты изложения допустим, что и на десятом и на пятнадцатом
году советской власти будто бы действительно одного соцпроисхождения было
достаточно для уничтожения "целых масс", но теперь-то шел двадцать восьмой
год советской власти, когда ничем даже отдаленно похожим вроде бы и не
пахло, наоборот, в годы войны появились совсем иные веяния: некоторые, стали
носить Георгиевские кресты и другие награды царского времени, гордились ими,
иные при случае козыряли своим дворянским, а то и княжеским происхождением и
т.п. Кроме того, Солженицын знал же, что все трое, кого он перечислил, имея
"опаснейшее" соцпроисхождение, не только не были "уничтожены", но никак и не
пострадали из-за него ни в детстве, ни в юности, ни в зрелые годы:
беспрепятственно поступали в школу, в вуз, были приняты в пионеры, в
комсомол, получили высшее образование, хорошую работу и т.д. Самому
Солженицыну его богатый дед да еще и отец, расстрелянный в
1 "Сквозь чад", с. 49-30.
2 Там же, с. 47.

122

Гражданскую войну красными, о чем он сам пишет в этом же "Чаде", тоже ничуть
не помешали стать пионером, комсомольцем да еще и старостой класса, а
позже - учиться в университете, быть там сталинским стипендиатом, затем -
поступить в военное училище, стать офицером. А уж особенно впечатляет судьба
Решетовской: она кончила университет, поступила в аспирантуру столичного
вуза, стала кандидатом наук, а кроме всего этого, в 1948 году, когда ее
законный муж отбывал заключение по 58-й статье за антисоветскую агитацию,
она, дочь белого офицера и жена антисоветчика, прошла весьма сложную и
обстоятельную процедуру служебного засекречивания! Это не прием в пионеры,
уж тут-то не могли не докопаться до соцпроисхождения1 и кто такой муж. Почти
все эти лучезарные обстоятельства во время следствия были Солженицыну
прекрасно известны, поэтому его панический страх перед соцпроисхождением
выглядит не реальным фактом его поведения в 45-м году, а неуклюжей выдумкой
1979 года.
Но он продолжает: "И вот я рассудил - поведу их по ложному пути,
попытаюсь объяснить правдоподобно. Да, я признаю, что некоторое недовольство
у нас у всех есть"2. Конечно, от имени "всех", т.е. Виткевича, Симоняна,
Ежерец, Решетовской и Власова, заявить о недовольстве советской властью, это
был действительно "ложный путь", путь клеветы. Счастье, что клевете не
поверили. И, по всей вероятности, с самого начала. Произошло это, кажется,
по той причине, что на самом-то деле Солженицын, как мы увидим, вел речь не
о "некотором недовольстве", а рисовал своих друзей такими монстрами, что
поверить ему было чрезвычайно трудно.
Итак, Солженицын сперва вроде бы невольно проболтался, что когда
"тонул" на следствии в 45-м году, то Симоняна оклеветал, а потом обмолвился
об этом и более внятно. Не странно ли для столь предусмотрительного человека
такое оплошное самопризнание? Да не очень. Существует давний испытанный
прием: добровольно признаться в меньшем
1 Конечно, можно теоретически допустить, что все трое с ясельного
возраста были искуснейшими конспираторами и ловко скрывали свое
происхождение, но тогда, если принять во внимание, что это им великолепно
удавалось всю жизнь, во всех инстанциях, придется констатировать:
по-настоящему вопросом соцпроисхождения у нас не интересовались и рокового
значения ему не придавали. Так, Александр Исаевич? - В.Б.
2 "Сквозь чад", с. 47.

123

грехе, чтобы за этим признанием утаить грех больший. Именно так и действует
Солженицын: признается в клевете 45-го года, чтобы скрыть за ней
клеветнический донос гораздо более поздней поры.
Симонян долгое время ничего не знал о той давней, первоначальной
клевете на него. В 1952 году его вызвал следователь и предложил прочитать
увесистую тетрадочку в пятьдесят две страницы, которые были исписаны так
хорошо знакомым почерком его школьного друга Сани Солженицына. "Силы
небесные! - воскликнул потрясенный Симонян, изучив сей не изданный пока
фолиантик. - На этих пятидесяти двух страницах описывалась история моей
семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице
доказывалось, что с детства я якобы был настроен антисоветски, духовно и
политически разлагал своих друзей и особенно его, Саню Солженицына,
подстрекал к антисоветской деятельности"1. Да, такая обстоятельность, такое
многословие (начать издалека, с истории и накатать полсотни страниц)
совершенно в духе нашего автора, и напористость (на каждой странице твердить
одно) - тоже его, и манера сваливать свою вину на других - кто может с ним
здесь сравниться!
За этот-то донос Симонян и был "в претензии", о нем-то Ежерец и
рассказала когда-то Решетовской, он-то и был причиной супружеской беседы,
когда муж признался жене, что действительно кое-что наплел о школьном друге.
Но и тогда в устном признании жене, и теперь в сочинении "Сквозь чад"
Солженицын представляет дело так, словно была, мол, единственная оплошка по
отношению к Симоняну лишь во время следствия в 45-м году, т.е. два своих
доноса он как бы "слил" в один, очень давний, будто бы неизбежный и
совершенно безвредный. Жене он говорил: "В общем-то, ничего страшного не
было. Кирилла-то не посадили"2. Теперь, через двадцать с лишним лет, пишет:
"Никого из вас не только не арестовали, но даже НИ РАЗУ НЕ ДОПРОСИЛИ!"3
(подчеркнуто им. - В.Б.)
От доноса на Симоняна в 52-м году Солженицын открещивается как только
может. Ему говорят: "Позвольте, а тетрадочка-то в пятьдесят две страницы?" В
ответ он распускает целый павлиний хвост аргументов, где одно перышко краше
другого. Во-первых, говорит, следователь и бумаги-то столь-
1 Ржезач Т., с. 93.
2 Решетовская Н., с. 69.
3 "Сквозь чад", с. 47.

124

ко не даст - пятьдесят две страницы! У нас в стране с бумагой всегда ж было
трудно. Во-вторых, "сажают по малому клочку", а тут - "по пятидесяти двум не
посадили"1, по целой тетрадке. Мыслимое ли дело? Да кто же позволил бы
опять-таки, чтоб столько бумаги пропало даром, без всякой пользы? В-третьих,
при всем своеобразии моего почерка могли, мол, его подделать. Что им стоит!
Атомную бомбу слепили, луноход смастачили, носки безразмерные освоили, а уж
это-то - пустяк. В-четвертых, благородная прямая апелляция к самому
Симоняну: "Кирилл! Неужели сердце твое, высота души не подсказали - что
такой донос на своего школьного друга просто невозможен?"2 Это, конечно,
самый веский довод: просто невозможен - и все тут! А ежели ты, Симонян,
поверил, что возможен, "значит, тебе не хватило высоты души". Для
убедительности нехватка души у школьного друга доказывается еще и другими
способами: хотел ты стать писателем и не стал - "это ее же не хватило тебе";
не понравился мой роман "Раковый корпус" - "это ее же не хватило тебе"3. А
отсюда, между прочим, следует: я писателем стал - значит, высота моей души
на должном уровне; мне мой роман "Раковый корпус" ух как, черт возьми,
нравится - значит, моя душа - Казбек видал? - выше Казбека.
Вообще-то Солженицын не отрицает, что в том далеком 1952 году имело
место некоторое бумажно-чернильное событие, но дает этому свою версию,
чрезвычайно благородную и героическую. Он пишет: "В апреле 1952 года в
экибастузском лагере следователь предъявил мне бумажку районного (кажется,
Щербаковского, но не ручаюсь) отделения КГБ Москвы - о том, что в связи со
следствием, начатым против Кирилла Симонянца (так в тексте. - В.Б.),
поручается допросить меня"4. Тут есть отдельные несоответствия с истиной:
Щербаковского района в Москве никогда не существовало, а против Симоняна за
всю его жизнь никакого следствия никогда не возбуждалось.
Но послушаем дальше: "И тогда, уже бронированный лагерник, я и послал
их на..." Тут тоже маленькая неточность: послать-то он действительно послал,
только не "на", а "в" - послал в КГБ те самые пятьдесят две страницы.
Бронированный правдолюб продолжает: "Я сказал, что всякие показания
45-го года являются вынужденной ложью..."
1 "Сквозь чад", с. 49-50.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же, с. 48.

125

Стоп! Какие, о ком показания 1945 года он назвал теперь ложью? Ясно,
что не о себе - его не о себе спрашивают, да и дело тут было давно решенное,
лагерный срок уже подходил к концу, оставалось меньше года, так зачем что-то
ворошить, оправдываться, объявлять недействительным? Конечно же, он назвал
ложью свои показания 1945 года о Симоняне. Следовательно, мы еще раз, теперь
уже в 1979 году, из его собственных вещих уст, отверзающихся в далеком и
безопасном штате Вермонт, услышим, что показания о Симоняне он тогда давал,
и они были, по его собственному бронированному признанию, ложью. Мы легко
поймем, какой характер носила эта ложь, если теперь прочитаем фразу целиком:
"Я сказал, что всякие показания 45-го года являются ложью, а всю жизнь я
тебя знал как отменного советского патриота"1. Противопоставлением,
опровержением старой лжи на человека здесь является новое признание, что
человек этот - настоящий советский патриот. Значит, ложь состояла в
обратном: в утверждении, что он антипатриот, антисоветчик. Как видим,
признавая, что на следствии он оклеветал Симоняна, Солженицын пытается
внушить нам, будто в 52-м году не только не было никакого доноса, а,
наоборот, имела место благородная и смелая акция с его стороны в защиту
школьного друга, к сожалению, не обладающего душевной высотой.
Понять, почему наш герой признает клевету 45-го года и рьяно отрицает
донос 52-го, нетрудно. В первом случае можно сослаться (что он и делает) на
молодость, неопытность, на "затмение ума и упадок духа", а на что сослаться
во втором? Ведь тут человек вполне зрелых тридцати трех лет в ясном уме и
твердой памяти безо всякого внешнего понуждения, исключительно по
собственному почину написал донос на школьного друга из одной лишь зависти к
его счастливой жизни на свободе. К тому же это человек, вернувшийся, по его
собственным словам, к вере в Бога.
Но дело не ограничивается Симоняном. Николай Виткевич имел удовольствие
дважды читать доносы на себя своего наперсного дружка: во время следствия
(дело против него началось, когда следствие по делу Солженицына уже
заканчивалось) и при реабилитации. "Он писал о том, - рассказывает
Виткевич, - что якобы с 1940 года я систематически вел антисоветскую
агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу... Я не верил своим
глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы
его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный
1 "Сквозь чад", с. 48.

126

почерк - он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И -
представьте себе? - в них содержались доносы и на жену Наталию Решетовскую,
и на нашу подругу Лидию Ежерец"1.
Леонид Власов со слов Виткевича узнал: "Солженицын сообщил следователю,
что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по
фамилии Власов и тот, мол, не отказался, но даже назвал фамилию своего
приятеля, имеющего такие же антисоветские настроения"2. Лексикон моряков
содержит немало соленых выражений, которые Власов мог бы тут использовать,
чтобы выразить разбуженные чувства, но, видимо, из почтения к этому
лексикону он, по свидетельству Решетовской, предпочел водно-сухопутный
оборотец с сельскохозяйственным оттенком: "Ну и гусь!"
Рассказывая еще в "Архипелаге" о своем следствии, Солженицын делал вид,
что очень рад: "Слава богу, избежал кого-нибудь посадить. А близко было"3.
Что значит "близко"? Да, оказывается, вот что: хотя всех, с кем
переписывался, он оклеветал - представил заклятыми врагами советской власти,
занимавшимися преступной деятельностью еще в студенческую пору, но, несмотря
на эти старания, никого из них не арестовали. Никого, кроме Виткевича.
Решетовская размышляет: "Правда, это не согласуется с "теорией" Солженицына,
что достаточно было назвать имя человека с добавлением в его адрес любого
самого абсурдного обвинения, и тот оказывался в лагере. Но, надеюсь, он не
жалеет, что ошибся в безупречности своей теории и что мы остались на
свободе". Она надеется! Прямо надо сказать, надежда наивная. В самом деле,
стоило Симоняну в 1967 году написать ему, что он оценивает жизнь
односторонне и становится знаменем реакции на Западе, как Солженицын с
великой досадой воскликнул: "Ах, жаль, что тебя тогда не посадили!"4 Ну,
действительно, дважды клеветал на человека, дважды доносил, не жалея ни
драгоценного личного времени, ни бесплатной казенной бумаги, а его так и не
посадили! Разве не досадно? Впрочем, и не дважды доносил, а, пожалуй,
трижды, ибо то, что Солженицын пишет о Симоняне сейчас, очень похоже на
донос. Так, он заявляет, что они вели с ним "огненные политические беседы"5,
что Симонян, Ежерец и Ре-
1 Ржезач Т.,с.95.
2 Решетовская Н., с. 70-71.
3 "Архипелаг", т. 1, с. 142.
4 Там же, с. 144.
5 "Сквозь чад", с. 47.

127

шетовская писали ему "опасные письма"1. Или вот: "Вы жили со страшной
тайной: твой отец, богатый купец, спасаясь от ГПУ, вынужден был бросить вас,
пешком перейти персидскую границу... Ты это скрывал сорок лет"2. Зачем на
нескольких страницах дважды говорить об отце - богатом человеке, уехавшем за
границу? Зачем к Симоняну адресоваться с рассказом о его собственной жизни?
Она ему и так достаточно хорошо известна. Подобные вещи, когда они делаются
публично, одна из возможных форм доноса.
А как назвать - не иудиным ли поцелуем? - это: "Кирилл! Кирочка!.. Что
ты наделал? Как ты оказался С НИМИ? Ведь мы были друзьями, Кирочка!"3 Он
хочет внушить нам, что его "друг" Симонян совершил насилие над собой,
случайно оказался "с нами", что он чуждый среди нас человек.
Но "с ними" против Солженицына оказались все его друзья давних лет: и
Виткевич, и Симонян, и Ежерец, и Решетовская. Все они раскусили его и
выразили ему свое презрение. Уже одно это единодушие (а тут можно прибавить
и Власова) могло бы заставить глубоко задуматься другого. Но не Александра
Исаевича. Очень похоже, что ныне, вспоминая их и порознь и вместе, он
твердит при этом лишь одну фразу: "Ах, жаль, что не посадили!" Это тем более
правдоподобно, что стремление нашкодить своим товарищам было заметно у Сани
Солженицына еще в юные годы. К. Симонян вспоминал: "Он, будучи старостой
класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду
(Ежерец) - самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь"4.
Как видим, назвать поведение нашего героя перед лицом правосудия
бесстрашным и доблестным было бы некоторой натяжкой. За вынесением приговора
последовали годы неволи. Приглядимся теперь к его поведению там.

VIII. ОРФЕЙ В АДУ

"ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!"

Во всей мировой литературе не было писателя, который так много и
охотно, так вдохновенно и возвышенно говорил бы и писал о себе, как
Александр Солженицын. С кем он себя
1 "Сквозь чад", с. 47.
2 Там же, с. 41.
3 Там же. 4 Решетовская Н.,с.5.

128

при этом только не сравнивает, кому только не уподобляет! То - могучему
титану Антею, сыну бога морей Посейдона и богини земли Геи, а то - храброму
да ловкому царевичу Гвидону из пушкинской сказки. То пишет о себе как о
бесстрашном царе Давиде, сразившем гиганта Голиафа, а то - как о русском
бунтаре Пугачеве. Или изображает себя великим героем вроде Зигфрида, что ли,
поднявшим меч сегодня против Дракона, а завтра - против Левиафана... Очень
нравится также Александру Исаевичу рисовать свои литературно-политические
проделки в виде грандиозной кровавой сечи, где сам он - лихой рубака: "Я на
коне, на скаку... Победительна была скачка моего коня... Рядом другие скачут
лихо... Вокруг мечи блестят, звенят, идет бой, и в нашу пользу, и мы сминаем
врага, идет бой при сочувствии целой планеты" и т.д. Что же это за сеча,
столь ужасная? Да, оказывается, заседание секретариата Союза писателей, на
котором за чашкой чая обсуждался очередной гениальный роман Солженицына.
Говорит он о себе еще и так: "Я - Божий мечь" (так в тексте).
Очень странно, что при такой великой любви к историческо-мифологическим
самоуподоблениям замечательный автор ни разу не сравнил себя с Наполеоном.
Хотя бы как молодой Маяковский. Ни разу! И вообще имя великого завоевателя
упоминается в его сочинениях, кажется, лишь единожды и очень странно: "Из-за
полесских болот и лесов Наполеон не нашел Москвы..." Как это? Даже Гераклит
Темный выражался ясней.
А между тем данные для сравнения есть. Ну, как же! Оба завоевали почти
весь мир, обоих выслали на чужбину. И тот, и другой осуществили намерение
вернуться на родину (правда, первый вопреки воле главы государства, второй -
по любезному приглашению главы), тот и другой дважды женились, причем в
первых браках детей не было, во втором - сыновья, оба - мастера изрекать
афоризмы и т.д. Мало того, есть сходство и в атмосфере вокруг них, и в
отношении к ним других людей. Вот только один пример.
Когда в марте 1815 года Наполеон, объявленный Венским конгрессом врагом
человечества, бежал на утлых суденышках с острова Эльба и с кучкой
приверженцев причалил к французскому берегу, парижские газеты объявили:
"Корсиканское чудовище сорвалось с цепи и высадилось в бухте Жуан". Затем:
"Людоед идет к Грассу"... "Узурпатор вошел в Гренобль"... Но по мере
беспрепятственного продвижения людоеда на север и приближения к столице
сообщения прессы приобретали несколько иной характер: "Бонапарт занял

129

Лион"... "Наполеон приближается к Фонтенбло"... И наконец: "Сегодня Его
императорское величество прибудет в свой верный Париж". И ведь все это в
одних и тех же газетах, при неизменном составе редакций, при том же
редакторе вроде Альберта де Беляева.
Нечто похожее мы видим ныне и вокруг Солженицына. Когда режим проклял
его и выслал из страны, то многие газеты писали о нем так: "Антикоммунизм,
изыскивая новые средства борьбы против марксистско-ленинского мировоззрения
и социалистического строя, пытается гальванизировать идеологию "Вех",
бердяевшину и другие разгромленные В.И. Лениным реакционные,
националистические, религиозно-националистические концепции прошлого. Яркий
пример тому - шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына, в особенности
его романа "Август Четырнадцатого". Роман Солженицына - проявление открытой
враждебности к идеалам революции, социализма. Советским литераторам чуждо и
противно поведение новоявленного веховца".
Чьим правдивым и бескорыстным пером это написано? Кто сей пламенный
защитник идей революции, социализма, почитатель В.И. Ленина и столь же
пламенный борец против бердяевщины да солженицынщины? Может быть, вы
думаете, что это С. Залыгин или А. Ананьев, тот же де Беляев или де
Волкогонов? Да, у них было нечто подобное, даже похлеще. Но на этот раз
перед вами Александр Яковлев, академик, тот самый, что до семидесяти лет не
мог шагу ступить без цитатки из Ленина или Брежнева, без регулярного битья
себя в грудь и клятв верности марксизму.
Но вот Солженицын оставил штат Вермонт, 27 мая 1994 года с кучкой
приверженцев высадился во Владивостоке и начал поход на Москву. Конечно,
нашлись газеты, которые заявили: "Возвращение Хама". Я думаю, они так и
будут стоять на своем. А уже позади и Грассу, и Гренобль, и Тьмутаракань...
"Все мосты, набережные, все улицы были полны народа - мужчин и женщин,
стариков и детей, - рассказывает очевидец, ехавший в свите за Наполеоном. -
Люди теснились к лошадям свиты, чтобы видеть его, слышать его, коснуться его
одежды. Царило чистейшее безумие. Часами гремели непрерывные оглушительные
крики: "Да здравствует император!" Говорят, нечто подобное - ах, как жаль,
что мы не видим этого! - творится ныне вокруг Солженицына. Но он в отличие
от Бонапарта не удивлен, именно этого и ожидал. И не теперь только, а даже
при высылке в 1974 году. Почему, спрашивал он, выставили меня в Германию не
поез-

130

дом, а самолетом? Да потому, что поездом было крайне рискованно: "Вдруг по
дороге начнутся демонстрации, разные события!.." Под событиями, судя по
всему, он разумел такие вещи, как нападения демонстрантов на поезд,
баррикады на железнодорожном пути, восстания гарнизонов и т.п.
Но вот и Тьмутаракань позади. А что же Яковлев? Он встал и объявил на
всю страну: "Когда Его величество антисоветчик № 1 прибудет в столицу,
верное ему "Останкино" предоставит сколько угодно времени для его
выступления".
В связи со всем сказанным, в частности, чтобы понять, откуда в 1974
году взялись бы демонстранты, сооружающие баррикады, и кто в 1994 году
громче всех кричит в Тетюшах "Да здравствует император!", мне кажется, очень
полезно вспомнить не столь давний фильм С. Говорухина "Александр
Солженицын", переносивший нас в помянутый штат Вермонт, где тогда писатель
жил в своем поместье.
Фильм вызвал много откликов в печати. Они весьма разноречивы, порой
даже истребляют друг друга. Как ни разительны расхождения критиков в оценках
и суждениях, но в данном случае важнее и интереснее момент общности - то, в
чем они близки, похожи. Ну, прежде всего, разумеется, в своих эпитетах и
восторгах по адресу самого писателя. Например, вот "известинский"
международник С. Кондрашов: "Властитель дум, неподкупная совесть наша...
Великий человек-объединитель... Единственный в своем роде великий
соотечественник... Один только и остался... Один остался... Один,
господи..." Б. Любимов из "Литгазеты": "Огромная фигура... Огромная
личность... Огромная воля... Любит народ..." Л. Аннинский в "Московских
новостях": "Великий Отшельник... Величие, очерченное молчанием... Наполняет
мою душу трепетом сочувствия и болью восторга... Классик: бородища, длинные
волосы... Не учит, не пророчит - страдает. Как все". Кто-то выразился даже
так: "Мне посчастливилось жить в одно время с ним". Прекрасно! Это нам с
детства знакомо.
Идет необъявленное состязание. Если один говорит, что солженицынский
"Март 1917 года" - "самое значительное, что вообще написано во второй
половине XX века", то другой тут же перебивает, поправляет: "Александр
Исаевич - самая значительная фигура не только русской литературы, но и всего
общественного движения всего XX века". Третий бесстрашно молвит: "Не боюсь
повториться: ярчайшая личность столетия..."
А какие нежные чувства выражены в связи с тем, что в

131

доме писателя "тесноватая кухонька и никакой прислуги", а "на скромном
столе - пасхальный куличик". В кабинете же - никакой "оргтехники", и даже
книжные полки "кажутся самодельными". Правда, в углу стоит какой-то мощный
черный агрегат, без которого, по признанию писателя, он не мог бы работать,
но что такое один агрегат на 25 гектаров леса! И какого леса... В
протекающей по нему речушке водится форель, в чащобе бродят рыси, волки...
Однажды сидел Великий Отшельник под сосной за столиком, работал.
Вдруг - два здоровенных волка! Подошли, заглянули в рукопись: "Красное
колесо"... Понюхали, перемолвились о чем-то на своем языке, усмехнулись и
двинули дальше. Может быть, искать Говорухина... Он помоложе... Господи,
страх-то какой!.. Л. Аннинский указывает, что это были волки, "следовавшие
из Канады в Штаты". Все-то они, критики, знают.
Свою безмерную нежность и благоговение авторы рецензий изливают и на
все поместье. Как уверяет тот же Л. Аннинский, помещик постарался, чтобы тут
каждый кустик напоминал ему Россию. Ну, чтобы как вышел на крылечко, тут же
на тебе - "модель России"! Л. Латынина, естественно, тотчас конкретизирует:
как у Пушкина в Михайловском, как у Толстого в Ясной, как у Тургенева в
Спасском... Толстой говорил: "Без Ясной Поляны я не могу представить свое
отношение к России". Видимо, и Солженицын имеет право сказать: "Без Уинди
Хилл Роуд, штат Вермонт, я не могу..."

ПОБЕДИЛ ЛИ БАЛОВЕНЬ ОПЕРЧАСТИ ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ?

Читатель, надо полагать, видит, что в своих восторгах и похвалах
некоторые критики как бы сходят с колеи. Бесполезно корить за это людей,
столь трепетно любящих великого писателя, но иногда в их речениях не все
ясно, и тут нельзя не призадуматься. Так, Б. Любимов решительно заявляет,
что герой фильма "абсолютно преодолел свой возраст". Как это понимать? Что
значит абсолютно? Обрел бессмертие, что ли? В другом месте, восхищаясь волей
писателя, критик называет ее "сметающей все препятствия, побеждающей все -
болезнь, ГУЛАГ, КГБ, пространство и время". Ну, болезнь благодаря помощи
наших врачей, советской медицины молодой организм действительно победил, что
вовсе неудивительно, ибо помощь была весьма своевременной, высококвалифици-

132

рованной и абсолютно бесплатной. А ГУЛАГ? Его посадили туда, он не добился
оправдания, не бежал, не поднял там бунт. а смирно, без единого карцера,
отсидел весь срок и был выпущен. В чем же тут победа?
Победил пространство и время? Это, конечно же, очень красиво сказано,
почти так же красиво, как в знаменитом "Марше веселых ребят". Помните?

Мы покоряем пространство и время,
Мы - молодые хозяева земли!

Но там все было понятно и правильно. Песня появилась в 1934 году.
Тогда, строя шоссейные и железные дороги (Турксиб, например, в полторы
тысячи километров), прокладывая невиданные авиамаршруты, устремляясь в
невероятные высоты стратосферы (полет Федосеенко, Власенко и Усыскина), мы
действительно покоряли пространство. Тогда, в кратчайшие исторические сроки,
выводя страну в ряд мощнейших держав мира, мы действительно покоряли
время... А Солженицын? Неужели о человеке, который по купленному билету
переезжает или перелетает согласно расписанию из страны в страну, можно
сказать, что он - победитель пространства и времени?
Что же касается, наконец, КГБ, то ведь, как известно, Великий Отшельник
в первый же год своего заключения был завербован в тайные осведомители, в
сексоты. Его собственный рассказ о беседе с оперуполномоченным завершается
так: "Можно. Это - можно!"
Ты сказал! И уже чистый лист порхает передо мной на столе:
"Обязательство. Я, Солженицын Александр Исаевич, даю обязательство сообщать
оперуполномоченному лагучастка..."
Я вздыхаю и ставлю подпись о продаже души.
- Можно идти?
- Вам предстоит выбрать псевдоним. Ах, кличку! Ну, например, "Ветров".
Нельзя не отметить, что душу-то свою драгоценную Александр Исаевич
Ветров продал не на дыбе, не стоя босыми ногами на раскаленных углях, не
после месяца холодного карцера, или недели бессонницы, или хотя бы пяти дней
без хлеб на одной воде, а просто позвали и спросили: "Можете?" -и он
ответил: "Можно. Это - можно!"

133
КОНФУЦИЙ И ЛЕГЕНДА О СИРОТСКИХ ШТАНАХ

Как видим, в комплиментах критиков кое-что не совсем ясно, кое-что
несколько противоречиво. Все так, но их трепет и восторг не подлежат
сомнению, они - высшего качества! Именно эти люди под командованием молодого
Говорухина пошли бы в 74-м году на баррикады, а ныне на старости лет кричат:
"Да здравствует император!"
Тем более странно, что иные из них обнаруживают явно недостаточную
осведомленность о жизни своего кумира. Допустим, Л. Аннинский пишет о его
"рязанском заточении". Какое заточение? Он прожил в Рязани почти пятнадцать
лет, и, пожалуй, это была самая отрадная пора его бурной жизни. И то
сказать, человек вернулся из неволи к любимой жене. Она, правда, незадолго
до этого вышла за другого, но вернувшийся быстро восстанавливает прежнее
статус-кво. Поселяется в весьма неплохой по тем временам отдельной квартире.
Жена - кандидат наук, доцент, завкафедрой в институте, получает хорошую
зарплату, подрабатывает переводами. Это дает любимому мужу возможность лишь
минимально, всего на шестьдесят рублей, загружать себя преподавательской
работой в техникуме, остальное время отдает рукописям, литературе. По
выходным дням музицирование, лыжные и велосипедные прогулки. Во время
отпуска - путешествия по всей стране от Прибалтики до Байкала, от Ленинграда
до Крыма и Кавказа, поездки по Волге и Оке, по Днепру и Каме, по Белой и
Енисею. Наконец, живя именно в Рязани, Солженицын обрел литературную
известность. Послал бы мне Бог на всю жизнь такое заточение...
Кстати сказать, появившись со своим "Иваном Денисовичем" в "Новом
мире", Солженицын, как вспоминает В. Лакшин, не замедлил известить
сотрудников журнала, что жалованье у него шестьдесят рэ. Новомировские
сердцеведы закачали головой, запричитали, "Ах, вот оно что! Какова жизнь-то,
оказывается. А мы-то думали!" И никто не догадался спросить: "Как это вы на
шестьдесят рублей сумели с палубы теплохода-красавца Енисеем полюбоваться?
Ведь, поди, еще и жена на вашем иждивении?"
Удивляет у Л. Аннинского и то, что он именует героя фильма Великим
Изгнанником. Ну да, был изгнанником, но ведь давно и судимость сняли, и
гражданство с извинениями вернули, и романы чуть не во всех журналах
распечатали, и многотомники космическими тиражами шарахнули, и высшую ли-

134

тературную премию присудили. Иван Силаев, куда-то давно слинявший, отбил
безграмотную, но пламенную телеграммку, суть которой в мольбе: "Вернись, я
все прощу!" Наконец, сам Всенародный, прилетев из США, первым делом звонит
Великому Отшельнику и тоже уговаривает вернуться... Ну где, когда, с кем вот
так же цацкались власти, кого с таким остервенением ублажали и заманивали?
Ни Овидия - римского изгнанника, ни Вольтера - фернейского отшельника, ни
Бунина - нашего изгоя... Есть только одна аналогия: 1928 год, Максим
Горький. Да и то, куда там! С Конфуцием не сопоставляли, Рыков телеграмму на
Капри не слал...

В АДЕ ПЕРВОМ С ЭВРИДИКОЙ И БЕЗ

Широко распространена легенда о том, что Солженицын "закалился в адском
пламени XX века" (К. Кедров). Тут обычно имеются в виду главным образом два
обстоятельства: "он прошел сквозь ад Второй мировой войны" и "он прошел
сквозь ад сталинских лагерей".
Итого два ада. Взять первый из них. Было время, когда и сам Александр
Исаевич уверял нас, что прошел весь этот ад насквозь. Так, в письме к
Четвертому Всесоюзному съезду писателей, что состоялся в мае 1967 года, он
именовал себя "всю войну провоевавшим командиром батареи". После писал в
"Архипелаге": "Я и мои сверстники воевали четыре года"... "Четыре года моей
войны..." и т.п. И вот какую картину своего четырехлетнего ада рисовал: "Мы
месили глину плацдармов, корчились в снарядных воронках... Господи! Под
снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь..." "11 июля 1943
года. Еще в темноте, в траншее, одна банка американской тушенки на восьмерых
и - ура! За Родину! За Сталина!" и т.д.
Тут уж кое-кто не выдержал и довольно внятно сказал: "Уважаемый, и
вся-то война четырех лет не длилась, а уж ваше участие в ней...
Вспомните-ка..." Тогда он стал давать несколько иные, облегченные версии
своего героического военного прошлого. Так, в автобиографии, написанной в
1970 году для Нобелевского комитета, читаем, что "с начала войны" он попал
ездовым в обоз и в нем провел зиму 1941/42 года; потом был переведен в
артиллерийское училище, которое окончил к ноябрю 42-го года и был назначен
командиром разведывательной артиллерийской батареи. И вот уж "с этого
момента непрерывно провоевал, не уходя с передовой, до

135

ареста в феврале 1945 года". Теперь получалось, что воевал Солженицын не
"четыре года", не "всю войну", а лишь с ноября 1942-го. Именно о сорок
втором годе в фильме говорит Говорухин, но, как уточнила Н. Решетовская, на
фронте Александр Исаевич оказался лишь в мае 1943 года, после того как в
войне произошел перелом, наша армия перешла в решительное наступление, и
победа, окончание войны стали вопросом только времени. О, это была уже
другая война!.. А двух самых страшных лет военного ада с его отступлениями и
котлами, горечью и отчаянием он не изведал. Не знал арестованный и
отправленный в Москву 9 февраля 1945 года и таких страшных дел, как взятие
Кенигсберга или Берлина, освобождение Будапешта или Праги. Так что если
подсчитать, то получится, что прошел Александр Исаевич не весь ад, а лишь
0,45 ада.
И ведь даже для той поры войны это был ад странный... Солженицын пишет,
что утром 11 июля сорок третьего года, съев банку тушенки на восьмерых,
голодный, невыспавшийся, он бросился из траншеи в атаку. А вот что сообщал в
письме его жене друг юности Николай Виткевич, побывавший у него в части
именно в эти июльские дни: "Прокалякали ночь напролет... Саня за это время
сильно поправился. Все пишет разные турусы на колесах и рассылает на
рецензии". Действительно, корчась в снарядных воронках, Солженицын написал
ворох рассказов и стихов, под снарядами и бомбами сочинил повесть, начал
роман. И все это отправлял из воронки в Москву знакомой аспирантке Л. Ежерец
для дальнейшего продвижения. В то же время обдумывает серию романов, которую
заранее озаглавил в директивном духе: "Люби революцию!" Кроме того, в
траншее он много читает: "Жизнь Матвея Кожемякина" Горького, книгу об
академике Павлове, даже следит за журнальными новинками. А в мае 1944 года
он проделал такую ошеломительную операцию. Получил честь честью оформленные
фальшивые документы - красноармейскую книжку и отпускное свидетельство на
имя своей жены, а также необходимое женское обмундирование и со всем этим
направил сержанта своей батареи в Ростов: тот должен привезти своему
командиру жену. Порученец успешно справился с важным оперативным заданием:
за две тысячи верст, через полстраны, жена Солженицына была доставлена -
прямо в окоп!
Потом она вспоминала: "Мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж
научил меня стрелять из пистолета. Я стала переписывать Санины вещи". Кроме
того, они фотографировались. Позировать перед объективом - вечная страсть
Алек-

136

сандра Исаевича. Ну все это, естественно, в редкие минуты, когда не было
бомбежек и обстрелов, а Саня был свободен от обязанности бежать в штыковую
атаку.
И живет же она в окопе не день-другой, а несколько недель. Муж хотел
оставить ее при себе до конца войны, но как на грех назначили нового
командира дивизиона, а тот не терпел баб с погонами, тем более - с
фальшивыми. Пришлось расстаться. Вот такой кромешный ад.

"ШУРОЧКА ВЫГЛЯДИТ ЗАМЕЧАТЕЛЬНО..."

Может быть, совсем иначе обстоит дело со вторым адом, который прошел
герой фильма, - с лагерным? Конечно, в лагере при всех условиях не у тещи на
блинах, но в то же время все относительно, и только в сравнении открывается
истина. Солженицына постоянно наперебой сопоставляют с классиками. Вот и
сейчас бакалавр искусств Кедров уверяет: "Душа Достоевского и Толстого как
бы продолжила свою жизнь в судьбе Солженицына". Прекрасно! Только заметим,
что у Достоевского была своя душа, а у Толстого - своя. Одной на двоих им
никак не обойтись. Дальше: "Солженицын, как до него Толстой и
Достоевский..." и т.д. Замечательно! Однако заметил ли бакалавр, что
Солженицын порой говорит с большим раздражением о Достоевском вообще и
особенно - о его "Записках из Мертвого дома". Никакая, мол, это не каторга
по сравнению с тем, что пережил я. С присущим только ему напором и
дотошностью он перебирает пункт за пунктом едва ли не все обстоятельства
ареста и условий каторжной жизни Достоевского и постоянно твердит одно:
насколько мне было тяжелее! Что ж, приглядимся кое к чему и мы...
Достоевского арестовали 23 апреля 1849 года, ему шел 28-й год.
Солженицына - 9 февраля 1945 года, ему шел 27-й год. Первого арестовали по
доносу, он знал имя доносчика Антонелли, и, естественно, досадовал на свою
оплошность терзался тем, что доверился предателю. Второму пенять было не на
кого, с помощью провоцирующих писем другу он посадил себя сам, и не только
не мучился несправедливостью, но считал это закономерным и даже говорил
следователю И.И. Езепову, что рад аресту в начале 1945 года, а не в 1948-м
или 1950-м, "ибо не знает, на какую глубину залез бы в статью 58-ю в
обстановке столичной жизни". Словом, спасибо вам благодетели. От какой беды
уберегли!
Понимая закономерность своего ареста, Солженицын

137

признавал: "У меня был, наверное, самый легкий вид ареста, какой только
можно себе представить. Он не вырвал меня из объятий близких, не оторвал от
дорогой нам домашней жизни... Лишил только привычного дивизиона да картины
трех последних месяцев войны". Все это так, но, кроме того, арест и отправка
в Москву "лишили" еще и опасности быть убитым. Достоевский ничего подобного
сказать о себе не мог. Словом, если у одного действительно был самый легкий,
возможно, и спасительный арест, то у другого - самый тяжелый.
За арестом - приговор. Достоевскому на Семеновском плацу объявили, что
он приговорен к смертной казни. И только после жуткой психической экзекуции
он услышал новый приговор: четыре года каторги. Ничего похожего на эти
десять минут ожидания смерти Солженицын не пережил, он с самого начала
твердо был уверен: больше десяти лет ему не грозит, а получил меньше.
Они оказались в неволе почти ровесниками, но здоровье у них разное. У
Достоевского развилась, осложнилась эпилепсия, приобрел еще и ревматизм.
П.К. Мартьянов, знавший Достоевского по каторге, вспоминал: "Его бледное,
испитое, землистое лицо, испещренное темно-красными пятнами, никогда не
оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывистых и коротких
ответов по делу. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел
угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал
в землю". Какой поистине каторжный портрет!
О поре, когда Достоевский после каторги оказался в солдатах, есть такая
запись А.Е. Врангеля: "Он был в солдатской серой шинели, с красным стоячим
воротником и красными же погонами, угрюм, с болезненно-бледным лицом,
покрытым веснушками". Какие суровые, мрачные, поистине каторжные портреты!
Совсем иной человеческий облик запечатлен теми, кто знал в годы неволи
Солженицына. Так, В.Н. Туркина, родственница Н.А. Решетовской, написала ей
из Москвы в Ростов, когда он находился на Краснопресненской пересылке:
"Шурочку видела. Она (!) возвращалась со своими подругами с разгрузки дров
на Москве-реке. Выглядит замечательно, загорелая, бодрая, веселая, смеется,
рот до ушей, зубы так и сверкают. Настроение у нее хорошее". Право, сдается,
что не столько ради конспирации (уж очень наивен прием!), сколько для полной
передачи облика человека, пышущего здоровьем, автор письма преобразил
Александра Исаевича в молодую девушку.

138

Позднейшие портреты Шурочки, опираясь на его собственные письма, рисует
сама Решетовская. Лето 1950 года, Шурочку везут в Экибастуз: "Он чувствует
себя легко и привычно, выглядит хорошо, полон сил и очень доволен последними
тремя годами своей жизни".
Нельзя не принять во внимание и то, что Достоевский со своей эпилепсией
и ревматизмом почти весь срок провел в Омске да Семипалатинске, т.е. в
суровых условиях сибирского климата, а вполне здоровый Солженицын вкусил
этого климата лишь в последние два с половиной года своего срока, большую
часть которого он обретался в благодатных умеренных краях Центральной
России: в Москве, Новом Иерусалиме, снова в Москве, в Рыбинске, Загорске,
опять в Москве. Да и с сибирским климатом Шурочке удивительно повезло: за
свои два умеренных лета и три такие же зимы ему не довелось познать и малой
доли того, что познал Достоевский за полновесные десять зим и девять лет.
Один зарубежный автор, сославшись на Хемингуэя, который, мол,
утверждал, что всякий настоящий писатель непременно должен пройти через
войну или тюрьму, уверяет: "Солженицын проделал именно такой жизненный путь.
По его собственным словам, он прошел "огонь и воду, медные трубы и чертовы
зубы". Ну, если судить об этом человеке по его собственным словам, то среди
писателей вообще не было второго такого страдальца, как он. Но тут,
естественно, опять возникает фигура Достоевского с его смертными минутами на
Семеновском плацу, с его каторгой, с "Записками из Мертвого дома".
Видя в Достоевском сильнейшего противника-конкурента, но не решась
спорить с ним как с художником и мыслителем, Солженицын обрушивается на
один, но самый опасный для себя форпост в лагере противника - на "Записки",
стремясь поставить их автора под сомнение со стороны арестантской и
каторжной. Никакая, мол, это была не каторга по сравнению с тем, что пережил
я, а сущий санаторий.
Он пишет: "Записки из Мертвого дома" цензура не хотела пропускать,
опасаясь, что легкость изображенной Достоевским жизни не будет удерживать от
преступлений. И Достоевский добавил для цензуры новые страницы с указанием,
что жизнь на каторге все-таки тяжела"1.
Наш автор - это с ним случается, как мы знаем, - к сожалению, не совсем
точен. Председатель Петербургского цен-
1 "Архипелаг ГУЛаг", т. 2, с. 197. Подчеркнуто А. Солженицыным.

139

зурного комитета барон Н.В. Медем писал 14 октября 1860 года в Главное
управление цензуры, что "люди, не развитые нравственно и удерживаемые от
преступлений единственно строгостью наказаний", могут получить из "Записок"
превратное представление о слабости определенной законом кары за тяжкие
злодеяния. Однако Главное управление не посчиталось со взглядом столь
нравственно развитого барона и разрешило печатать книгу в том виде, в каком
она была представлена автором, безо всяких "новых страниц". Так ее и
напечатали. Но, между прочим, барон-то опасался лишь превратного
представления о наказаниях, - слабы, дескать, они, в то же время как наш
страдалец говорит о "легкости" у Достоевского каторжной жизни вообще, а это
похлеще бароновских претензий.
Но в чем же именно усматривает он эту "легкость"? Да чуть ли не во
всем! И не устает твердить, что автору "Записок" было куда легче да
вольготней, чем ему.

ГЛАЗАМИ ШУРЫ БАЛАГАНОВА

А каковы были сами условия заключения? Тут начать надо, конечно, с
жилья.
В "Записках" герой-повествователь рассказывает: "Когда смеркалось, нас
всех вводили в казармы, где и запирали на всю ночь. Мне всегда было тяжело
возвращаться со двора в нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная
комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым, удушающим запахом.
Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. На нарах у меня было три
доски: это было все мое место. На этих же нарах размещалось в одной нашей
комнате человек тридцать народу". Вот еще один выразительный штришок: "Ночью
наступает нестерпимый жар и духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна,
но арестанты мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи кишат
мириадами" и т.д. Так жил герой Достоевского, так жил и сам писатель.
А наш мученик? Он описал в "Архипелаге" несколько помещений, в которых
коротал свой срок. Напомним одно из них: "К нам добавили шестого
(заключенного), и вот перевели полным составом в красавицу 53-ю. Это -
дворцовый покой! Высота этажа в пять метров. А окна!.." Наш страдалец сменил
несколько мест заключения, но ни одно его жилье невозможно сравнить с
каторжной берлогой Достоевского. Даже в Эки-

140

бастузском особлаге он жил все-таки не в смрадной и блохастой людской
скученности, а в отдельной комнате всего с тремя или четырьмя соседями и
спал не на общих нарах вповал, а на кроватке с матрасиком, подушечкой,
одеяльцем, - вот не знаем насчет пододеяльничка.
Так обстояло дело там и здесь с жильем. Ну, а с одеждой, с обувью?
Солженицына душит смех при взгляде на горьких сотоварищей Достоевского:
"Начальство даже одевало их в белые полотняные куртки и панталоны! - ну,
куда уж дальше?" И кроме нашего героя встречаются люди, для которых белые
панталоны - символ счастья и благоденствия. К их числу принадлежит,
например, достославный Остап Бендер, воображение которого Рио-де-Жанейро,
город его мечты, рисовался грандиозным скопищем людей в белых штанах. Его
сподвижник Шура Балаганов также очень уважал белые штаны и натягивал их при
первой же возможности. Но всем этим людям от Александра Солженицына до
Александра Балаганова надо бы знать, что во времена, о которых
рассказывается в "Записках", символы были иные, и белые штаны не
олицетворяли собой благоденствие и счастье. Тогда даже солдаты в боевой
поход со всеми его тяготами и превратностями ходили в белых штанах.
В опросе об обуви автор "Архипелага" уличает в недобросовестности сразу
троих: "Ни Достоевский, ни Чехов, ни Якубович не говорят нам, что было у
арестантов на ногах. Да уж обуты, иначе бы написали". Не говорят...
Разнообразия ради оставим одного классика и обратимся к другому: "Остров
Сахалин". Там у Чехова много раз и чрезвычайно обстоятельно, вплоть до
цифровых данных, как в статистическом отчете, говорится об обуви. Например:
"Арестант изнашивает в год четыре пары чирков и две пары бродней". А вот
описания, позволяющие понять, каково было качество этой обуви: "Мы входим в
небольшую камеру, где на этот раз помещается человек двадцать, недавно
возвращенных с бегов. Оборванные, немытые, в кандалах, в безобразной обуви,
перетянутой тряпками и веревками; одна половина головы разлохмачена, другая,
бритая, уже начинает зарастать". Так черным по белому и написано:
"безобразная обувь". Читаем еще: "С работ, производимых чаще в ненастную
погоду, каторжный возвращается в тюрьму на ночлег в промокшем платье и в
грязной обуви; просушиться ему негде: часть одежды развешивает он около нар,
другую, не дав ей просохнуть, подстилает под себя вместо постели".

141

Ну, а сам-то он, обличитель, какую обувь носил в неволе? Молчит. Ни
слова. Да уж обут был, иначе б написал. В одних местах заключения проблема
обуви перед ним вообще не стояла: если пол паркетный, то по нему хоть
босиком ходи! А в других местах помимо казенной обуви у него были еще и
валенки, еще шерстяные носочки домашней вязки. Как они к нему попадали - об
этом ниже.
Говоря об одежде каторжан, нельзя не упомянуть о такой подробности их
повседневного туалета, как кандалы. Они не снимались ни ночью, ни при
болезни, ни в праздничные дни. А если иногда их и снимали, то только для
того, чтобы заменить цепью, о чем в "Записках" и читаем: "В Тобольске видел
я прикованных к стене. Он сидит на цепи, этак в сажень длиною; тут у него и
койка... Сидят по пяти лет, сидят и по десяти". Пройдет много-много лет, но
о таких вещах на сахалинской каторге будет писать и Чехов.
Достоевский был закован в кандалы еще в Петербурге и так проделал весь
путь - зимой! - до Омского острога. В остроге он подлежал "перековке", т.е.
смене прежних кандалов, неформенных, на форменные, острожные, которые были
приспособлены к работе и "состояли не из колец, а из четырех прутьев, почти
в палец толщиною, соединенных между собою тремя кольцами. Их должно было
надевать под панталоны". Под те самые, белые...

60 И 3

Важнейшая сторона жизни везде и всюду, а особенно, конечно, в неволе, -
распорядок дня, т.е. сколько часов на труд, сколько на отдых, на сон.
Солженицын с обычной своей уверенностью заявляет в "Архипелаге", что в конце
прошлого века на Акатуйской каторге "летний рабочий день составлял с ходьбою
вместе - 8 часов. Что же до Омской каторги Достоевского, то там вообще
бездельничали, как легко установит всякий читатель". Опять не поленимся,
откроем еще раз "Записки из Мертвого дома": "Длинный летний день почти весь
наполнялся казенной работой". Что значит "почти весь день", выясняется из
дальнейшего: "Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармам и
запирали на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали же
все никак не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет еще суетня,
разговоры". Это сколько же получается

142

часов сна? Да не больше пяти с половиной. А что был за сон в блохастой
духоте и смраде, мы уже знаем.
После такого-то сна шли на работу. Кирпичный завод, на который летом
каждый день часов в шесть утра отправлялись арестанты, находился от острога
верстах в трех-четырех. На весь день им выдавали только хлеб, а обедали они
уже по возвращении, вечером, когда темнело. Таким образом, как легко
установит всякий читатель, рабочий день составлял самое малое часов
двенадцать. И все на одном только хлебе.
Зимой распорядок был несколько иным. Каторжан запирали в казармы "как
только смеркалось". Значит, можно было подольше поспать, получше отдохнуть?
О, если бы!.. Во-первых, из-за скученности все равно "часа четыре надо было
ждать, пока все засыпали". А во-вторых, более длительное, чем летом,
пребывание в смрадной казарме было скорее не отдыхом, а мучением.
Каков же распорядок жизни был у того, кто с такой легкостью
посмеивается над бездельничанием Достоевского и его товарищей? Факт
совершенно достоверный: большую часть своего заключения Солженицын, как и
все граждане нашей страны, работал по восемь часов в сутки. У Н. Решетовской
читаем: "В письмах муж жалуется, что хотя работает он восемь часов, но
времени не остается, за исключением трех часов". Трех совершенно свободных
часов ежедневно, которые он мог употребить как хотел, нашему каторжнику,
видите ли, было мало. Да больше ли свободного личного времени у любого
взрослого человека на воле? Но - какое до этого дело Александру Исаевичу. У
него были грандиозные планы: заниматься сочинительством, изучать иностранные
языки, расширять свой литературный кругозор и т.д. Разумеется, трех часов в
день для такой программы могло оказаться маловато. Хорошо бы шесть. Нет,
восемь! А работать - три. Вот была бы по нему каторга!
К этому нельзя не добавить, что все годы неволи каждое воскресенье были
у Шурочки нерабочими днями, да еще два майских праздника, два октябрьских
дня, День Конституции, еще, кажется, что-то, - всего за год набегало около
шестидесяти совершенно свободных от работы дней. А были ли свободные дни у
обитателей Мертвого дома? Да, тоже были. Таких дней у них в году
насчитывалось целых три: один на Пасху, один на Рождество, и один по случаю
тезоименитства государя. Такое-то получается соотношение: 55-60 и 3.

143
РАБОТА ВПРИТРУСКУ

А каков был сам труд, сама работенка-то? Насчет чужого труда у
Александра Исаевича, как и во всем, полная ясность. Говоря о царской каторге
в целом, он прежде всего подчеркивает, что там "при назначении на работу
учитывались: физические силы рабочего и степень навыка". Этим, мол, и
объясняется, что на той же, например, Акатуйской каторге "рабочие уроки были
легко выполнимы для всех". Для читательской несомненности подчеркнул эти
слова: "легко выполнимы". А уж на Омской-то каторге, когда арестанты,
застоявшись от безделья, начинали все-таки что-то делать, то "работа у них
шла в охотку, впритруску", то бишь бегали они при этом трусцой, весело
погромыхивая кандалами.
"После работы, - продолжает нам правдолюб разоблачение бездельников, -
каторжники Мертвого дома подолгу гуляли по двору острога". Слово "гуляли"
тоже подчеркнул и сделал логичный вывод: "Стало быть, не примаривались".
Но раскроем опять страницы "Мертвого дома". Читаем о работе
каторжников: "Урок задавался на весь день, и такой, что разве в целый
рабочий день арестант мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать и
вывезти глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину в глинобитной
яме и наконец-то сделать из нее что-то очень много кирпичей, кажется, сотни
две, чуть ли даже не две с половиною. Возвращались заводские уже вечером,
усталые, измученные". Над этими-то измученными людьми Шурочка и потешается.
Здесь нельзя не вспомнить сцену из "Одного дня Ивана Денисовича", в
которой рассказывается о том, как заключенные кладут кирпичную стену: "Пошла
работа. Два ряда как выложим да старые огрехи подровняем, так вовсе гладко
пойдет. А сейчас - зорче смотри!.. Подносчикам мигнул Шухов - раствор,
раствор под руку перетаскивайте, живо! Такая пошла работа - недосуг носу
утереть..."
Что это? Да она самая - работа в охотку, работа впритруску. Так что
знаем мы о такой работе среди заключенных, но только не от Достоевского.
Зачем наш автор свои художества пересовывает на другого, догадаться
нетрудно. В свое время эта сцена трудового энтузиазма зэков многих подкупила
и, конечно, сильно способствовала появлению повести "Один день" в печати. Но
потом она пришла в вопиющее противоречие со всем тем, что Солженицын написал
о жизни заключенных в "Архипелаге ГУЛаг", - вот он ее и предал

144

и сделал вид, что ничего подобного у него нет, что это, мол, у Достоевского
впритруску-то. Авось поверят не только Чуковская да Владимов...
Нельзя уразуметь, насколько труд человека тяжел или нетяжел, если
пренебречь таким вопросом, как питание. Солженицын, преследуя все ту же
цель - доказать легкость каторги Достоевского, умалчивает, что говорится на
сей счет в "Мертвом доме". Но мы открываем книгу и читаем: "Пища показалась
мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских
ротах европейской России. Об этом и не берусь судить: я там не был...
Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили только про один хлеб. Щи
же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегка заправлялись
крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня ужасало в них
огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого
внимания".
Правда, в праздничные дни случалось во щах "чуть не по фунту говядины
на каждого арестанта" да готовилась просяная каша с маслом, а кроме того,
окрестные жители по заведенному обыкновению приносили "калачей, хлеба,
ватрушек, пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений". Но - "таких
дней всего было три в году". Подробнее об этом - ниже.
В "Архипелаге" и в "Одном дне" автор много говорит о плохом питании
заключенных, но вот вопрос: мог бы он сам не обращать никакого внимания на
огромное количество тараканов в своих щах? Повернулся бы у него язык назвать
пищу с тараканьей приправой "довольно достаточною"? Да уж едва ли, если
вспомнить, что в Марфинской спецтюрьме, как пишет, он получал даже такие
феномены калорийности, как сахар и сливочное масло.
Солженицын хочет внушить нам, что в остальных лагерях и тюрьмах, где он
отбывал вторую половину срока, условия быта и, разумеется, питания были у
него совершенно невыносимыми, губительными. Однако и здесь он получает сверх
пайка и сахар, и сало, и сливочное масло, и лук, и чеснок, и колбасу, и
овсяные хлопья, и многое другое, столь же для здоровья полезное. Дело в том,
что еще в двадцатых числах июня 1945 года, т.е. через три с половиной месяца
после ареста. Шурочка начал получать передачи, а затем посылки, и это - в
течение всего срока заключения. "Мы в наших каторжных Особлагах, - пишет он,
подчеркивая, что даже в "особлагах", а о простых лагерях и говорить, мол,
нечего, - могли получать неограниченное число посылок (их вес - 8 кг.,

145

был общепочтовым ограничением)"1. Конечно, "могли получать" не значит, что
получали все, иным не от кого было, но он получал именно "неограниченное
число" посылок и передач. Шурочке привозили и слали то жена, то ее
сердобольные родственницы - пожилая тетя Вероня и старенькая тетя Нина.
Кстати, продуктам питания в посылках сопутствовали такие полезные вещи, как
валенки, белье, шерстяные и простые носки, рукавицы, носовые платки, тапочки
и т.п.2. По воспоминаниям Н. Решетовской, посылки часто "носили
символический характер и приурочивались к семейным праздникам", иначе
говоря, Сане вполне хватало и казенных харчишек, а это было уже сверх
необходимого - лакомство, баловство, праздничные подарки.
Кое-что из подарков ему даже надоедало, и в письмах, например, к тете
Нине он без стеснения позволял себе привередничать: "Сухофруктов больше не
надо, а махорку лучше бы не № 3, а № 2 или № 1 - № 3 уж очень легок". Это
писал он в декабре 1950 года из своего самого тяжкого заключения.
Чрезвычайно любопытно дальше: "Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие
изделия (можно предположить, что ассортимент их был достаточно широк, если
"всякие". - В.Б.), которые Вы присылаете - объедение". Это голос, это речь,
это желания не горемыки, изможденного непосильным трудом и голодом, а сытого
лакомки, имеющего отличный аппетит. В другой раз он пишет жене: "Посасываю
потихоньку третий том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку"3. Очень
интересный с точки зрения тюрьмоведения вопрос: что это был за шоколад? Да
уж скорей всего "Золотой ярлык" - чем другим можно потрафить такому
сладкоежке! Еще интереснее с точки зрения того же тюрьмоведения другое: что
сказали бы обитатели "Мертвого дома", покажи им Шурочку со шматком сала в
правой руке, с медовым коржиком в левой, да с шоколадкой за щекой, и объяви
притом: это, мол, ребятушки, ваш собрат по страданиям, горький каторжник
1945-1953 годов. Пожалуй, такая картина и такое объяснение показались бы им
столь же фантастичными, как щи без тараканов.
Вот так наш страдалец и питался на своей интересной каторге, набираясь
сил для разоблачения Достоевского, да и
1 "Архипелаг", т. 3, с. 533.
2 Решетовская Н.,с. 115.
3 Там же, с. 80.

146

всего остального, что ему не по нраву, а на дворе, между прочим, стояли
первые послевоенные годы с их карточками, очередями, недоеданием.
Зная обо всех его шматочках сала и колбасках, сладких изделиях и
шоколадках, только и можно оценить по достоинству тот великий пафос, с коим
Шурочка через много-много лет после лагеря восклицал: "Уж мой ли язык забыл
вкус баланды!"1 Неужели Чуковская поверила и этому?

ОДНА БИБЛИЯ НА БАРАК И ВСЕ СОКРОВИЩА ЛЕНИНКИ

Может быть, еще больше, чем шоколадке за щекой Александра Исаевича,
обитатели "Мертвого дома" удивились бы "Войне и миру" в его руках. Как
правило, вся библиотека арестантов состояла из одной-единственной Библии.
Это был старый закон. Правда, в последние годы своего срока герой "Записок"
доставал кое-какие книги, но редко, и первая встреча с книгой на каторге
оставила у него неизгладимое воспоминание: "Уже несколько лет как я не читал
ни одной книги, и трудно отдать отчет в том странном и вместе волнующем
впечатлении, которое произвела во мне первая прочитанная в остроге книга".
Эти рассуждения и чувства героя целиком совпадают с тем, что писал в письмах
о годах каторги сам автор.
У нашего персонажа на сей счет дело обстояло совсем иначе. Ему книги
вольно и обильно сопутствовали с самого начала до самого конца заключения.
Мы помним, первая же камера заключения на Лубянке встретила его "стопочкой
книг". Это были книги не товарищей по камере, а библиотечные. Лубянской
тюремной библиотеке и тому, как там поставлено обслуживание книгами, наш
книголюб прямо-таки поет акафисты.

ПРОЛЕТАРСКИЙ СТАЖ СОЛЖЕНИЦЫНА

О жизни в неволе очень много говорит работа, которую приходится
выполнять, ее условия. В 1970 году в биографии для Нобелевского комитета
герой фильма писал о своих лагерных годах: "Работал чернорабочим,
каменщиком, литей-
1 "Архипелаг", т. 3, с. 511.

147

шиком". А через пять лет, выступая перед большим собранием представителей
американских профсоюзов в Вашингтоне, начал свою речь страстным обращением:
"Братья! Братья по труду!" И опять представился как истый троекратный
пролетарий: "Я, проработавший в жизни немало лет каменщиком, литейщиком,
чернорабочим..." Немало лет! Американцы слушали голосистого пролетария,
затаив дыхание.
Приобщение Александра Исаевича к физическому труду произошло в самом
конце июля 1945 года, когда, находясь в Краснопресненском пересыльном
пункте, он начал ходить на одну из пристаней Москвы-реки разгружать лес.
Достоевский пишет: "Каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной
именно тем, что вынужденная". Солженицына никто здесь не вынуждал, он
признает: "Мы ходили на работу добровольно". Более того, "с удовольствием
ходили". И то сказать, чего здоровому парню в летнюю пору сидеть в бараке.
Молодой организм требовал движения.
Но у будущего нобелиата при первой же встрече с физическим трудом
проявилась черта, которая будет сопровождать его весь срок заключения: жажда
во что бы то ни стало получить начальственную или какую иную должностишку
подальше от физической работы. Когда там, на пристани, нарядчик пошел вдоль
строя заключенных выбрать бригадиров, сердце Александра Исаевича, по его
признанию, "рвалось из-под гимнастерки: меня! меня! меня назначить!..". Но
пребывание на пересылке дает возможность зачислить в его трудовой стаж
пролетария лишь две недели.
Затем - Ново-Иерусалимский лагерь. Это кирпичный завод. Какое
совпадение! Ведь у Достоевского в "Записках из Мертвого дома" тоже кирпичный
завод... Застегнув на все пуговицы гимнастерку и выпятив грудь, рассказывает
герой, явился он в директорский кабинет. "Офицер? - сразу заметил
директор. - Чем командовали?" - "Артиллерийским дивизионом!" (соврал на
ходу, батареи мне показалось мало). - "Хорошо. Будете сменным мастером
глиняного карьера".
Так добыта первая непыльная должностишка. Под началом у лжекомдива
человек двадцать. Существо книжное, жизни не знающее, он, конечно, не мог
завоевать уважения у людей, которые кое-что повидали. Издевки сбили с
"комдива" рвение да спесь и довели до того, что он стал избегать своих
обязанностей, еще недавно столь желанных. Достоевский в "Записках" говорит:
"Отдельно стоять, когда все работают, как-то совестно". Солженицын же, без
малейшего оттенка этого чувства, признается, что, когда все работали, он
"тихо

148

отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на
землю и замирал". Вот уж, признаться, и не знаем, можно ли это тихое сидение
за кучами зачислить в пролетарский стаж.
Как пишет Решетовская, цитируя его письма, на кирпичном заводе муж
работал на разных работах, но метил опять попасть "на какое-нибудь
канцелярское местечко. Замечательно было бы, если бы удалось".
Мечту сумел осуществить в новом лагере на Большой Калужской, куда его
перевели 4 сентября 1945 года. Здесь еще на вахте он заявил, что по
профессии нормировщик. Ему опять поверили, и благодаря выражению его лица "с
прямодышашей готовностью тянуть службу" назначили, как пишет, "не
нормировщиком, нет, хватай выше! - заведующим производством, т.е. старше
нарядчика и всех бригадиров!".
Увы, на этой высокой должности энергичный соискатель продержался
недолго. Но дела не так уж плохи: "Послали меня не землекопом, а в бригаду
маляров". Однако вскоре освободилось место помощника нормировщика. "Не теряя
времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика, так и не
научившись малярному делу". Трудна ли была новая работа? Читаем:
"Нормированию я не учился, а только умножал и делил в свое удовольствие. У
меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть".
Словом, и тут работка была не бей лежачего. Потом поработал на этом
строительстве еще и паркетчиком.
В лагере на Калужской герой фильма находился до середины июля 1946
года, а потом - Рыбинск и Загорская спецтюрьма, где пробыл до июля 1947
года. За этот годовой срок, с точки зрения наращивания пролетарского стажа,
он уже совсем ничего не набрал. Почти все время работал по специальности -
математиком. "И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе", - с
удовлетворением писал он жене.
С той же легкостью, с какой раньше соврал, что командовал дивизионом, а
потом назвался нормировщиком, вскоре герой объявил себя физиком-ядерщиком. А
вся его эрудиция в области ядерной физики исчерпывалась названиями частиц
атома. Но ему и на этот раз поверили! Право, едва ли Солженицын встречал в
жизни людей более доверчивых, чем кагэбэшники да эмвэдэшники.
В июле 1947 года перевели из Загорска опять в Москву, чтобы
использовать как физика. Но тут, надо думать, все-таки выяснилось, что это
за ядерщик-паркетчик. Однако его не только не послали за обман в
какой-нибудь лагерь посуро-

149

вей, но даже оставили в Москве и направили в Марфинскую спецтюрьму - в
научно-исследовательский институт связи. Это в Останкине. Почему человека
никак не наказали за вранье и каким образом, не имея никакого отношения к
связи, Солженицын попал в сей привилегированный лагерь-институт, об этом
можно лишь догадываться.
В институте герой кем только не был - то математиком, то библиотекарем,
то переводчиком с немецкого (который знал не лучше ядерной физики), а то и
вообще полным бездельником: опять проснулась жажда писательства, и вот
признается: "Этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу
нагло перестал тянуть". Господи, прочитал бы это Достоевский...
Условия для писательства были неплохие. Решетовская рисует их по его
письмам так: "Комната, где он работает, - высокая, сводом, в ней много
воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. Рядом со столом окно,
открытое круглые сутки..."

ЧТО ЕМУ СНИЛОСЬ В ПОСЛЕОБЕДЕННЫЙ МЕРТВЫЙ ЧАС НА ТРАВКЕ?

Касаясь такой важной стороны своей жизни в Марфинской спецтюрьме, как
распорядок дня, Солженицын пишет, что там от него требовались, в сущности,
лишь две вещи: "12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству".
Угождал он, видимо, успешно, но сидел ли 12 часов? Разве что только так - по
собственному желанию, не будучи в силах оторваться от своих прекрасных
рукописей. Вообще же за весь срок нигде рабочий день у него не превышал
восьми часов.
Картину солженицынского "ада" дополняет Н. Решетовская: "В обеденный
перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии (мертвый
час! - В.Б.). Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит
на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол". Как видно, не примаривался...
Недурно устроено и место в общежитии - в просторной комнате с высоким
потолком, с большим окном. Не три доски на нарах, как у Достоевского, а
отдельная кровать, рядом - тумбочка с лампой. "До 12 часов Саня читал. А в
пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт".
Ну, допустим, оперу Глюка "Орфей в аду"...
Кроме того, Марфинская спецтюрьма - это, по словам самого Солженицына,
еще и "четыреста граммов белого хлеба,

150

а черный лежит на столах", сахар и даже сливочное масло, одним двадцать
граммов, другим сорок ежедневно. Л. Копелев уточняет: за завтраком можно
было получить добавку, например, пшенной каши; обед состоял из трех блюд:
мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка,
например. А время-то стояло самое трудное - голодные послевоенные годы...

ШОКОЛАДКА И ТАРАКАН

Солженицын весь срок получал от жены и ее родственников вначале
еженедельные передачи, потом - ежемесячные посылки. Кое-что ему даже
надоедало, и он порой привередничал в письмах: "Сухофруктов больше не
надо... Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие изделия, которые вы
присылаете, - объедение". Это голос, и речь, и желания не горемыки,
изможденного трудом и голодом, а сытого лакомки, имеющего отличный аппетит.
Ну жена послала сладкого, и вот он сообщает: "Посасываю потихоньку третий
том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку..."
Что ж, Достоевский тоже был почти удовлетворен лагерными харчами: "Пища
показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в
арестантских ротах европейской России... Впрочем, арестанты, хвалясь своею
пищею, говорили только про один хлеб. Щи же были очень неказисты, они слегка
заправлялись крупой и были жидкие, тощие. Меня ужасало в них огромное
количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания".
Итак, у одного гения за щекой шоколадка, а у другого во щах насекомое
шоколадного цвета, только всего и разницы. Правда, первый, дососав
шоколадку, однажды назвал себя "бронированным лагерником", да еще гордо
воскликнул: "Уж мой ли язык забыл вкус баланды!" Второй ничего подобного
никогда не говорил.
Может быть, еще больше, чем шоколадке за щекой Александра Исаевича,
обитатели Мертвого дома удивились бы книгам в его руках, множеству книг,
прочитанных им в лагере, как и бесчисленным поэмам, пьесам, рассказам,
написанным там же, да еще штудированию английского языка (увы,
малоуспешному). Действительно, в Лубянке, например, он читает таких авторов,
которых тогда, в 1945 году, и на свободе-то достать было почти невозможно:
Мережковского, Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова... Вы послушайте:

151

"Библиотека Лубянки - ее украшение. Книг приносят столько, сколько людей в
камере. Иногда библиотекарша на чудо исполняет наши заказы!" Подумайте
только: заказы! А в Марфино утонченный библиоман имел возможность делать
заказы даже в главной библиотеке страны - в Ленинке. В Мертвом же доме была
только одна Библия, и ничего больше. Достоевский писал А.Н. Майкову: "В
каторге я читал очень мало, решительно не было книг. А сколько мук я терпел
оттого, что не мог в каторге писать..." Кто может ведать, что потеряло
человечество из-за долгой острожной немоты гения...

ШУРОЧКА

Будто бы с завистью Солженицын пишет: "При Достоевском можно было из
строя выйти за милостыней. В строю разговаривали и пели". Допустим, так. Но
не было такой вольности, чтобы в строю читать Библию, а Шурочка
рассказывает: "На долгие воскресные дневные поверки во дворе я пытался
выходить с книгой (всегда - с физикой), прятался за спины и читал". Так было
в начале срока на дневных поверках, точно так же в конце срока - на
вечерних: "В бараке после ужина и во время нудных вечерних проверок читаю
2-й том далевского словаря. Так и сижу или бреду по поверке, уткнувшись в
одно место книги"1. Как видим, и лежу, и сижу, и бреду, и стою - и все с
книгой!
Иногда, словно спохватившись, наш герой вдруг начинает рисовать картину
жуткого бескнижья. Рассказывает, например, что в Экибастузском лагере
сочинял поэму "Прусские ночи". Сержант охраны случайно обнаружил "изрядный
кусок" ее и спросил, что это такое. Тут, уверяет автор, произошел такой
разговор: "- Твардовский! - твердо ответил я. - "Василий Теркин". -
"Твардовский! - с уважением кивнул сержант. - А тебе зачем?" - "Так книг же
нет. Вот вспомню, почитаю иногда".
Разговор этот явно мифический. Невозможно понять, почему сержант на
слова "книг же нет" тотчас не ответил: "Полно врать-то!", ибо в лагере была
целая библиотека, в которой сам Шурочка и работал, уж всенепременно имелся
там "Теркин", невероятно популярный в те года.
В другой раз сочинитель рассказывает еще более жуткую историю жестокого
преследования за книги и чтение. Вот,
1 "Архипелаг", т. 3, с. 123.

152

дескать, один заключенный читал на английском языке роман Войнич "Овод".
Делал он это будто бы "тайком". Почему сам он мог читать и полеживая, и
посиживая, и даже постаивая в строю, а другой - только тайком, Солженицын не
разъясняет. Пишет далее, что этому человеку, уже отбывшему, возможно, много
лет наказания, за чтение книги увеличивают срок еще на восемнадцать лет
строжайшего режима! Впрочем, намекает, что это не столько просто за книгу,
сколько за чтение иностранного автора и за изучение иностранного языка. Но
опять - и Шурочка же учил в лагере английский да читал Коллинза, который
родом был, кажется, не из Ростова, а ему - хоть бы что!

"ЛЕЖАЛ Я КАК-ТО НАТРАВКЕ И ПИСАЛ..."

А как обстояло дело с писанием собственных произведений?
В письме А.Н. Майкову Достоевский жаловался: "Не могу Вам выразить,
сколько я мук терпел оттого, что не мог в каторге писать". Ему,
Достоевскому, удалось сделать кое-какие записи лишь в госпитале благодаря
покровительству корпусного штаб-лекаря И.И. Троицкого, который эти записи и
хранил.
Солженицын, поминая важность этого вопроса, хитрит и напускает туману,
однако до истины добраться все-таки можно. Во-первых, он заявляет, что
писать было немыслимо по простой причине отсутствия бумаги и других
необходимых для этого средств. Железный закон для заключенных был, дескать,
таков: "Не иметь ничего рукописного, не иметь чернил, химических и цветных
карандашей, не иметь в конце концов (?) книг". И тут, желая, как видно,
полнее посрамить писателей прошлого, уличить их в легкости жизненных путей,
наш герой оставляет Достоевского и хватается за Короленко. К нему он
испытывает такую же неприкрытую ревнивую неприязнь. Как же! Ведь он тоже
конкурент и по биографии, и по творчеству: неоднократно арестовывался, сидел
в тюрьмах, ссылался, и все это нашло отражение в его книгах.
Пытаясь дискредитировать Короленко, Солженицын опять пускается
рассуждать о том, как легко, мол, тот отбывал тюремное заключение, какие
вольготные у него были условия, в частности, для того, чтобы писать:
"Короленко рассказывает, что он писал в тюрьме, однако - что там были за
порядки! Писал карандашом (а почему не отобрали, переламывая руб-

153

чики одежды?), пронесенным в курчавых волосах (да почему и не остригли
наголо?), писал в шуме (сказать спасибо, что было где присесть и ноги
вытянуть!). Да еще настолько было льготно, что рукописи эти мог сохранить и
на волю переслать (вот это больше всего непонятно нашему современнику!)".
Опять хочет уверить нас, что по сравнению с тем, как сидел он сам, у
Короленко была не тюрьма, а божья благодать. "У нас так не попишешь даже в
лагерях!" - восклицает с чувством превосходства все прошедшего человека над
несмышленым ребенком.
Что ж, в порядке исключения мы могли бы этому и поверить, но известно,
что еще в самом начале своего заключения наш страдалец просил жену привезти
ему бумаги, карандашей, перьев, чернил, и она привозила, и никто не мешал ей
передать их. Обстановка в этом отношении ничуть не изменилась и через пять
лет, когда он находился уже в особлаге, который именует каторгой. Так,
приятель его Арнольд Раппопорт располагал, должно быть, неограниченным
запасом бумаги и всего остального, если несколько лет составлял какой-то
"универсальный технический справочник" и одновременно писал трактат "О
любви"1.
Что касается насмешки по поводу того, что Короленко "писал в шуме" (и,
дескать, счастливцем себя чувствовал, если было где присесть и ноги
вытянуть), то тут вспоминается такой, например, самим Шурочкой набросанный
пейзажик: "Один раз я лежал на травке отдельно ото всех (чтобы было тише) и
писал..." Как минимум из этого можно сделать вывод, что все-таки было где не
только присесть, но и мягко прилечь, и тишину обрести, и ножки вытянуть.
Впрочем, большую часть его каторжного срока Солженицыну неизменно
сопутствовали персональные двухтумбовые канцелярские столы, за которыми он и
ножки свои расторопные вольготно вытягивал, и писал что хотел. Да именно за
этими двухтумбовыми лагерными столами он по-настояшему и приохотился-то к
сочинительству. "Тюрьма разрешила во мне способность писать, - рассказывает
он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, - и этой
страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал
тянуть".
Мы уже отмечали, что в подобных случаях дело было не в бесшабашной
наглости, а в том привилегированном положении, которое Шурочка умело
выслуживал у начальства.
1 "Архипелаг", т. 3, с. 121 - 122.

154

Достоевский попал на каторгу уже известным писателем, автором
произведений, расхваленных критикой, был дворянином, но - попробовал бы он
только "перестать тянуть"! "Поблажек нам насчет работы и содержания не было
решительной никакой, - писал он о себе и других дворянах, сотоварищах по
"Мертвому дому", - те же работы, те же кандалы, те же замки - одним словом,
все то же самое, что у всех арестантов". Если же попытки поблажек кем-то все
ж предпринимались, то заканчивалось это весьма печально. По воспоминаниям
писателя П.К. Мартьянова, однажды Достоевского оставили для нетрудных работ
в остроге. Он, как видно, выполнил их и прилег в казарме на свои нары
отдохнуть. Тут появился плац-майор Кривцов, известный своей свирепостью
персонаж "Записок из Мертвого дома", и произошла следующая сцена:
" - Что это такое? - закричал он, увидя Федора Михайловича на нарах. -
Почему он не на работе?
- Болен, ваше высокоблагородие, - отвечал находившийся в карауле за
начальника "морячок", сопровождавший плац-майора в камеры острога, - с ним
был припадок падучей болезни.
- Вздор!.. я знаю, что вы потакаете им!.. в кордегардию его!.. розог!"
И Достоевского повели в кордегардию. Только личное энергичное вмешательство
коменданта крепости генерала де Граве спасло писателя от унизительного
надругательства.
Солженицын делает вид, будто больше всего изумлен тем, что Короленко
мог сохранить, вынести на волю написанное в тюрьме. Для меня, мол, это
немыслимое дело. Фантастика! Гофманиада! Ну, хорошо - гофманиада. Вот,
однако, читаем его письмо Четвертому съезду писателей и натыкаемся там на
гневные строки о конфискации у него литературного архива "20-15-летней
давности", т.е. за 1947-1952 годы. Но ведь все эти годы он пребывал в
заключении. Выходит, он не только имел там возможность написать такую
прорву, что образовался целый архив, о чем нам уже известно, но, как
Короленко, и сохранил все, вынес на волю. Так или нет? Истина, оказывается,
вот в чем: архив-то драгоценный действительно был, а конфискация и обыск
имели место лишь в воображении владельца архива. "Литературная газета" в
номере от 26 июня 1968 года официально уведомляла: "На запрос секретариата
Правления Союза писателей СССР Прокуратура СССР сообщила, что в квартире А.
Солженицына, проживающего в Рязани, никаких обысков никогда не производилось

155

и никакие рукописи и архивы у него не отбирались". Никаких. Никогда.
Никакие.
Сошлемся еще на замечание, сделанное однолагерником нашего персонажа и
давним его другом Львом Копелевым в беседе с журналистом Т. Ржезачем:
"Солженицын только делал вид, что его преследуют правительственные органы,
но в интересах справедливости следует подчеркнуть, что вплоть до того
злополучного февральского дня, когда он был выдворен из страны, ни одно
официальное лицо не переступало порога его квартиры, кроме дворника"1. В
данном случае Копелев заслуживает доверия: у него нет оснований поддерживать
ни прокуратуру, так огорчившую и его в свое время, ни секретариат Союза
писателей, который незадолго до помянутой приватной беседы с Т. Ржезачем
утвердил решение Московской организации об исключении Копелева Л.З. из этого
союза.

ГОСПИТАЛЬНЫЙ РАЙ ОМСКОГО ОСТРОГА

Есть в "Записках из Мертвого дома" некто Устьянцев, отличающийся нудной
привязчивостью: "Смотрит, бывало, сперва серьезно и пристально и потом
каким-то спокойным, убежденным голосом начинает читать наставления. До всего
ему было дело; точно он был приставлен у нас для наблюдения за порядком или
за всеобщею нравственностью". Это словно об Исаиче: он ведь сам о себе, как
помним, говорил: "Я не могу обминуть ни одного вопроса". Вот и здесь, при
взгляде на каторгу Достоевского, ему до всего есть дело, и, словно
приставленный наблюдать за всеобщей нравственностью, он убежденным голосом
читает наставления великому писателю.
Казалось бы, какое ему дело, допустим, до отношений Достоевского с
острожным госпиталем? Нет, он желает внести свою разоблачительную ясность и
тут: "Достоевский ложился в госпиталь безо всяких помех"2. Ну, правильно,
помех не существовало, более того - имелись чрезвычайно благоприятствующие,
так сказать, льготные обстоятельства, такие, как эпилепсия и ревматизм.
Позавидовать можно! И, конечно же, в госпитале было лучше, чем в казарме.
Там, рассказывает Александр Петрович, герой "Мертвого дома", "злость,
вражда, свара, зависть, беспрерывные придирки к нам, дво-
1 Ржезач Т., с. 140.
2 "Архипелаг", т. 2, с. 213.

156

рянам, злые, угрожающие лица! Тут же, в госпитале, все были более на равной
ноге, жили более по-приятельски". Сказка, а не жизнь! Правда, вот кандалы...
"Положим, кандалы сами по себе не бог знает какая тягость", - рассуждает
Александр Петрович. Действительно, веса они бывали от восьми до двенадцати
фунтов, т. е. от трех с небольшим до пяти без малого килограммов - сущие
пустяки. Хотя поговаривали, что от кандалов после нескольких лет начинают
сохнуть ноги, и Достоевский находил это вполне вероятным.
Кандалы в госпитале не снимали, а вот вместо куртки и брюк больной
получал халат. Герой "Мертвого дома" рассказывает о нем: "Он успел уже на
мне нагреться и пахнул все сильнее и сильнее лекарствами, пластырями и, как
мне казалось, каким-то гноем, что было немудрено, так как он с незапамятных
лет не сходил с плеч больных... К тому же в арестантские палаты очень часто
являлись только что наказанные шпицрутенами, с израненными спинами..." На
эти кровоточащие спины накидывали все тот же халат. Заключает Александр
Петрович свое размышление о госпитальном халате так: "Особенно же не
нравились мне иногда встречавшиеся в этих халатах вши, крупные и
замечательно жирные. Арестанты с наслаждением казнили их... Очень тоже не
любили у нас клопов и тоже, бывало, подымались иногда всей палатой
истреблять их в иной длинный, скучный зимний день..."
Картину госпитального рая в Мертвом доме достойно завершает такая
деталь, как ночной ушат. "И страшно и гадко представить себе теперь, до
какой же степени должен был отравляться этот и без того уже отравленный
воздух по ночам у нас, когда вносили этот ушат, при теплой температуре
палаты и при известных болезнях, при которых невозможно обойтись без
выхода".
И вот теперь интересно бы услышать от нашего обличителя: хотел бы он,
одевшись в пахнущий гноем халат, по которому ползают "замечательно жирные"
вши, безо всяких иных помех провести в госпитале вместе с Достоевским хотя
бы один день? Мог бы он проспать в этом госпитале хотя бы одну ночь, вдыхая
теплый воздух, отправленный миазмами болезней и испражнений?
Впрочем, молодой, здоровый, живущий в сытости и тепле, никак не
перетруженный работой, Солженицын весь срок своего заключения не очень-то и
нуждается в госпитале, во врачах. Однако вот в декабре 1950 года по
неизвестной причине вдруг повысилась температура - и он безо всяких помех
получает у врача освобождение от работы, хотя ника-

157

ких других болезненных признаков не было. А когда в январе 1952 года у него
начала расти в животе опухоль, его опять-таки безо всяких помех поместили в
госпиталь, где ни вши, ни клопы, ни смрад не досаждали и где в назначенный
день весьма успешно ему сделали операцию. И уже недели через две он снова не
нуждается в госпитале и врачах.

ШУРОЧКА СПЕШИТ НА СВИДАНЬЕ

Но даже тот заключенный, который сыт, в тепле и не нуждается во врачах,
все же испытывает одну живую и острую потребность - потребность свиданий с
родными и близкими людьми. Письма, посылки - это, конечно, тоже не пустяк,
но свидания сына с матерью или мужа с женой - дело совсем особое. Обитатели
Мертвого дома такого общения с внешним миром лишены были начисто.
У Солженицына с родственными свиданиями дело обстояло совсем иначе.
Сперва он виделся с тетей Вероней, а потом и с женой. Время некоторых из
этих свиданий зафиксировано в книге Н. Решетовской: июнь 1945 года, август
1945-го, лето 1947-го, 20 июня 1948-го, 19 декабря 1948-го, 29 мая 1949-го,
март 1950-го... Семь свиданий. Однако этим число их, как видно, не
исчерпывается, Решетовская констатировала: существовал "определенный ритм
жизни, предусматривающий встречи хотя бы в несколько месяцев раз". Под
словом "несколько" мы вправе разуметь три-четыре месяца, и тогда получается,
что с июня 1945 года по март 1950-го у Солженицына было свиданий
пятнадцать-двадцать. Но если даже только семь - как это много в глазах тех,
кто, как Достоевский и его собратья, лишен был и одного-единственного!
Представим себе невероятное: Достоевскому разрешили свидание с братом
Михаилом или сестрой Марией. Чем был бы он озабочен накануне желанной
встречи? Да, уж конечно, прежде всего тем, чтобы обобрать вшей со своей
утлой одежонки. Совсем иные заботы одолевали нашего героя. "Когда Сане
объявляли о предстоящем свидании, - вспоминает Решетовская, - он весь
отдавался "предсвиданному настроению". Как-то писал мне, что вечером, после
работы, долго гулял во дворе, смотрел на луну, мысленно представлял себе
будущий наш разговор... Не только я заботилась перед свиданием о своем
внешнем виде, о своей наружности. Саня сообщал мне, например, что, помыв
голову, ходит "в чалме из полотенца, чтобы волосы завтра как следует
лежали". Пишет,

158

что вечером побреется, вычистит ботинки..." Прическа ("Да почему ж не
остригли наголо?"), тщательность бритья, блеск ботинок - вот элегантные
"предсвиданные" заботы Шурочки!
Чаще всего свидания проходили в Таганке, в клубе служащих тюрьмы, куда
арестантов доставляли из других мест заключения. Н. Решетовская так
описывает одно из них: "Подъехала никакая не "страшная машина", а небольшой
автобус, из которого вышли наши мужья, вполне прилично одетые и совсем не
похожие на заключенных. Тут же, еще не войдя в клуб, каждый из них подошел к
своей жене. Мы с Саней, как и все, обнялись и поцеловались и быстренько
передали друг другу из рук в руки свои письма, которые таким образом
избежали цензуры". Разумеется, Решетовской притом и в голову не могло
прийти, что после свидания с мужем, "вполне прилично одетым", ей следует,
как некогда жене декабриста княгине Волконской, тщательно вытрясти свою
одежду - от вшей и клопов.

КАК ОН СТРАДАЛ БЕЗ МУЗЫКИ!..

Во всех местах заключения, где сидел наш герой, при
культурно-воспитательной части (КВЧ) имелись клубы. В них, рассказывает он,
работали драмкружки, кружки хорового пения, занимались своим делом
скульпторы, художники и т.д. Правда, условия для занятий были не у всех
одинаковыми: "Самые заметные люди при КВЧ художники. Они тут хозяева".
Кажется, неплохо могли жить музыканты. Так, Солженицын пишет, что некоему В.
Клемпнеру, начинающему композитору, даже разрешили взять в лагерь из дома
собственный рояль. И он взял! "Был у него всегда ключ к лагерной сцене, и
после отбоя он там играл при свече"1.
Кроме того, в лагерях имелись разного рода художественные ансамбли,
культбригады, агитбригады, которые ездили из лагеря в лагерь со своими
концертными программами. Но и этого мало! По словам Солженицына, даже
"театры существовали при каждом областном УИТЛК2, и в Москве их было даже
несколько", к тому же подобные "театры были на Воркуте, в Норильске, в
Соликамске. Там эти театры становились почти городскими, едва ли не
академическими, они да-
1 "Архипелаг", т. 2, с. 472-473.
2 Управление исправительно-трудовых лагерей и колоний.

159

вали в городском здании спектакли для вольных"1. Хотя и "едва ли не
академические", но автор тем не менее уверяет, что все это было подневольно,
и нет, мол, этим ансамблям да театрам другого названия, как "крепостные".
Приводит, например, тот довод, что ставились одни лишь "самые мерзкие и
вздорные пьесы! А кто бы захотел поставить чеховский водевиль или что-нибудь
другое - так ведь еще эту пьесу где найти!" Найти, мол, совершенно
невозможно: "Ее и у вольных во всем поселке нет". Однако этому несколько не
соответствуют дальнейшие слова рассказчика: "Вот Лева Г-н. Он и
изобретатель, он и артист, вместе с ним мы "Предложение" ставим чеховское".
Не знал же помянутый Лева чеховский текст наизусть!
Еще одно сомнительное обстоятельство состоит в том, что сам же Шурочка
признается: "Когда услышал, что существуют в ГУЛаге театральные труппы из
зэков, освобожденных от общих работ, возмечтал я попасть в такую труппу". И
ведь сколько сил на это положил! Желая показать себя лагерному начальству с
самой лучшей артистической стороны, "то и дело выступал в концертах".
Спрашивается: стал бы он так настойчиво добиваться этого, если участники
самодеятельных трупп действительно находились на положении крепостных?
Солженицын имел в заключении возможность не только читать-писать, но,
как уже говорилось, и слушать радиопередачи! Благодаря этим передачам наш
узник сильно расширил свое музыкальное образование. Н. Решетовская, ссылаясь
на его письма, дает довольно обширный перечень произведений, одни из которых
ему "особенно нравятся", другие он прослушал "с особым удовольствием",
третьи "с наслаждением" и т.д. Слушал он и театральные передачи, например,
мхатовский спектакль "Царь Федор Иоаннович".
Справедливости ради следует заметить, что музыкой Солженицын
наслаждался все-таки не весь срок своей каторги. Не было такой возможности в
Экибастузском особлаге. Н. Решетовская рассказывает о том времени: "Радио -
совсем не слышит. А значит, и музыки лишен. Скучает по ней. "Прочтешь
программу радиовещания в газете, и только сердце заноет", - пишет он мне".
Вот что его терзало, вот отчего ныло у Шурочки сердце на каторге: музыки
нет!
Ну, а как в смысле культурного сервиса обстояло дело в Мертвом доме?
Увы, персональных радиоточек с наушни-
1 "Архипелаг", т. 2, с. 484.

160

ками для слушания концертов и спектаклей ни у Достоевского, ни у его
сотоварищей не имелось. В кино они тоже не ходили. Но кое-что из даров
культуры все же было. Например, балалайки. Рассказчик отмечает, что на
Рождество "многие расхаживали с собственными балалайками". Сравните это с
упоминавшимся роялем... Но больше того, в рождественские вечера после работы
арестанты устраивали собственными силами представление. Настоящий театр!
Представление длилось часа полтора-два, состояло из пьес "Филатка и Мирошка
соперники" и "Кадрил-обжора". О второй из этих пьес читаем: "Давался целый
акт, но это, видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни
малейшего". Судя по пересказу, не лучше была и первая. Словом, далеко не
Чехов. Но все же - театр!
Солженицын вспоминал об условиях, в которых разворачивалась его
художественная самодеятельность: "в просторной столовой начинается
концерт..." Он называет столовую даже "большим залом", вмещавшим "человек
тысячи две", залом, в котором и настоящая сцена с настоящим занавесом и,
разумеется, соответствующее освещение. А обитатели Мертвого дома
блаженствовали, радовались, восхищались в душной комнате, в тесноте, при
сальных огарках. Достоевский подробно описывает все это и, отметив, что к
концу спектакля общее веселое настроение дошло до высшей степени, уверяет
нас: "Я ничего не преувеличиваю. Представьте острог, кандалы, неволю, долгие
грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как водяная капель в хмурый
осенний день, - и вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на
часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сон..."

ТОТ САМЫЙ БЕЛОРУЧКА

Долго, вероятно, очень долго размышлял Солженицын, чем бы еще уязвить
Достоевского и всех каторжников его времени. Размышлял, размышлял и,
наконец, ткнул пальцем в небо: "Каторга Достоевского не знала этапов, и по
десять, и по двадцать лет люди отбывали в одном остроге, это совсем другая
жизнь" - несравненно, дескать, лучшая. Не зная ее, он этой жизни завидует.
Но у самих каторжников имелась на сей счет несколько иная точка зрения. Они
шли даже на такое отчаянное дело, как побег, лишь потому, что не было больше
сил терпеть. Достоевский пишет: "Всякий бегун имеет в виду не то что
освободиться совсем, - он знает, что это почти не-

161

возможно, - но или попасть в другое заведение, или угодить на поселение, или
судиться вновь, по новому преступлению, совершенному уже по
бродяжничеству, - одним словом, куда угодно, только бы не на старое,
надоевшее ему место, не в прежний острог".
В приведенном высказывании должны бы нашего героя ошарашить слова о
том, что бежать с каторги "почти невозможно". Как так? Он же столько
красноречия потратил для доказательства совершенно обратного! Он уверял,
во-первых, что побегом "не было надобности каторжанам рисковать: им не
грозила преждевременная смерть от истощения на тяжелых работах..." И дальше
читаем в "Архипелаге": "Из царской ссылки не бежал только ленивый, так это
было просто". Еще и присовокупит при случае: "У ссыльных царского времени
побеги были веселым спортом". Выходит, что только по лености не пожелали
заняться этим веселым спортом декабристы и петрашевцы, Шевченко и
Чернышевский и многие-многие другие. У Достоевского же читаем о побегах вот
что: "Положительно можно сказать, что решается на это, по трудности и по
ответственности, из сотни один... Только разве десятому удается переменить
свою участь", т.е. получается, что удается бежать лишь одному из тысячи
заключенных.
О царской ссылке Солженицын еще сообщает нам следующее: "Ссылка
существовала только на бумаге. Столыпин с 1906 года принимал меры к полному
упразднению ее". Возможно, со Столыпиным так оно и было, ибо у него имелось
чем заменить ссылку - знаменитыми по своей элегантности "столыпинскими
галстуками", гораздо более действенными, чем традиционная ссылка.
Итак, наш неутомимый герой предпринял попытку опровергнуть, высмеять
всю каторгу Достоевского, все условия существования каторжан. Великий
сердцевед знал, что такие люди найдутся, что такие попытки будут. Он
констатировал и предсказывал: "Одним словом, полная, страшная, настоящая
мука царила в остроге безвыходно. А между тем (я именно хочу это высказать)
поверхностному наблюдателю или иному белоручке с первого взгляда жизнь
каторжника могла бы показаться даже иной раз отрадною. "Да боже мой! -
скажет он, - посмотрите на них: ведь иной из них (кто этого не знает?) хлеба
чистого никогда не ел, да и не знает, какой такой настоящий хлеб-то на
свете. А здесь посмотрите, каким его хлебом кормят! Смотрите на него: как он
глядит, как он ходит! Да он и в ус никому не дует, даром что в кандалах!
Вот - трубку курит; а это еще что? Карты!!! Ба, пьяный человек! Так он в
каторге-то вино может пить?! Хорошо наказание!!!"

162

Несовпадение оказалось только в частностях, но основное-то чувство,
самые-то злые слова - "Хорошо наказание!!!" - высказаны нашим белоручкой со
всей неуемной энергией.

НЕ УДЕРЖАЛСЯ И В ДЕКАБРИСТОВ ПЛЮНУТЬ

Солженицын корит легкой жизнью, бездельем также и декабристов,
отбывавших каторгу. Ссылаясь на "Записки" М.Н. Волконской, где сказано, что
в Нерчинских рудниках дневная "урочная работа была в три пуда руды на
каждого. заключенного декабриста, он призывает читателя посмеяться над этим
уроком. Его самого он очень веселит: "Сорок восемь килограмм! - за один раз
можно поднять!"
Конечно, для такого лба, каким был в свои лагерные годы Александр
Исаевич, три пуда - ничто. Его здорвьице ни ранениями, ни тяготами фронтовой
жизни, ни лагерными условиями ничуть не подорвано и даже не ослаблено.
А у декабристов? В руках они держали кирку да лом, а на руках у них -
кандалы. Что же до здоровья, то его расстроить имели они возможностей
предостаточно, ведь многие из них участвовали в обильных тогда боевых
походах, кампаниях, войнах. Так, муж помянутой Марии Николаевны Волконской -
князь Сергей Григорьевич Волконский начал действительную военную службу в
восемнадцать лет. Саня Солженицын в сем нежном возрасте только что стал
студентом: писал конспекты, ходил на лекции, гонял на велосипеде, учил
наизусть для художественной самодеятельности монолог Чацкого: "Карету мне!
Карету!.." В последующие десять лет Волконский принимал участие в пятидесяти
восьми непустячных сражениях, был сильно ранен под Прейсиш-Эйлау, стал
генералом, командиром бригады, а Шурочка, продолжая принимать участие в
самодеятельности, долго еще жил за мамочкиной спиной и только в двадцать три
года попал, наконец, в армию, в обозную роту. О нашем герое в первый год его
нахождения на фронте побывавший у него Н. Виткевич сообщал Н. Решетовской:
"Саня за это время сильно поправился. Все пишет всякие турусы на колесах
(рассказы да стихи. - В.Б.) и рассылает на рецензии".
Когда Волконского арестовали и бросили в тот самый Алексеевский
равелин, в котором через четверть века окажется Достоевский, ему подбиралось
уже под сорок, а Сане, напомним, незадолго до ареста исполнилось только
двадцать

163

шесть. Многие декабристы были гораздо моложе Волконского, встречались среди
них люди по тридцать, двадцать пять и даже меньше лет. Вот, допустим,
гусарский поручик Иван Суржиков, штабс-капитан Соловьев и подпоручик Николай
Мозгалевский: первому еще не исполнилось тридцати, второму что-то около
этого, а третьему лишь двадцать четыре. Цветущие годы! Не посмеяться ли вам,
Александр Исаевич, и над этими тремя: "Сорок восемь килограмм?" Их отправили
в Сибирь, на Зерентуйский рудник 5 сентября 1826 года из Киева. На место они
прибыли 12 февраля 1828 года. Весь этот полуторагодовалый путь они проделали
пешком вместе с уголовниками и в кандалах. Ничего себе прогулочка! А наш
страдалец из прифронтовой полосы, где его арестовали, в Москву, где судили,
ехал в пассажирском вагоне, а позже из Москвы в Казахстан тоже разумеется,
поездом. Правда, в самом начале случился один пеший эпизод, так он столь
поразил Санино воображение, что у него возникла неодолимая потребность
запечатлеть это событие в самых возвышенных словах: "На другой день после
ареста началась моя пешая Владимирка". Вот ведь как: "Владимирка"! Тут же
узнаем, что пролегала она от Остероде до Бродницы, и продолжалась пять дней.
Но взглянем на карту: от восточнопрусского городка Остероде до польского
местечка Бродницы, где стоял штаб 2-го Белорусского фронта, как ни считай,
больше 75 верст не наскребешь. 75 верст за пять суток. Это сколько ж
приходится на день? Всего 15. Да тут и трех часов ходу нет! Вот она,
оказывается, какая солженицынская мини-Владимирка: не превышает обязательную
спортивно-оздоровительную норму, рекомендуемую врачами на каждый день для
людей среднего и пожилого возраста. А Шурочке было тогда, как помним, всего
двадцать шесть, и шел он со скоростью 15 км в сутки совершенно налегке.
Конечно, имелся у него чемодан, набитый личными вещами да разными
бумагами (писал же, не ленился!), и начальник конвоя, сержант, кивнул:
возьми, дескать, свой чемодан. Но тот был поражен: "То есть как - чемодан?
Он, сержант, хотел, чтобы я, офицер, взял и нес чемодан? А рядом с порожними
руками шли бы шесть РЯДОВЫХ? И - представитель побежденной нации?" Да, в
группе арестованных оказался и немец какой-то гражданский, которому было
"уже за пятьдесят", в два раза старше Шурочки. И тем не менее он произносит:
"Я - офицер. Пусть несет немец". Тот берет и несет. "И несли потом другие
военнопленные, - сообщает Солженицын, - и снова немец. Но не я".

164

Так что на этой прогулочно-тренировочной "Владимирке" не только
Шурочкины быстры ноженьки, но и белы рученьки его не примаялись...
В нашем сопоставлении нелишне принять во внимание и то, что среди
декабристов было немало представителей знати - и дворянской, и военной, и
чиновной. Такие люди мучительно страдали уже от одного того, что им говорили
"ты", как это делал, например, начальник Нерчинских рудников Т.В. Бурнашев.
Между прочим, по описанию Солженицына, ему всегда говорили "вы" - и при
аресте, и во время следствия, и при объявлении приговора, и в лагерях да
тюрьмах, и в ссылке.
Но дело, конечно, не только в этом. Мария Волконская вспоминала об
условиях, в которых оказался ее муж в Благодатском остроге: "Отделение
Сергея имело только три аршина в длину и два в ширину; оно было так низко,
что в нем нельзя было стоять; он занимал его вместе с Трубецким и
Оболенским. Последний, для кровати которого не было места, велел прикрепить
для себя доски над кроватью Трубецкого. Таким образом, эти отделения
являлись маленькими тюрьмами в стенах самой тюрьмы. Бурнашев предложил мне
войти. В первую минуту я ничего не разглядела, так как там было темно... Я
поднялась в отделение мужа. Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей
поразило меня... Я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а
потом - его самого..." Таково было первое свидание декабриста Волконского со
своей женой. Первое свидание Солженицына с женой в 1945 году выглядело
несколько иначе. Н. Решетовская вспоминает: "Первое свидание... В дверях -
улыбающееся лицо мужа..."
М.Н. Волконскую дополняет М.А. Бестужев, присланный в Благодатский
рудник несколько позже. По его свидетельству, декабристы, прибывшие первыми,
были заключены "в тесную грязную каморку, на съедение всех родов насекомых и
буквально задыхались от смраду... Единственной их отрадой было то время,
когда их выводили, чтобы опустить в шахту".
На них, князьях да офицерах, тяжкие условия жизни и труда сказались
быстро, и тюремный врач в одном из рапортов начальству докладывал:
"Трубецкой страдает болью горла и кровохарканьем; Волконский слаб грудью;
Давыдов слаб грудью, и у него открываются раны; Якубович от увечьев страдает
головою и слаб грудью". Вот ведь в каком состоянии они добывали и нагружали
свои три пуда. А у Александра Исаевича, как известно, раны в лагере не
открывались, и от боевых увечий по причине полного их отсутствия он не стра-

165

дал. Для его состояния более характерны такие вот признания в письмах к
жене: "Физический образ жизни всегда шел мне на пользу". А жена,
пересказывая содержание других его писем, добавляла: "Он очень удачно
пережил эту зиму, даже насморка серьезного не было". И снова, уже о другой
поре, когда Солженицын вел не физический образ жизни: "Чувствует себя
здоровым и бодрым".
Нет ничего удивительного, что среди декабристов мало кто достиг
нынешнего возраста нашего персонажа. И когда 26 августа 1856 года в день
своего коронования Александр Второй амнистировал декабристов, то из 121
человека, преданных когда-то суду, в живых оставалось только 19. Слишком
долго пришлось им ждать - целых тридцать лет! О нетерпении, с каким они
ждали, свидетельствует следующая запись М.Н. Волконской: "Первое время
нашего изгнания я думала, что оно, наверное, кончится через 5 лет, затем я
себе говорила, что это будет через 10, потом через 15, но после 25 лет я
перестала ждать. Я просила у Бога только одного: чтобы он вывел из Сибири
моих детей".
Александру Солженицыну, суровому обличителю декабристов, пришлось ждать
гораздо меньше, гораздо - в несколько раз...
Повторим внятно еще раз: любое пребывание на фронте может для человека
кончиться трагически, и любая служба там полезна для общего дела победы; в
то же время любая неволя, даже если она с зеленой травкой и волейболом,
полуночными концертами и заказами книг в Ленинке, с послеобеденным сном и
писанием романов, - все равно тягость и мука. И мы не стали бы столь сурово
говорить ни о фронте, ни о каторге Солженицына, если бы он, напялив личину
пророка, объявив себя Мечом Божьим, в первом случае не оказался бы
хвастуном, а во втором, то и дело талдыча о своем христианстве, не стал бы
так злобно глумиться над каторгой Достоевского с ее кандалами и вшами,
смрадным ложем в три доски и тараканами во щах, с ее тяжким трудом и тремя
нерабочими днями в году.
Да взять хотя бы и такой по сравнению со всем остальным мизер:
Солженицыну срок неволи был засчитан со дня ареста на фронте, в Восточной
Пруссии, а Достоевскому - только со дня прибытия в Омский острог,
предшествующие же одиннадцать месяцев в каменном мешке Алексеевского
равелина и зимнего кандального пути - коту под хвост. Казалось бы, один сей
факт у истинного христианина, у любого порядочного человека должен вызвать
сострадание и, уж во всяком случае, остановить злобное перо. Но этого не
случилось.

166

Особый цинизм глумления этого лжехристианина еще и в том, что ведь
сам-то он, выйдя на свободу, издал горы книг, отхватил Нобелевскую, огреб
нешуточное богатство, купил поместье в США, второе - в России, дожил в
отменном здравии вот уже до восьмидесяти пяти лет, а жертва его
разоблачений, пережив и страх смертной казни, и настоящую кандальную
каторгу, и унизительную солдатчину, потом всю жизнь бился в долгах, писал
из-за безденежья всегда в спешке, болел и окончил свои дни в шестьдесят лет.
А уж надо ли говорить о том, что перевешивает на весах литературы, что
человечество держит у сердца сейчас и будет держать в будущем, - "Записки из
Мертвого дома" или "Архипелаг", "Преступление и наказание" или "Раковый
корпус", "Братья Карамазовы" или "В круге первом"...
Едва ступив на русскую землю, Солженицын опять начал призывать всех нас
к покаянию. Вот и показал бы христианский пример, начав с себя, - покаялся
бы перед великим сыном русского народа и его собратьями по несчастью за свою
злобную ложь об их кандальных муках.

В СТРАХЕ ЗА СВОЮ РЯШКУ

Солженицын уверяет, что тотчас после ареста в Восточной Пруссии и на
всем пути следования под конвоем в Москву им владело бесстрашное желание
кричать, протестовать, буйствовать, но - "молчал в польском городе
Бродницы..." "Я ни слова не крикнул на улицах Белостока..." "Я как ни в чем
не бывало шагал по минскому перрону..." "И еще я в Охотном ряду смолчу..."
"Не крикну около "Метрополя"..." "Не взмахну руками на Лубянской площади". И
дальше на протяжении всех лет заключения, да и после них, - драматическая
картина постоянно и повсеместно подавляемого желания кричать и махать
руками: "Как хотел бы я крикнуть им...", "Хочется вопить, даже отплясывать
дикарский танец. Но пока - притворяться, по-прежнему притворяться...". "Так
всю жизнь... Ты должен гнуться и молчать" и т.д.
Какой кошмар! Неужели обстоятельства были столь жестоки и неумолимы,
что никогда при виде несправедливости и зла этот храбрый и благородный
человек не имел никакой, абсолютно никакой возможности громко крикнуть,
решительно ударить кулаком по столу, гневно хлопнуть дверью? Оказывается,
ничего подобного! Он сам признает: "Я много раз имел возможность кричать".
Имел. Много раз. Так в чем

167

же дело? А в том, что Солженицын всегда находил причины, чтобы молчать,
гораздо больше, чем было возможностей кричать.
Почему, например, молчал он на всем пути следования под конвоем с
фронта в Москву? Почему, в частности, не испустил Александр Исаевич вопль у
"Метрополя" и не размахивал руками, не отплясывал дикарский танец на
Лубянке? Он сам объясняет это так: "Обыватель (арестованный) просто не
знает, что ему кричать... А я молчу потому, что этих москвичей мне все равно
мало - мало!" Недостаточность аудитории - одна из важнейших причин многих
его умолчаний. Она сковывала его энтузиазм, как видим, от первых дней неволи
до самого ее конца. В последний год заключения в Экибастузском лагере была
ситуация, когда ему нестерпимо пекло "сказать бессмертную речь" в лицо
лагерному начальству. И я, говорит, ее непременно сказал бы, но при одном
условии - "если бы меня транслировали по всему миру!". Дело было в 1952
году, отдельные регионы планеты тогда еще не охватила сплошная радиофикация,
и потому Александр Исаевич решает: "Нет, слишком мала аудитория".
Другая причина солженицынских умолчаний - расчет на то, что вместо тебя
кричать и действовать будут другие. Такой расчет виден хотя бы в рассказе о
порядке, царившем в комнате, в которой наш герой жил в лагере на Большой
Калужской улице. Всего в комнате было шесть человек, а верховодили двое.
Они, вспоминает автор, "полностью нами управляли. Только с их разрешения мы
могли пользоваться электроплиткой, когда они ее не занимали. Только они
решали вопрос: проветривать комнату или не проветривать, где ставить обувь,
куда вешать штаны, когда замолкать, когда спать, когда просыпаться... Итак,
мы вынужденно подчинялись диктаторам". А диктаторы такие же заключенные, как
все, никаких особых прав не имели, но вот так себя, вишь, поставили,
наглецы, что Александр Исаевич вынужден был согласовывать с ними, вернее,
даже испрашивать разрешения, куда вешать штаны. Как тут не возмутиться, как
не вознегодовать! И он возмущается вовсю, но не диктаторами-узурпаторами, а
остальными соседями по комнате - за то, что они не защищали его,
бедненького, от диктаторского произвола. Он гневно и едко вопрошает: "Но где
же была и на что смотрела великая русская интеллигенция?" Имеется в виду,
конечно, не вся интеллигенция, а конкретный представитель ее - сосед по
комнате врач Правдин.
Тут несколько ошарашивают два обстоятельства. Во-пер-

168

вых; почему во враче-невропатологе Солженицын увидел олицетворение всей
русской интеллигенции, а себя, питомца Ростовского университета, студента
московского ИФЛИ, учителя, потом офицера, в данной конкретной ситуации от
интеллигенции отлучил? Во-вторых, каков он, этот Правдин? "Доктору Правдину,
врачу лагучастка, было семьдесят лет..." От такого-то старца и ждал защиты,
безмолвствуя и покорствуя, двадцатисемилетний здоровый парень, вчерашний
фронтовик, офицер, обладатель двух орденов, от него-то он, "кровь с
молоком", и надеялся в некий радостный час услышать: "Солженицын! От имени
великой русской интеллигенции я вам объявляю: вешайте свои штаны куда
хотите. Да здравствует свобода!"
В данном случае, увы, радостный час так и не наступил. Но ведь наш
молчальник наблюдал немало и таких случаев, когда его товарищи по участи,
сталкиваясь с действительной несправедливостью, отнюдь не молчали, а
энергично протестовали, боролись. Вот Георгий Степанович Митрович, он отбыл
десять лет на Колыме, а теперь, как и Солженицын, работал учителем в средней
школе поселка Кок-Терек. Это уже весьма пожилой и больной человек, но -
"неуемно боролся за справедливость" со всяческим злом: "Митрович
самоотверженно и бескорыстно бился с ним, разоблачал на педсоветах, на
районных учительских совещаниях, писал жалобы в область, в Алма-Ату, и
телеграммы на имя Хрущева... Его исключали, восстанавливали, он добивался
компенсации за вынужденный прогул, его переводили в другую школу, он не
ехал, снова исключали - он снова бился!" Видимо, не понимая, кому и чему
объективно воздает этим должное, автор с сожалением добавлял: "Правда, с
Лениным на устах".
Как же вел себя при виде такого мужества и бескорыстия наш пламенный
борец против мирового зла? Он прекрасно понимал: "Если б еще к нему
присоединился я - то здорово бы мы их потрепали!" И что же? Да вот, без
малейшего смущения признается: "Однако я - нисколько ему не помогал. Я
хранил молчание. Уклонялся от решающих голосований (чтобы не быть и против
него), ускользал куда-нибудь на кружок, на консультацию..." Точь-в-точь как
еще в самом начале срока, на кирпичном заводе, будучи сменным мастером,
уклонялся от работы, которую не умел делать, - "садился на землю и замирал"
за кучами нарытой глины. Надо сказать, что техника своевременного
ускользания была разработана и освоена Александром Исаевичем в совершенстве.
Он всегда понимал, что вовремя смыться - великое дело!

169

Итак, тридцатипятилетний лоб "хранил молчание", а его пожилой и больной
товарищ "кричал", т.е. делал именно то, что по объявленной им страстной
приверженности к правдолюбию должен бы делать как раз он, наш герой. Что ж,
опять мала аудитория? Очевидно, это, как всегда, имело значение, но здесь
выплывает новая причина его многолетней молчаливости: "Я таил свою задачу: я
писал и писал. Я берег себя для другой борьбы, позднейшей".
Этот довод Солженицын приводит особенно часто в оправдание своих не
блещущих доблестью поступков и дел. Так, он рассказывает, что в марте 1956
года, уже в ссылке, его опять пытались завербовать в стукачи. По
собственному признанию, "кандидатура была намечена правильно". Ну,
действительно, прежние заслуги сексота Ветрова1, надо думать, не остались
для кого следует тайной и на воле.
И он опять во всех подробностях описывает сцену вербовки и свое
поведение при этом: "Я чувствовал, что вполне в духе эпохи послать его
именно туда, куда они заслуживали. Прямых последствий для себя я ничуть не
боялся - их быть не могло в тот славный год. И очень весело бы уйти от него,
хлопнув дверью". Так почему же не хлопнул, если уж последствий-то быть не
могло? Да опять тот самый аргументик: "Но я подумал: а мои рукописи?.. Нет,
надо кончать миром". И, отбросив гордую мысль хлопнуть дверью, он ссылается
на нездоровье. "А справка есть у вас?" - "Справка - есть". - "Тогда
принесите справку".
Александр Исаевич потрусил за справкой с печатью и вот, прижимая ее к
груди, разражается такой декламацией: "О, страна! О, заклятая страна, где в
самые свободные месяцы самый внутренне свободный человек не может позволить
себе поссориться с жандармом!.." Страна, видите ли, виновата в том, что этот
"самый внутренне свободный" человек одновременно и один из самых ловко
ползающих на пузе.
Но вот опять им же рассказанная в "Архипелаге" история заключенного
Григория Ивановича Г. Он попал в плен и после был несправедливо осужден.
"Прямота так и светилась из его крупных спокойных глаз, какая-то несгибаемая
прямота. Этот человек никогда не умел духовно гнуться - и в лагере не
согнулся, хотя из десяти лет только два работал по
1 Признается: "И сегодня я поеживаюсь, встречая эту фамилию"
("Архипелаг", т. 2, с. 360). И опять повторим: да с чего бы спустя столько
лет такая нервная реакция, если "ни разу больше" не воспользовался ею, этой
красивой фамилией? - В. Б.

170

специальности... Его честность была такова, что, ходя с бригадой
овощехранилища на переработку картошки - он не воровал ее там..."
Так вот, этот Григорий Иванович (а ему было уже под пятьдесят), когда
его в Кемеровском лагере некий администратор попытался завербовать в
лагерные стукачи, ответил ему: "Мне противно с вами разговаривать". Тот стал
запугивать: сам придешь, мол! Григорий Иванович не испугался, не побежал за
справкой с печатью, не стал извиваться на пузе, а снова дал решительный
ответ. Повторим: было это не на свободе, как у Ветрова, а в лагере, и не
после февраля 1953 года, не после Двадцатого съезда, как у Ветрова, а до.
Подобные образцы достоинства и духовной твердости не оказывали на нашего
героя вдохновляющего и укрепляющего воздействия никогда.
Рассказывает такой случай, имевший место под новый 1962 год. Поехал с
женой из Рязани в Москву, чтобы там у некоего Теуша спрятать свои рукописи:
"В праздничной электричке какой-то пьяный хулиган стал глумиться над
пассажирами. Никто из мужчин не противодействовал ему: кто был стар, кто
слишком осторожен. Естественно было вскочить мне - недалеко я сидел, и ряшка
у меня была изрядная. Но стоял у наших ног заветный чемоданчик со всеми
рукописями, и я не смел: после драки неизбежно было потянуться в милицию...
Вполне была бы русская история, чтоб вот на таком хулигане оборвались бы мои
хитрые нити. Итак, чтобы выполнить русский долг, надо было нерусскую
выдержку иметь".
Ах, как возвышенно сказано: русский долг! Нерусская выдержка! Но не
странно ли: такой быстроумный в других случаях, здесь наш Гуго Пекторалис
как бы не в силах сообразить, что, во-первых, для усмирения дебошира вполне
могло оказаться достаточным крепкого внушения, а тут, глядишь, поднялись бы
и другие пассажиры, допустим, два-три, взяли бы милягу под белы рученьки и
безо всякой драки, даже без перенапряжения триединых сил выставили бы его на
первой же остановке из вагона; во-вторых, вовсе не существовало неизбежности
"потянуться в милицию" - вышибли бы при сочувствии всего вагона пьянчужку на
перрон, и делу конец; в-третьих, если бы милиционер все-таки действительно
вмешался в инцидент, то разве он, подобно всем остальным, не увидел бы
сразу, что один пьян и бесчинствует, а другой трезв и урезонивает алкаша;
наконец, в-четвертых, если уж так страшно за "заветный чемоданчик", то ведь
рядом жена - можно оставить драгоценную ношу под ее надежную

171

родственную сохранность, а самому, не щадя своей ряшки, ринуться все-таки в
бой... Ни одно из этих соображений не пришло в светлую голову Александра
Исаевича. Выказывая нерусскую выдержку, он молчал, а может быть, и не дышал:
выполняя русский долг, он изо всех сил впечатывал свой горячий от
гражданского негодования зад в сиденье...
А ведь случаются на железных дорогах эпизодики и посо-держательней, чем
пьяный дебош, и ведут себя при этом некоторые русские люди не совсем так,
как наш Гуго. Газета "Советская Россия" 13 августа 1978 года в
корреспонденции журналиста М. Панкова рассказывала: "Ранним утром в вагон
стоящего на станции электропоезда Куйбышев - Обшаровка вошел мужчина. Он
выстрелил в потолок, оглядел пассажиров, спросил: "Понятно?" - и приказал:
"Готовьте деньги". Преступник полагал, что запугал окружающих и никто не
рискнет оказать ему сопротивление. Но ни секунды не раздумывая, на него
бросился Иван Фомич Яровский, рабочий треста "Южуралэлеваторстрой", с
намерением вырвать оружие. Выстрел оборвал жизнь самоотверженного человека.
Но схватка продолжалась. В борьбу вступил машинист тепловоза локомотивного
депо "Куйбышев" Константин Васильевич Выприцкий, он был ранен. И все же
бандит не ушел. С помощью других граждан он был задержан и обезоружен.
Указом Президиума Верховного Совета СССР за мужественные и
самоотверженные действия, проявленные при задержании опасного преступника,
И.Ф. Яровский (посмертно) и К.В. Выприцкий награждены орденами Красной
Звезды".
У Ветрова тоже была Красная Звезда, полученная за службу в беспушечной
батарее. Вот бы взвесить его орденок и эти... Интересно представить себе
нашего орденоносца в только что описанной ситуации. Как поступил бы он, если
бандит сказал бы ему: "Что это у тебя там за пузатенький такой чемоданчик? А
ну, отдай не греши!" Вспомнил бы тут Гуго о своем "русском долге"? Попытался
бы сопротивляться? Ой, сомнительно! Гораздо легче рисуется воображению
("Нельзя проверить, но как-то верится", говоря его же словами) совсем другая
картина: достал он носовой платок, обтер чемоданчик и протянул со словами:
"Можно. Это - можно".
Оправдание своего молчания и бездеятельности ссылкой на рукописи -
удачнейшая находка. Он то и дело прибегает к ней: "Я способен крикнуть! Но
вот что: главный ли это крик? Надо горло беречь для главного крика". Да,
такое заботливое бережение своего горла - это поистине нерусская выдержка,
совершенно чуждая нашей литературе. Как бы она выглядела

172

ныне, если бы, допустим, Радищев, написав "Путешествие из Петербурга в
Москву", Пушкин - оду "Вольность", Лермонтов - "Смерть поэта", Толстой - "Не
могу молчать", - если все они вдруг задумались бы: "А главный ли это крик?"
и, решив, что нет, еще не главный, убрали бы написанное подальше в
письменный стол?
Даже и от своих разлюбезных дружков-единомышленников Ветров
отворачивается все с тем же аргументом на устах: "Я не заступился за
Буковского, арестованного в ту весну. Не заступился за Григоренко. Ни за
кого. Я вел свой дальний счет сроков и действий... Я не защищал и Максимова,
как остальных, все потому же..." Ну, другой вопрос, кому бы помогли его
заступничество и защита, да и кому они вообще были нужны: припарки, как
известно, помогают не всем. И всегда он молчал и таился не только и не
столько потому, что "мала аудитория" или беспокоился за свои рукописи, а
главным образом, в первую очередь потому, что дрожал за себя, за свою шкуру,
за свою ряшку. Да, именно в ряшке вся суть.
Постоянной, нежной и ревнивой заботой именно о помянутом драгоценном
предмете, о ряшке, и объясняется тот удивительный факт, что за все годы
лагерей и ссылки Солженицын ни разу не выразил никакого протеста или хотя бы
недовольства, не нарушил распорядка, не переступил рамок дисциплины, как это
случалось порой с другими.

IX. "КУХАРКИНЫ ДЕТИ" И "ФОНЫ"

"РУССКИЕ ВСЁ СТОЯТ..."

В самом начале войны, особенно в первые дни и часы ее, наше
руководство, наше Верховное командование допустило ряд серьезных ошибок и
грубых просчетов. В выступлении на приеме в честь командующих войсками
Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин говорил: "У нашего правительства было
немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941 -1942 голах".
Это справедливое и авторитетное напоминание нельзя забывать, как нельзя
забывать и о том, что в 1941 году наше командование довольно скоро осознало
подлинное положение вещей, и у нас никто не высказывал намерения, подобно
генералу Гальдеру, начальнику Генштаба сухопутных войск Германии, "выиграть
кампанию" в две недели, никто не рассчитывал разгромить агрессора в 8-10
недель. как рассчитывали разгромить Красную Армию генералы вер-

173

махта, участвовавшие в декабрьских штабных играх 1940 года, никто не
планировал в августе взять Берлин и устроить там парад победителей, как
планировал такой парад в Москве сам Гитлер. В то же время, допустив ошибки и
просчеты временного, так сказать, "тактического" характера, мы не ошиблись в
своих "стратегических" идеях и чувствах: уверенность в конечной победе не
покидала нас никогда.
А. Солженицын пишет: "Отступали позорно, лозунги меняя на ходу". Какие
лозунги? Что именно мы сменили? В первый же день войны советское руководство
устами В.М. Молотова твердо сказало: "Наше дело правое. Враг будет разбит.
Победа будет за нами". Это и был главный лозунг всей войны, и его мы ни на
что не сменили, ни разу не отступили от него. У немцев тоже была полная
уверенность в победе, они тоже до конца не отступали от своей
"стратегической" идеи порабощения нашей страны и всего мира, но в свете
полного разгрома, постигшего их, такая уверенность, такая твердость
выглядела бы лишь комично и жалко, если бы не повлекла столько горя для
всего человечества.
Интересно и поучительно наблюдать, как в дневнике генерал-полковника
Гальдера сквозь самоуверенно-самодовольное хрюканье начинают проступать
совсем иные мотивы и настроения. Уже 27 июня, спустя всего пять дней после
умильно-благодушной записи о том, сколь совершенно составлен план операции и
как безукоризненно он выполняется, Гальдер рисует картину, которая отчасти и
огорчает и раздражает его: "На фронте под влиянием изменений обстановки,
состояния дорог и других обстоятельств события развиваются совсем не так,
как намечается в высших штабах, что создает впечатление, будто приказы,
отданные ОКХ (Главным командованием сухопутных войск), не выполняются"1.
Все чаще мелькают записи о мужестве и упорстве наших войск в отражении
агрессии. 24 июня: "Противник в пограничной полосе почти всюду оказывал
сопротивление... Лишь отдельные корпуса, действующие перед фронтом группы
армий "Центр", небольшими скачками отходят назад..." "Имели место случаи,
когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в
плен..." "Войска группы армий "Север" почти на всем фронте отражали танковые
контратаки противника... Удалось продвинуться до Вилькомира. На этом участке
фронта русские также сражаются упорно и
1 Гальдер Ф, т. 3, кн. 1, с. 28. Далее в этом фрагменте приводятся
цитаты со страниц 81, 51, 38, 49, 31, 36, 54, 57, 93 той же книги.

174

ожесточенно". 28 июня: "На фронте группы армий "Юг" противник предпринял
лишь частичный отход с упорными боями за каждый рубеж, а не крупный
отход..." "Сопротивление превосходящих по численности и фанатически
сражающихся войск противника (в боях за Брест. - В.Б.) было очень сильным,
что вызвало, большие потери в составе 31-й пехотной дивизии..." "На всех
участках фронта характерно небольшое число пленных..." 6 июля: "На отдельных
участках экипажи танков противника покидают свои машины, но в большинстве
случаев запираются в танках и предпочитают сжечь себя вместе с машинами..."
и т.д. Однако 4 июля на заседании верховного главнокомандования Гитлер
заявил: "Я все время стараюсь поставить себя в положение противника.
Практически он войну уже проиграл"1. Вероятно, это и была его реакция на
речь Сталина 3 июля.
В первый же день войны мы потеряли много техники, у нас большие потери
в живой силе. К 3-4 июля вместе с немцами перешли в наступление финские,
венгерские, румынские войска, общий фронт активных боевых действий
расширился с 2 до 4 тысяч километров. Наши части уже оставили и Вильнюс, и
Минск, и Ригу - три столицы союзных республик. Передовые отряды 4-й танковой
группы немцев прорвались к Западной Двине северо-западнее Полоцка и к Днепру
в районе Рогачева. Нависли удары над Псковом, Витебском, Оршей, Могилевом,
Киевом... Вот каково было наше положение, в которое "все время" старался
поставить себя Гитлер. Он хотел понять - и Сталина в Кремле, и рядового
красноармейца на поле боя: как первый из них мог произнести речь, в которой
уверенно говорил о неизбежном разгроме немецкой армии, и почему второй так
самоотверженно дрался, что мог взорвать себя в доте или сжечь в танке.
Хотел - и не мог их понять! Как не понимал и его высокоученый начальник
генштаба, который, говоря об упорстве нашего сопротивления, прямо
признавался: "Причины таких действий противника неясны". И эта непонятность
наших действий, неясность их мотивов рождала некое смущение духа, из коего
постепенно вырастали беспокойство и растерянность.
Есть основания полагать, что уже в эти первые дни и недели войны у
Гитлера зародилось то чувство, полное развитие которого Толстой усматривал в
душе Наполеона в день Бородина: "Несмотря на известие о взятии флешей,
Наполеон
1 Дашичев В.И., Банкротство стратегии германского фашизма. М., Наука,
1963. Далее - "БСГФ". т. 2, с. 205.

175

видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних
сражениях... Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую
кампанию и слушал донесения о том, что русские всё стоят, - страшное
чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и
ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его...
Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него
злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным
усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука
его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели
охватывает беспомощного человека. Известие о том, что русские атакуют левый
фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас..."
И Гитлеру доносили об успехах - о стремительных танковых прорывах, о
взятых городах, о разбитых советских дивизиях, но он знал, что это было не
то, совсем не то, что во всех прежних кампаниях, - знал, говоря словами
дневника Гальдера, что "русские всюду сражаются до последнего человека, лишь
местами сдаются в плен... Часть русских сражается, пока их не убьют" (29
июня); знал, что, "по-видимому, у противника не хватает горючего. Он
зарывает танки в землю и таким образом ведет оборону", а "отходит с
исключительно упорными боями, цепляясь за каждый рубеж" (1 июля); знал, что
"бои с русскими носят небывало упорный характер. Захвачено лишь
незначительное количество пленных" (4 июля). Да, все это Гитлер знал, и суть
положения, как и для Наполеона на Бородинском поле, выражалась для него в
трех страшных словах: "русские всё стоят".
Далее Толстой писал, что на французское войско во главе с Наполеоном
под Бородином "первый раз была наложена рука сильнейшего духом противника".
Нечто весьма похожее произошло и страшным летом 1941 года: несмотря на
огромные потери и в живой силе, и в технике, и в территории, Советская
Армия, наш народ первый раз за все годы разбоя немецких фашистов наложили на
них руку сильнейшего духом противника.
Солженицын без конца искажает факты или умалчивает о них. Например, о
героической обороне Брестской крепости, длившейся почти месяц, у него ни
слова. А Смоленск он упоминает как место "катастрофического" окружения наших
войск, умалчивая о том, что Смоленское сражение - одно из важнейших в
Отечественной войне, - начавшись при двукратном превосходстве противника в
живой силе, артиллерии.

176

самолетах, четырехкратном - в танках и развернувшись по фронту на 650
километров, а в глубину до 250, полыхало с 10 июля до 10 сентября и
связывало огромные силы немцев, рвавшиеся к Москве. Оно складывалось из
многих оборонительных и наступательных операций. За первые три с половиной
недели Смоленского сражения моторизованные и танковые дивизии немцев
потеряли 50 процентов личного состава. Здесь впервые за всю историю своих
агрессий фашистские войска вынуждены были на главном стратегическом
направлении перейти к обороне. Именно в этих боях родилась советская
гвардия.

ГИТЛЕР ПРОТИВ СОЛЖЕНИЦЫНА

Наш летописец уверяет, что в начале войны немцы продвигались на восток
по 120 километров в день. Это "открытие" выглядит нелепо в свете даже
простого арифметического расчета: если немецкое наступление продолжалось бы
в таком темпе хоть восемь-десять дней, то уже 1-2 июля агрессор был бы под
Москвой, а то и в самой Москве.
Как это ни покажется странным и для тех, кто кричит, что мы "отступали
позорно", и для тех, кто уверял, будто мы "сдавали чохом города", но если
считать целью и Наполеона и Гитлера Москву - а какая ж еще у них могла быть
цель? - то приходится признать, что Гитлер двигался к ней гораздо медленнее,
чем его предшественник. Действительно, они оба перешли нашу границу почти в
один и тот же день, Гитлер даже на два дня раньше, и начали вторжение почти
с тех же самых позиций. Но первый пёхом и с конной тягой оказался под
Москвой в начале сентября, а второй с неисчислимой моторной армадой подошел
ближе всего к нашей столице лишь в начале декабря. Таким образом, немцы
явились под стены Москвы на три месяца позднее французов. На три месяца! Где
же, спрашивается, они так долго гуляли? Где же они, мечтая захватить нашу
столицу если не в июле, то непременно в августе и уже твердо определив ее
судьбу (Гальдер, 8 июля: "Непоколебимо решение фюрера сровнять Москву и
Ленинград с землей"), - где ж они, болезные, замешкались? Да там именно и
замешкались, как раз там и раскорячились дотоле резвые ножки, где, по
представлению Солженицына, мчались они с ветерком по 120 километров в день.
Между прочим, уже в конце войны, в декабре 1944 года, рассуждая о
немецких танковых войсках, Гитлер на одном

177

военном совещании сказал: "Теоретически, конечно, танки могут преодолевать
по 100 километров в сутки, и даже по 150, если местность благоприятная". Но,
как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, словно имея в
виду именно теоретика Солженицына, Гитлер закончил свою мысль так: "Я не
помню ни одной (!) наступательной операции, в которой мы - хотя бы в течение
двух-трех дней - преодолевали по 50-60 километров. Нет, как правило, темп
продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость
пехотных соединений". Вот ведь какая интересная картина получается! Сам
Гитлер, сам верховный главнокомандующий немецкой армии говорит: "Дружок, ну,
не позорь ты меня и моих генералов больше того, чем мы опозорены. Ради
Христа, не бреши, заткнись со своими ста двадцатью километрами!" Дружок и
слушать ничего не желает: сто двадцать, да и только, - сам, дескать, видал!
Хотя на деле-то он в эту пору в глубоком тылу преподавал школьникам
астрономию. Увлекательнейшая наука! От нее, видно, и заразился летописец
любовью к астрономическим числам.

"И ВОТ ВСТАЛ КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН..."

Солженицын рассуждает не только о ходе войны, но и о генералах,
полководцах ее. Так, старается внушить нам, что предатель "Власов был из
самых способных" генералов, среди коих "много было совсем тупых и
неопытных".
С весьма крупными советскими военачальниками он общался самым тесным и
непосредственным образом, на основе чего и пришел к своим столь решительным
выводам о них. Например, в марте 1944 года, не пробыв и года на фронте,
получил отпуск и находился в Москве. Школьный товарищ Кирилл Симонян,
служивший тогда врачом-хирургом в одном из подмосковных
госпиталей-санаториев, пригласил его к себе. Он явился. Вспоминает: "За
обедом (между прочим, тут находилась и жена Симоняна. - В.Б.) я еле
сдерживался, чтобы каждое второе слово не вставлять матерное, как мы
привыкли на фронте". Ну, это обычная манера фронтовиков такого пошиба: вот,
мол, как принято у нас, у прошедших огни и воды. В этом самом номере, где за
рюмкой вина и сытным обедом героя распирало желание вести себя так, "как мы
привыкли на фронте", несколькими днями раньше, оказывается, лечился и
отдыхал сам маршал Рокоссовский, - можно ли представить себе общение более
непосредственное!

178

Может, на том же самом стуле сидел. Другого маршала Солженицын даже
лицезрел воочию. Шел однажды по коридору редакции "Новый мир", глядь -
навстречу живой маршал! Потом он зафиксирует и этот факт тесного общения: "Я
видел его в редакции в штатском". И каково же впечатление? "Колхозный
бригадир!" Ах, как уязвил аристократ сермяжный...

Наши военачальники времен минувшей войны действительно происходили не
из очень-то знатных родов, не из слишком вельможных фамилий, и к тому же -
не из великолепных и громких столиц, а из деревенек, безвестных сел да
провинциальных городишек. У самого Верховного Главнокомандующего, как
известно, отец был сапожником в селе Диди-Лило Тифлисской губернии, а мать -
из семьи крепостного крестьянина. Такая же картина и у его заместителя, у
маршала Жукова: отец - сапожник в деревне Стрелковка Калужской губернии,
мать - крестьянка из бедняцкой семьи. Маршал вспоминал: "Тяжелая нужда,
ничтожный заработок отца на сапожной работе заставляли мать подрабатывать на
перевозке грузов... Я думаю, нищие за это время собирали больше". Не намного
превзошел Главковерха и его заместителя аристократичностью происхождения
начальник Генерального штаба маршал Василевский: отец - псаломщик в селе
Новая Гольчиха Кинешемского уезда Костромской губернии, мать - дочь
псаломщика. Правда, позже отец стал священником, но в доме было девять
человек детей, и маршал писал: "Скудного отцовского жалованья не хватало
даже на самые насущные нужды многодетной семьи... Зимою отец подрабатывал,
столярничал, изготовлял по заказам земства школьные парты, столы, оконные
рамы, двери и ульи для пасек".
Маршал Конев родом из Вятской губернии, и отец и мать - крестьяне.
Маршал Рокоссовский родился и провел раннее детство в Великих Луках, отец -
паровозный машинист, мать - учительница. Кажется, самым большим аристократом
среди наших маршалов можно считать Б.М. Шапошникова. Хотя на свет он
появился тоже в медвежьем углу - в Златоусте, на Урале, а отец работал по
частному найму, мать - учительница, в семье было восемь ртов, жилось
трудно, - однако еще до революции Борис Михайлович дослужился до полковника
Генерального штаба. Как же не аристократ!
Но полистаем еще биографии наших военачальников. Маршал Мерецков: сын
крестьянина-бедняка из Рязанской

179

губернии, потом рабочий-слесарь в Москве и Судогде. Маршал Чуйков: родился в
селе Серебряные Пруды Московской губернии в семье крестьянина. Маршал
артиллерии Яковлев родом из Старой Руссы, отец - пожарник, мать - "безмерно
добрая женщина и жизни-то не видавшая через свои кухню да корыто". Генерал
армии Черняховский: в семье было пять человек детей, отец - конюх на
помещичьей конюшне, мать - как и у Яковлева, великая труженица кухни да
корыта; родители рано умерли, и будущий генерал начал свою жизненную карьеру
в должности пастуха. Генерал армии Тюленев родился в семье симбирского
крестьянина-бедняка, в четырнадцать лет пошел на заработки...
Таково было происхождение большинства наших военачальников, так
начинали они жизнь. И никто из них не стеснялся этого. Наоборот! Маршал
Жуков вспоминал: "Мне нравился сенокос, на который меня часто брали с собой
старшие... Я гордился, что теперь сам участвую в труде и становлюсь полезным
семье". О том же читаем и у маршала Василевского: "Все мы от мала до велика
трудились в огороде и в поле... Вместе' с крестьянами, лица многих из
которых отлично помню и сейчас, косил траву и занимался другими
сельскохозяйственными работами". И все они гордились своей принадлежностью к
простому люду, своим ранним участием в его жизни, в его труде, в радостях и
печалях, гордились своими отцами и матерями. И вот об одном из таких-то
людей чистоплюй с Нобелевской премией пишет: похож на колхозного бригадира.
Он вздумал человека, в чьих жилах течет крестьянская кровь, уязвить
похожестью на отца-крестьянина и на самого себя в юные годы! Уязвить тем,
что всю жизнь было предметом его гордости! Как гордились все они и своей
советской властью, которая открыла им, "кухаркиным детям", путь к
образованию, высоким должностям и всенародной славе.
Совсем иную генеалогическую картину можно было видеть среди
военачальников гитлеровской Германии. Незадолго до начала мировой войны из
тринадцати командующих военными округами и четырех командующих армейскими
группами десять человек принадлежали к высшему дворянству: Вальтер фон
Браухич, Вильгельм фон Лееб, Георг фон Кюхлер, Федор фон Бок, Гюнтер фон
Клюге, Герд фон Рундштедт, Вальтер фон Рейхенау, Эвальд фон Клейст,
Максимилиан фон Вейхс и фон Крессенштейн. Все эти имена, кроме последнего,
достаточно хорошо известны по истории войны

180

против нас. А еще были Фриц Эрих фон Манштейн, Фридрих фон Паулюс и
множество других высокопоставленных "фонов"...

ГИТЛЕР: "УЧИТЬСЯ У РУССКИХ!"

Превосходство нашего генералитета, советского руководства военными
действиями вообще иногда признавал сквозь зубы даже Гитлер. Выступая 28
декабря 1944 года перед командирами дивизий Западного фронта, он пребывал в
состоянии изрядного восторга в связи с успехом наступления в Арденнах и
говорил даже такое: "Если оценивать военную мощь любой из противостоящих нам
держав изолированно, будь то Россия, Англия или Америка, то сомнений быть не
может: с каждым из этих государств мы бы разделались один на один в
мгновение ока".
Из этой похвальбы уж очень хорошо видно, в состояние какого опьянения
впал Гитлер по причине даже кратковременного и незначительного успеха. И
вот, несмотря на такую-то восторженно-хмельную эйфорию, он, отметив, что
наступление в Арденнах "развивалось не так стремительно, как нам бы этого
хотелось", признал: "Нужно в этой области учиться у русских". Приведя далее
цифры, из коих следует, как успешно действует наша армия малым числом против
превосходящих сил немцев, Гитлер снова повторил: "У русских действительно
есть чему поучиться".
Правда, это не помешало ему буквально через несколько дней, 9 января
1945 года, на совещании в ставке, сопоставляя действия немецкого
командования в блаженной памяти 1941 году с действиями советского
командования в 1945-м, сказать: "Мы за короткое время парализовали их
коммуникации. А противник на это не способен. У них нет организующего
начала, нет вообще никакой организации людей".
Генералы крайне редко решались возражать своему фюреру. Но сейчас в
словах Гитлера о неспособности русских была такая вопиющая
самоуспокоительная ложь, такая страусиная слепота, что генерал Гудериан,
ставший недавно начальником генерального штаба сухопутных войск, не выдержал
и решительно возразил: "Они распоряжаются отлично. Их люди в Венгрии (там
западнее Будапешта и у озера Балатон шли тогда ожесточенные бои. - В.Б.)
организуют дело хорошо и очень быстро". И тут произошла любопытнейшая вещь:
под первым же напором реальных фактов Гитлер тот-

181

час капитулировал, в ответ на реплику Гудериана он ни с того ни с сего
воскликнул: "А как они выстояли в критический момент!" Хотел этим выразить
согласие со своим начштабом, даже, как видно, поощрить за трезвость и
смелость суждения, но несколько окольным путем. Однако быстроумный Гудериан
сразу уловил недобросовестный маневр фюрера: при чем здесь стойкость русских
("выстояли"!), когда речь шла об их организаторских способностях? И он,
отстранив замаскированное заискивание Гитлера, продолжал твердить свое: "Они
распоряжаются очень энергично, действуют очень быстро и очень решительно.
Это надо признать". Тут уже был прямой, хотя и безымянный упрек. И что же
Гитлер? Он сразу признает, что согласен с генералом именно по этому пункту,
делает вид, что его просто не поняли. В ответ на "очень энергично", "очень
быстро", "очень решительно" он заключает: "Поэтому, Гудериан (то есть,
конечно же, дескать, очень, очень и очень! - В.Б.), я и настаиваю на том,
чтобы мы шевелились побыстрее". Иначе говоря, немного побрыкавшись, Гитлер
опять призвал учиться у русских. Словом, прозрел, да было уже поздно.
По воспоминаниям Артура Аксмана, деятеля организации "Гитлерюгенд",
одного из самых близких к фюреру людей в последнюю пору его жизни, Гитлер
сказал ему накануне своего самоубийства: "Мы не сумели оценить силу русских
и все еще мерили их на старый лад".

X. ЛЖЕЦ ВО СТАНЕ РУССКИХ ВОИНОВ

ЗАОДНО С ВЛАСОВЫМ И ГЕССОМ

Солженицын со всей своей солженицынской серьезностью уверяет нас, что
едва ли не весь наш народ с радостью и нетерпением ждал прихода немцев.
Он прежде всего предлагает нам принять во внимание, как замечательно
жилось в немецком плену, в концентрационных лагерях нашим военнопленным.
Например, о лагере военнопленных под Харьковом пишет: "Лагерь был очень
сытый". Ну, видимо, калорийнейшее трехразовое питание. И это весной 1943
года, после Сталинградского побоища, когда немцы могли особенно осерчать, но
вот, дескать, не осерчали, однако же кормили наших пленных, как в санатории.
А среди комендантов лагерей встречались прямо-таки гуманнейшие меценаты.
Попал, допустим, в плен один наш

182

солдат, который по довоенной профессии был пианистом. И что же? Да не
позволили гитлеровцы сгинуть таланту: "В плену его пожалел поклонник музыки
немецкий майор, комендант лагеря, - он помог ему начать концертировать".
Солженицын здесь ничего нового не говорит. Генерал-предатель Власов в
"Манифесте" от 12 апреля 1943 года, призывавшем бойцов Красной Армии
сдаваться в плен, писал: "Лживая пропаганда стремится запугать вас ужасами
немецких лагерей и расстрелами. Миллионы заключенных могут подтвердить
обратное".
Власовско-солженицынскому дуэту можно было бы противопоставить
высказывания советских воинов, побывавших в немецком плену, несколько
конкретных судеб, кое-какие точно установленные цифры. Но мы не будем этого
делать, а сошлемся на генерала Гальдера и Альфреда Розенберга, известного
теоретика расизма, автора книги "Миф XX века", позже - имперского министра
Гитлера по делам оккупированных восточных территорий.
Первый из них, посетив несколько лагерей наших военнопленных в
Белоруссии, сделал 14 ноября 1941 года краткую запись в дневнике:
"Молодечно. Русский тифозный лагерь военнопленных. 20 000 человек обречены
на смерть. В других лагерях, расположенных в окрестностях, хотя там сыпного
тифа и нет, большое количество пленных ежедневно умирает с голода. Лагеря
производят жуткое впечатление". Второй писал: "Судьба советских
военнопленных - это трагедия огромных масштабов. Большая их часть умерла с
голоду или от упадка сил и холода. В большинстве лагерей начальники (те
самые, среди которых Солженицын находил "поклонников музыки". - В.Б.)
запретили передавать пленным какое бы то ни было продовольствие. Они
предпочитают, чтобы те умирали с голоду... Во многих случаях, когда пленные
были не в состоянии идти дальше от истощения, их убивали, а тела оставляли
на произвол судьбы. Во многих лагерях отсутствуют какие-либо помещения для
жилья. В дождь и снег пленные лежат под открытым небом". Вот, Александр
Исаевич, подискутируйте с ними по затронутому вопросу, когда встретитесь.
29 ноября 1945 года на Нюрнбергском процессе над главными военными
преступниками фашистской Германии обвинение предъявило документ № 2430-Р -
документальный фильм о концентрационных лагерях и лагерях уничтожения.
Американским психологам Джильберту и Колли, посадив их по обеим сторонам
скамьи подсудимых, поручили наблюдать и фиксировать реакцию этих зрителей.
Фильм начинался

183

"сценой" сжигания живьем пленных. Скорее всего, это были советские
военнопленные. 15 апреля 1946 года привлеченный к процессу в качестве
свидетеля Рудольф Хесс показал: "Я был комендантом Освенцима до 1 декабря
1943 года. Число жертв, казненных и уничтоженных там в газовых камерах и
печах крематориев, составляет за этот период, я думаю, по меньшей мере два с
половиной миллиона человек. Кроме того, по меньшей мере полмиллиона человек
погибло от голода и холода, так что общее число достигает трех миллионов...
Среди казненных и сожженных в крематориях было около 20 000 русских
военнопленных, привезенных перед этим гестапо воинскими эшелонами под
охраной офицеров и солдат вермахта из лагерей для военнопленных". Вот как:
три дивизии - в печку!
Американские психологи добросовестно выполнили задание. Сделанные ими
записи чрезвычайно интересны, но полное цитирование их увело бы нас слишком
далеко. Ограничимся в сокращении теми записями, которые они сделали, обойдя
сразу после демонстрации фильма камеры всех подсудимых с целью узнать их
впечатление.
"Фриче (ближайший сотрудник Геббельса, руководитель гитлеровского
радио) был чрезвычайно возбужден, бегал по камере и кричал сквозь слезы и
рыдания: "Никакая сила ни на земле, ни на небесах не снимет этого позора с
моей страны! Ни через поколение, ни через столетие!"
Фон Ширах (руководитель фашистской организации "Гитлерюгенд"), стараясь
держать себя в руках: "Не понимаю, как немцы могли делать такие вещи".
Функ (министр экономики) был в состоянии депрессии, разрыдался и
повторял: "Ужасно! Ужасно!"
Франк (министр юстиции, генерал-губернатор Польши) был очень возбужден:
"Подумать только, мы жили по-царски и верили в этого изверга! Не позволяйте
убедить себя, что они не знали. Каждый чувствовал, что есть что-то страшно
плохое в этой системе, даже если мы и не знали всех подробностей. Не хотели
знать!.. Этот процесс ниспослан Богом".
Заукель (генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы)
совершенно не владел собой. Его била дрожь. Он вытягивал руки перед собой и
кричал: "Я бы задушил самого себя этими руками, если бы знал, что имею хоть
какое-то отношение к этим убийствам! Это позор! Это стыд для нас, для наших
детей - и для их детей!"
Кейтель (генерал-фельдмаршал, начальник штаба верхов-

184

ного командования) уже сел за еду. "Ужасно. Когда я вижу такое, то мне
стыдно, что я немец. Это все те скоты из СС. Если бы я знал об этом, я
сказал бы своему сыну: "Я скорее предпочту застрелить тебя, чем разрешу
вступить в СС". Но я не знал. Я уже никогда не смогу посмотреть людям в
глаза..."
У Риббентропа (министр иностранных дел) тряслись руки, и он казался
пораженным: "Даже сам Гитлер не смог бы смотреть такой фильм. Не понимаю. Не
думал, чтобы Гиммлер мог отдавать такие приказы... Не понимаю".
Невозможно дать однозначное объяснение всему многообразию этих реакций.
Вероятно, все же определяющим тут был страх расплаты, и именно он у одних
вызывал истерические рыдания, других заставлял говорить, что они ничего не
знали, третьих побуждал всю вину сваливать на СС, четвертых - проклинать
Гитлера, нацистскую систему и немецкий народ в целом, пятых - делать это все
одновременно.
Но вот что крайне характерно: при всей пестроте реакций подсудимых на
фильм никто из них не поставил под сомнение документальную достоверность и
правдивость фильма. Только страдавший провалами памяти Гесс сразу же, как в
зале зажегся свет, вякнул было: "Не верю я этому..." Но резко, словно
испугавшись чего-то, Геринг велел ему замолчать.
Думается, что если бы тогда, 29 ноября 1945 года, в Нюрнберге на
просмотре фильма присутствовал и Солженицын, то Гесс не оказался бы в
одиночестве. Ей-ей, Александр Исаевич подхватил бы вслед за ним: "Не верю я
этому! Весь фильм - советская фальшивка!"

СО-ЛЖЕНИЦЫН

По рассказам Солженицына, немцы были гуманны не только по отношению к
военнопленным. Великие блага несли они всему населению. В оккупированных
областях гитлеровцы, во-первых, поразили советских людей "любезностью,
галантностью". Во-вторых, кто-то там надоедливо твердит, будто на
захваченной земле они создавали лагеря уничтожения, открывали крематории и
тому подобное, - это все чепуха, на самом деле открывали нечто совсем иное.
Читаем: "Приходу немцев было радо слишком много людей. Пришли немцы - и
стали церкви открывать". В-третьих, некоторым энергично-деятельным людям,
томившимся в безвестности, захватчики создали весьма благоприятные условия
для реа-

185

лизации их своеобразных способностей и честолюбивых надежд.
Кроме перечисленных, были и другие великие блага, которые несли с собой
немцы. "Конечно, за это придется заплатить", - рассудительно замечает
Солженицын. Чем заплатить? Да сущими пустяками! Например, "елку придется
справлять уже не на Новый год, а на Рождество". Вот только такие мелкие
неудобства и могла причинить оккупация. Блага явно перевешивали неудобства!
Да, летописец клевещет на свою родину вместе с фашистами, в один голос
с ними. Впрочем, иногда он их, пожалуй, даже обгоняет, хотя бы там, где
рисует картины умилительного единения жителей оккупированных областей с
оккупантами. Вот, например, "мне рассказывали", говорит, что в городе
Стародубе Брянской области стоял гарнизон, "потом пришел приказ его
перебросить - и десятки местных женщин, позабыв стыд, пришли на вокзал и,
прощаясь с оккупантами, так рыдали, как (добавил один насмешливый сапожник)
"своих мужей не провожали на войну".
Пишет еще и такое: когда захватчиков поперли с нашей земли, то "за
отступающей немецкой армией вереницей тянулись из советских областей десятки
тысяч беженцев..." Да что там десятки тысяч! - "население уходило массами с
разбитым врагом, с чужеземцами - только бы не остаться у победивших своих -
обозы, обозы, обозы..." Похоже, что тут ему мерещились уже не десятки тысяч,
а миллионы!
Мы видим, что в рассуждениях нашего исследователя о том, как вели себя
немцы на советской земле и как держались наши люди под фашистской
оккупацией, конкретных имен, дат, названий, ссылок и т.п. маловато. Ну,
действительно, уверяет, например, что донские станицы встречали фашистов
хлебом-солью или что "торжественное открытие церквей вызвало массовое
ликование, большое стечение толп". Так назвал бы хоть одну станицу, хоть
одну из открытых фашистами церквей, привел бы имя хоть одного участника этих
"массовых ликований". Нет у него этих названий и имен, и слова его
свидетельствуют лишь о том, что, осенив себя крестным знамением, он с такой
же легкостью клевещет на верующих, к коим себя причисляет, как и на
неверующих.
Но в некоторых историях и рассуждениях конкретные имена и иные
атрибуции все же имеются.
Есть адрес и у истории, якобы имевшей место в городе Стародуб Брянской
области. Тут есть даже указание на ис-

186

точник: "Мне рассказывали". Более того, кое-кто из рассказчиков назван и по
профессии, и характер его определен: "один насмешливый сапожник", - разве
это недостаточно четко и точно?
Разыскать насмешливого сапожника мне, к сожалению, не удалось. Поэтому
я обратился в Стародубский краеведческий музей. Его сотрудники Е. Короткая и
Д. Алхазова, основываясь на живых воспоминаниях сограждан и на материалах
музея, рисуют в своих письмах несколько иную, чем у Солженицына, картину
обстановки в городе. Они, в частности, сообщили, что в годы оккупации в
Стародубе существовала подпольная патриотическая группа. В ней состояли
молодые жители города Евгений Велик, Алик Рыжков, Иван Египцев, Юрий
Хомутов, Владимир Филонов и другие. Эта группа, пишут Короткая и Алхазова,
"прятала раненых красноармейцев, доставала медикаменты, оружие, по радио
принимала сводки "Совинформбюро". Кроме того, на ее счету несколько
диверсионных актов на железной дороге, вывод из строя двух городских
предприятий. Подпольщики тайно собирались в доме Анастасии Дмитриевны
Янчевской, бывшей дворянки... Вот мы опять даем конкретные имена, цитируем
документы, можем и адрес дать хотя бы той же Янчевской: город Стародуб,
улица Урицкого, 19. А летописец наш, как всегда, из "десятков местных
женщин", будто бы заливавшихся слезами об оккупантах, не может назвать ни
единой! "Один насмешливый сапожник" - это в его системе доказательства
предел определенности.
В письме Е. Короткой и Д. Алхазовой еще говорилось о том, что около
1400 жителей Стародуба были расстреляны фашистами. Население старинного
города за время оккупации сократилось с 13 тысяч до 6261 человека, то есть
почти на семь тысяч, а население стародубского района - на пять тысяч.
Следовательно, всего население города и района убыло за войну почти на 12
тысяч. Из них, пишут авторы письма, свыше 1700 человек было угнано в
Германию, в рабство. Только из одного маленького Стародуба!
И вот этих-то несчастных, покидавших родную землю под дулами автоматов,
обреченных на чужбине на скотское существование, а то и на смерть,
Солженицын, при каждом слове поминающий Бога, пытается представить нам
стихийными толпами людей, добровольно уходившими с фашистами, "чтобы только
не оставаться у своих!".

187

ПЬЕДЕСТАЛ ИЗ КРОВАВЫХ ОБЛОМКОВ И ЛЖИ

Захватывая наших пленных, немцы пытались создавать из них антисоветские
формирования, так называемые "остлегионы". Их состав оказывался пестрым,
сложным. Были тут, конечно, и сознательные, убежденные враги советского
строя, готовые драться против него с предельным остервенением, но попадали
люди и запуганные, сбитые с толку фашистской пропагандой, и такие, что,
будучи поставлены перед выбором "немецкий мундир или смерть", выбирали
первое в надежде при удобном случае бежать или перейти к партизанам.
Сдавшись летом 1942 года в плен немцам и перейдя на их сторону,
генерал-лейтенант Власов А.А. стал добиваться разрешения объединять все
имевшиеся к тому времени антисоветские формирования в единую армию под его
командованием. Цели своей ему удалось добиться не скоро. Лишь в самом конце
1944 года он получил на сей счет приказ Гиммлера.
Будущее воинство включалось в состав соединений СС и должно было
находиться в полном распоряжении Гиммлера и Кальтенбруннера. Слепили 1-ю
дивизию под командованием Буняченко С.К., потом еще одну под командованием
Зверева Г.Л., и дальше дело не пошло. Так Власов и остался верховным
главнокомандующим двумя дивизиями. Вот и вся "армия"!
Провозгласив Власова "настоящей фигурой", Солженицын во всю силу
отпущенных ему природой способностей пыжится "фигуру" и возвысить, и
героизировать. С этой целью, в частности, пишет, что 99-й стрелковой
дивизией, которая нанесла агрессорам один из первых контрударов в самом
начале войны, командовал именно он, Власов, тогда генерал-майор. Но вот что
читаем о тех днях в воспоминаниях маршала И.Х. Баграмяна, который тогда в
звании полковника был начальником оперативного отдела штаба Юго-Западного
фронта: "В полосе 26-й армии большой урон нанесла врагу 99-я стрелковая
дивизия генерала Н.И. Дементьева". И двенадцатитомная "История Второй
мировой войны" тоже называет Н.И. Дементьева командиром 99-й дивизии,
"которая совместно с пограничниками 23 июня выбила гитлеровцев из города
(Перемышль) и удерживала его до 27 июня". Наконец, на мой запрос Главное
управление кадров Министерства обороны СССР в ответе за подписью начальника
отдела т.

188

Прокопьева сообщило мне, что генерал-майор Дементьев Николай Иванович,
умерший 11.08.1954 года, вступил в командование 99-й дивизией 17.01.1941
года и в интересующий нас период, связанный с боями за Перемышль, оставался
на этой должности. Может быть, Власов был начальником штаба? Нет, на
должности начальника штаба 99-й дивизии тогда находился полковник С.Ф.
Горохов.
Далее Солженицын пишет, что на Волховском фронте Власову довелось
"получить 2-ю ударную армию и во главе ее начать 7 января 1942 года попытку
прорыва ленинградской блокады - наступление через р. Волхов на северо-запад.
Операция была задумана комбинированной, с нескольких сторон, от Ленинграда
тоже, в ней должны были в согласованные сроки принять участие также 54, 4-я
и 52-я армии. Но те три армии либо не тронулись вовремя по неготовности,
либо быстро остановились... Вторая же ударная (под водительством Власова,
мол. - В.Б.) пошла успешно и к февралю 1942 года оказалась углубленной в
немецкое расположение на 75 километров!"
Тут, как и всегда у нашего исследователя, много фактической путаницы и
сведений, взятых с потолка. Укажем хотя бы на то, что наступление началось
не 7, а 13 января. Но тут нам важно отметить другое: и при начале операции
13 января, и в феврале при наибольшем прорыве вражеской обороны по фронту, и
в марте при достижении максимального успеха в глубину, и в первой половине
апреля, когда для 2-й ударной уже настали тяжелые, поистине трагические
времена, - все эти долгие месяцы во главе ее стоял не Власов, как уверяет
историк Солженицын, а генерал-лейтенант Клыков Николай Кузьмич. Но 15 апреля
1942 года он тяжело заболел, 16-го его вывезли в тыл, и только после этого
командиром назначили Власова. Просто удивительно, с каким бесстыдством и
напором наш правдолюб сует своего любимца на должности, которые тот либо
совсем не занимал, либо занимал в другое, не столь трудное и героическое
время.
До назначения во 2-ю армию Власов полтора месяца был заместителем
командующего Волховским фронтом. "Этот авантюрист, начисто лишенный совести
и чести, и не думал об улучшении дела на фронте, - читаем в воспоминаниях
маршала Мерецкова. - С недоумением наблюдал я за своим заместителем,
отмалчивающимся на совещаниях и не проявлявшим никакой инициативы. Мои
распоряжения Власов выполнял очень вяло. Во мне росли раздражение и
недовольство. В чем дело, мне тогда было неизвестно".

189

Затем Солженицын пишет, что еще с февраля 2-ю ударную "покинули умирать
с голода в окружении" и не оказывали ей никакой помощи, а директиву
возвратиться за Волхов дали "в насмешку", когда возвратиться, мол, оказалось
уже невозможно. На самом же деле разрешение на отход даже без тяжелого
оружия и техники Ставка дала директивой от 21 мая 1942 года, когда такой
маневр не был безнадежным, ибо у мешка, в котором оказались наши части, еще
оставалась свободная горловина. "Но Власов, - пишет известный историк
член-корреспондент Академии наук СССР, генерал-лейтенант П.А. Жилин, -
медлил, бездействовал, не принял меры по обеспечению флангов, не сумел
организовать быстрый и скрытный отвод войск. Это позволило
немецко-фашистским войскам перерезать коридор и замкнуть кольцо окружения".
Окружение завершилось 6 июня. Однако и после этого, как свидетельствует
К.А. Мерецков, 10, 19 и 24 июня предпринимались энергичные попытки силами
танков и пехоты вызволить 2-ю ударную из беды. И при этом удавалось
несколько раз пробить коридор, по которому группами и в одиночку выходили
измученные и обессилевшие бойцы окруженной армии. К вечеру 24 июня он был
пробит последний раз. 25 июня в 9.30 немцы перекрыли его окончательно.
Оставшийся в окружении начальник связи армии генерал-майор Афанасьев
возглавил группу солдат и офицеров, которая где-то в лесах встретилась с
Лужским партизанским отрядом Дмитриева. Из этого отряда Афанасьеву удалось
сообщить по радио в штаб Волховского фронта о своем местонахождении и
сведения о штабе армии. Немедленно посланный самолет вывез генерала и его
товарищей. А сразу же по получении от Афанасьева радиограммы А.А. Жданов и
К.А. Мерецков дали распоряжение командиру Оредежского партизанского отряда
Ф.Н. Сазанову, используя новые сведения, разыскать Власова и всех, кто
оставался с ним. Сазанов выслал три оперативные группы, которые обшарили всю
указанную местность вокруг Поддубья на много километров и никого не
обнаружили. Дело в том, что радиограмму от Афанасьева получили 14 июля, а
13-го в деревне Пятница бывший командарм-2 выкрикнул немецким солдатам,
вошедшим в избу, где он сидел и поджидал их: "Не стреляйте! Я - генерал
Власов!"
Между тем помянутый генерал Афанасьев докладывал Мерецкову: "Солдаты и
командиры 2-й ударной сражались героически. Подавляющее большинство осталось
преданным

190

Родине до последней капли крови. А им было невыразимо тяжело: тяжело воевать
и тяжело умирать с горькими мыслями, что их трудное положение - результат то
ли глупости, то ли измены". Им и в голову не могло прийти, что их не
потерявший ни капли крови командующий - изменник!
Всего из окружения вышло 16 тысяч человек, остальные погибли, пропали
без вести или оказались в плену, в числе последних был поэт Муса Джалиль.
Жертвы эти не пропали даром: 2-я ударная оттянула силы немцев от осажденного
Ленинграда и заставила их отказаться от штурма города в самый тяжелый период
блокады. "Так закончилась трагедия этой армии", - со сдержанной болью и
неизбывной горечью писал маршал Мерецков. И вот кровавые обломки такой-то
трагедии Солженицын пытается использовать для сооружения пьедестала
предателю.

ЕГО "СВИДЕТЕЛЬСТВА" И НАШИ ФАКТЫ

Солженицын и дальше продолжает досаждать читателю своей возней вокруг
имени предателя. Пишет, например: "Весной 1943 года повсеместное
воодушевление встречало Власова в двух его пропагандистских поездках -
смоленской и псковской". По соображениям краткости не будем касаться
смоленской поездки, остановимся только на псковской, тем более что наш
летописец сам уделяет ей больше внимания, поскольку, мол, на Псковщине
особенно "радушно" относились к власовским формированиям, у которых не было
отбоя от "добровольцев" из местных жителей.
Обо всем этом автор ведет речь в третьем томе "Архипелага", но мы
помним, что в первом он же о власовцах сообщал нечто иное: "Жители
оккупированных областей презирали их как немецких наемников". Разумеется,
презирали. Как же иначе! Но этим их отношение к захватчикам и их пособникам
далеко не исчерпывалось.
На Псковщине, которая тогда входила в состав Ленинградской области,
действовали 29 партизанских бригад. А наш знаток уверяет, что был такой
район, в котором "крестьянское население радушно относилось к тамошней
власовской части - та часть не грабила, не дебоширила, имела старую русскую
форму, помогала в уборке урожая... В нее приходили записываться добровольцы
из гражданского населения". Божится, что у него есть доподлинное
"свидетельство" о таких

191

опереточно-идиллических отношениях между предателями, бесстыдно напялившими
старую русскую форму, и колхозниками, умиленными созерцанием этой формы. Да
кто ж ему выдал это "свидетельство"? Кто печать шлепнул? Чья подпись внизу
красуется? По обыкновению - молчок. Но район, однако же, называет.
Оказывается, Пожеревицкий. Ну, придется и нам привести кое-какие
свидетельства о том, что происходило в сем районе при немецкой оккупации.
Комиссар 3-й Ленинградской партизанской бригады старший лейтенант А.И.
Исаев и начальник политотдела бригады капитан М.Л. Воскресенский в докладе
от 12 июня 1943 года штабу Северо-Западного фронта о боевой деятельности
партизан в числе других дел отмечали и такое событие: "11 мая 2-й полк и
штаб бригады на рассвете наткнулись на цепь только что выставленных в ночь
немецких гарнизонов у деревни Сосново Пожеревицкого района. Начался бой.
Противник крупными силами стал окружать партизан. Отряды 2-го полка и отряд
штаба бригады в течение нескольких часов вели упорный бой, прорвали
вражеское кольцо, ловким маневром, имея только двух раненых, вышли в тыл
противника. Отряды обеспечили отход штабу бригады и обозу с ранеными".
Еще одно свидетельство. В ноябре 1943 года А. И. Исаев и М.Л.
Воскресенский в очередном донесении в штаб Северо-Западного фронта
докладывали о боевых делах своей бригады: "В ночь на 26 октября одновременно
произвели налеты: 2-й полк - на гарнизон Киверово Пожеревицкого района, 4-й
полк - на гарнизон Горушка Славковского района. Эти гарнизоны
терроризировали население, жгли деревни. Оба гарнизона были разгромлены".
Уже из этих примеров ясно (а их можно привести гораздо больше), что на
территории Пожеревицкого района, как и на всей Псковщине, гремели выстрелы и
взрывы, то и дело вспыхивали бои, обильно лилась кровь, - словом, шла
народная война против захватчиков и их пособников.
На псковской земле, как и на брянской, долгое время существовал
обширный партизанский край. Здесь на территории в 9600 квадратных километров
400 сел и деревень жили по советским законам, здесь выходили наши газеты,
работали местные органы власти, школы, больницы. Отсюда в марте 1942 года
отправился обоз из 223 подвод с продовольствием, которое псковские и
новгородские крестьяне собрали для осажденных ленинградцев. Между деревнями
Жемчугово и

192

Каменка - теперь там стоит памятный обелиск - обоз пересек линию фронта и
двинулся дальше - к Ленинграду.
Первого июля 1943 года секретарь Ленинградского обкома партии М.Н.
Никитин, докладывая ЦК ВКП(б) о подпольной работе, писал: "Развернутая
фашистами широкая кампания по созданию "Русской освободительной армии" во
главе с изменником Власовым провалилась. После выступления Власова на
митинге в Деловичах (это верстах в 12-15 от Пожеревиц. - В.Б.) граждане
высказывались: "Будь он проклят со своей армией добровольцев". Добровольцев
не нашлось за исключением единиц. Мобилизуют насильно. Многие бегут в
партизаны и в леса... Поэтому немцы и Власов приказом объявляют
военнопленных "добровольцами", зачисляя их в свою армию. Один из
перебежчиков рассказывает: "Приехали в наш лагерь власовские офицеры,
выстроили нас и объявили, что всех зачисляют в "Русскую освободительную
армию". Кто не желает, предложили поднять руки. Поднявших руки здесь же
перед строем расстреляли".
Конечно, среди власовцев были и подневольные люди, мечтавшие перебежать
к своим, к советским, но костяком власовских формирований, их командирами
являлись изменники, которые были заодно с немцами. В этих условиях у
населения не могло быть иного суммарного отношения к власовцам как к
немецким наймитам.

ДОХЛАЯ КОШКА ВООДУШЕВЛЕНИЯ

Но что же, однако, навело нашего летописца войны на мысль о
смоленско-псковском "воодушевлении", откуда исходный толчок? Увы, как видно,
все оттуда же - из власовских листовок и газеток, в знакомстве с которыми он
признается сам.
Власовцы и другие немецкие холуи русского происхождения издавали
несколько газеток, и все с чрезвычайно красивыми названиями: "За Родину".
"Доброволец", "Воля народа"... Так вот, одна из этих газеток, а именно "За
Родину", выходившая во Пскове, давала репортерский отчет о пропагандистской
поездке Власова в этот город. Подробно рассказывала, как на вокзале их
превосходительство был встречен городским головой Черепенкиным, взводом
немецких солдат и некоторыми другими столь же необходимыми в данном случае
лицами, как затем высокий гость направился в отве-

193

денную ему резиденцию, а немного позже принял парад "русских войск", - ну,
правда, не армии, не корпуса, не дивизии, не полка даже, а - батальона. Но и
это было радостно.
Во второй половине дня в комендатуре состоялось собрание. Как писала
газета, произнесенная там речь Власова, его "благодарственные слова в адрес
непобедимой германской армии и ее верховного вождя Адольфа Гитлера были
встречены оглушительными аплодисментами". Что же это, как не
"воодушевление"!
Слово получил и "представитель рабочего класса" некто Иван Боженко. Его
речь о преданности рабочего класса их превосходительству и германской армии,
судя по всему, явилась гвоздем собрания и, по заверению газеты, "вызвала
всеобщее одобрение", после чего сомневаться во всеохватном характере
"воодушевления" просто смешно. Такие-то сведения узнаем из газеты "За
Родину".
А вот другой документ: "Господину Рудольфу Егеру, коменданту СС,
гауптштурмфюреру.
Докладываю: по Вашему приказанию на собрание в комендатуре по случаю
прибытия в Псков генерала А.А. Власова мной подготовлен для выступления в
качестве представителя рабочих Боженко Иван Семенович, происходящий из
торговцев. Осужден советским судом за хищение. Отбывал наказание.
Добровольно согласился присягнуть Великой Германии.
Боженко приведен в должный вид: побрит, одет в приличный костюм,
предупрежден о наказании за злоупотребление спиртными напитками. Речь,
написанную для него редактором газеты "За Родину" г. Хроменко, Боженко
выучил наизусть. Готов выступить.
С уважением Г. Горожанский, начальник Псковского района".
Из сопоставления этих двух документов достаточно ясно видно, какими
средствами фабриковалось "воодушевление" масс вокруг генерала-предателя. Но
это не все, сохранился еще один колоритнейший документик той поры,
относящийся к заинтересовавшей нас проблеме. Начальник Псковского района Г.
Горожанский до визита Власова докладывал немецкому коменданту Рудольфу Егеру
о проделанной подготовке, а тот уже после визита, в свою очередь, написал
приятелю в столицу:
"Дорогой Курт, до нас доходили слухи, что отдел пропаганды штаба
сухопутных сил возится с каким-то пленным

194

русским генералом. Несколько дней назад к нам привезли генерал-лейтенанта
Власова. Пришлось обеспечивать встречу гостя, так как к моменту прибытия
поезда (к счастью, он опоздал на три часа) на вокзале никого не было, кроме
десятка идиотов из городской управы. Мои ребята, получив от меня приказ,
произвели облаву и согнали к вокзалу местных жителей... Как я успел
заметить, он, трус, все время оглядывается, свою речь пробормотал себе под
нос и поспешно удрал с вокзала. На выходе к ногам Власова (видимо, от
переизбытка "воодушевления". - В.Б.) кто-то бросил дохлую кошку.
Какой-то очередной идиот из городской управы (я выясняю, кто именно)
распорядился показать ему русский батальон, словно не зная, что несколько
дней назад вторая рота этого батальона, перебив офицеров, ушла к бандитам
(так немцы называли партизан. - В.Б.). Власову показали роту, которую
накануне передислоцировали из города Остров (даже не батальон, как писала
газета, а всего лишь роту! - В.Б.)".
Могут спросить: "А как эти документы попали в наши руки?" Ну на войне,
да и после, еще и не то попадало. Ведь Псков освободили 23 июня 1944 года не
кто-нибудь, а мы, и Берлин, где находится Принц-Альбрехтштрассе, взяли 2 мая
1945 года тоже наши, а уж остальное в таких вопросах - дело любознательности
и расторопности.

ПРАВДОЛЮБ ПРОДОЛЖАЕТ ИСПРАВЛЯТЬ ИСТОРИЮ

Солженицын остается верным певцом генерала-предателя до самого конца и
в своем преданном усердии не знает никакой меры. Пишет, что в последних
числах апреля 1945 года "Власов собрал свои две с половиной дивизии под
Прагу. Тут узналось, что эсэсовский генерал Штейнер готовится уничтожить
чешскую столицу... И Власов скомандовал своим дивизиям перейти на сторону
восставших чехов". Дивизии изловчились, ударили и "с неожиданной стороны
вышибли немцев из Праги. Одни вышибли, даже не потребовалась помощь
восставших". Словом, - "у нас история искажена!" - освободили Прагу и спасли
ее от уничтожения не советские войска, а - власовцы во главе со своим
орлом-генералом.
Солженицын и здесь не знает самых простых и общеизвестных фактов.
Например, у немцев действительно был генерал Штейнер - командир 3-го
танкового корпуса СС, но он ни-

195

какого отношения к "чешской столице" не имел, ибо находился тогда со своим
корпусом совсем в другом месте - в районе севернее Берлина.
Обергруппенфюрера Штейнера, личность не столь уж известную, наш историк
спутал с крупнейшей фигурой германской армии - с командующим группой армий
"Центр" фельдмаршалом Шёрнером, с тем самым, которого Гитлер перед смертью
назначил главнокомандующим всеми сухопутными силами.
Солженицын говорит о наших войсках: "они бы не могли успеть". Я,
дескать, точно знаю! Но что может знать человек, которому принадлежит
бессмертная фраза "Аллу Пресман танк гусеницей переехал по животу",
например, о возможностях наших танковых войск? А именно они первыми ринулись
на помощь Праге. В ночь с 4 на 5 мая 4-я и 3-я гвардейские танковые армии
начали марш. 5 мая вспыхнуло пражское восстание. Шёрнер приказал подавить
его любыми средствами. В это время, полагая, что ситуацией можно выгодно
воспользоваться, власовцы действительно зашевелились: Власов приказал своей
армии, состоявшей из двух дивизий, оставить фронт в районе Берлина и явиться
в Прагу. Вечером 6 мая 1-я дивизия С.К. Буняченко вошла в город, где-то
недалеко была и 2-я дивизия Г.А. Зверева. Власова одолевал великий соблазн
захватить чехословацкую столицу, вернее, перехватить ее у советских войск и
преподнести американцам в уплату за будущие столь желанные милости.
А наши танки, преодолевая сопротивление немцев и продвигаясь по
50-60-65 километров в сутки, все приближались. Попутно в местечке Жатец, что
в 60 километрах северо-западнее Праги, танкисты танкового полка, которым
командовал подполковник О.Н. Гребенников, в пух разнесли сам штаб
фельдмаршала Шёрнера, спешивший из Яромержа (100 километров северо-восточное
Праги) в Пльзень, чтобы оттуда с территории, занятой американцами,
продолжать управление группами армий "Центр" и "Австрия". Шёрнер вспоминал
об этом так: "В ночь с 7 на 8 мая мой штаб находился в переброске и утром 8
мая при танковом прорыве русских был полностью уничтожен. С этого времени я
потерял управление отходящими войсками".
9 мая в 2 часа 30 минут части 63-й гвардейской танковой бригады,
действовавшей в составе 4-й армии Лелюшенко, первыми ворвались в Прагу. А
вся операция по освобождению столицы Чехословакии и разгрому групп армий
"Центр" и "Австрия", насчитывавших около двух миллионов солдат и

196

офицеров, была осуществлена согласованными действиями сил наших трех
фронтов - 1, 4-го и 2-го Украинских.
Генерал армии С.М. Штеменко в своих воспоминаниях писал о конце
власовцев: "По-разному исчезла для этих общественных подонков последняя
возможность оправдаться перед Родиной. Одни яростно отстреливались и
находили конец в борьбе. Другие с тупой покорностью ждали, что предназначит
им судьба. Третьи ненавидели обманувших их проповедников антисоветизма и
искали случая любой ценой искупить свои преступления. Надежда на прощение
угасла не у всех. Возможно, именно это толкнуло, например, некоторых
власовцев в Прагу... Они дважды приходили тогда в чешский Национальный совет
и просили принять их помощь в борьбе по обороне города от войск Шёрнера. Но
просьбу отвергли: слишком уж ненадежны были эти "союзники", и никто не мог
ручаться, куда и против кого направят они свое оружие. Отчаявшись, некоторые
группы власовцов кое-где по своей инициативе вступали в перестрелку с
гитлеровцами, кое-где готовились к переходу на сторону Красной Армии". Но
большая часть их, не смея решиться самостоятельно начать сражение за город
против значительно превосходящих сил своего союзника и покровителя, в
великом опасении, что вот-вот нагрянут советские танки, благословясь,
рванули... к американцам. Они находились всего в сорока километрах от цели,
когда были перехвачены 162-й танковой бригадой полковника И.П. Мищенко. Вся
дивизия была пленена, а самого Власова тут же арестовали. Это произошло 12
мая 1945 года.
Солженицын старается внушить нам, что "Власов был из самых способных"
генералов, среди коих "много было совсем тупых и неопытных". Запомним хотя
бы это: тупые и неопытные.
В воспоминаниях покойного Мартына Мержанова, присутствовавшего в числе
других журналистов на подписании в Карлсхорсте акта о безоговорочной
капитуляции фашистской Германии, есть такое место: "Кейтель поднимает голову
и смотрит на Жукова. Он видит его впервые. Жуков - тоже впервые видит
Кейтеля. Какое-то мгновение два полководца двух огромных армий молча смотрят
друг на друга... Я вспоминаю, что происходит Кейтель из юнкерской помещичьей
семьи. Когда фашистские главари решили вероломно напасть на Советский Союз,
они поручили начать нападение фельдмаршалу Кейтелю. Он уже был не только
воинским чином, но и оголтелым нацистом. Он вошел во вкус легких побед,

197

покорения, оккупации, веселых маршей. Война полными пригоршнями сыпала ему
высшие награды и дарила особняки и поместья. Он думал, что так будет и в
России... А сейчас мы смотрим на этого человека, лицо которого покрыто
пятнами, а глаза вопрошающе устремлены на Жукова. Рядом с Жуковым сидят его
товарищи по оружию, полководцы, вышедшие, как и он, из народа... И вот встал
крестьянский сын - Маршал Советского Союза и, глядя прямо в глаза юнкерскому
сыну - фельдмаршалу фашистской Германии, сказал:
- Имеете ли вы на руках акт безоговорочной капитуляции, изучили ли его
и имеете ли полномочия подписать этот акт?
- Да, изучили и готовы подписать его, - сказал фельдмаршал, поправляя
монокль..."
Брезгливо подчеркивая простонародное происхождение наших маршалов и
генералов, Солженицын не в силах был сообразить, на чью мельницу он льет
воду, ибо вся штука-то в том и состояла, что эти сыновья крестьян и барских
конюхов, сапожников и псаломщиков, машинистов и пожарных, учительниц и
судомоек, эти люди, сами бывшие в юные годы пастухами и шахтерами, слесарями
и столярами, голодавшие, бедствовавшие, учившиеся на медные гроши, эти
мужики с внешностью, не соответствующей солженицынским представлениям о
мужской красоте, - они разнесли в пух потомственных военных аристократов
высочайшей выучки и огромного опыта.

КИНУЛСЯ ПО СНЕГУ ЗА ГРИБАМИ...

Странно видеть, что после всех его россказней об Отечественной войне
наш летописец, однако ж, признает, что не фашисты взяли Москву, а мы -
Берлин, что война закончилась не их, а нашей победой. Но уж ничуть не
странно другое: нашу победу он объясняет тем, что мы воевали не по правилам.
Корит нас, в частности, за то, что на захваченной врагом территории
действовали партизанские отряды, совершались диверсии на железных дорогах,
не работали школы, саботировались попытки наладить работу разного рода управ
и т.п. Образованный историк стыдит свою родину: смотри, мол, неумытая, как
аккуратно да культурно обстояло на сей счет дело в других-то
царствах-государствах. Вопрос о допусти-

198

мости или недопустимости нарушения нормального хода жизни при оккупации,
назидательно говорит он нам, "почему-то не возникал ни в Дании, ни в
Норвегии, ни в Бельгии, ни во Франции. Там работали и школы, и железные
дороги, и местные самоуправления". Он ставит в пример нашей родине Данию! Он
возмущен, почему мы не равнялись на Норвегию! Он негодует, зачем наша страна
не воевала, как Бельгия и Франция!.. Приводит такой довод: "Все знают, что
ребенок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему потом". Как же
это - все знают, а мы не посчитались! Разве не ясно, что войну нам надлежало
вести так, чтобы не нарушить цельность и стройность учебно-воспитательного
процесса в школах, а это успешнее всего достигалось бы ограничением активных
боевых действий рамками ежегодных школьных каникул: два-три месяца летом,
две недели - зимой и неделя - в конце марта.
Впрочем, Солженицын не совсем прав, когда утверждает, что на
оккупированной советской территории совсем не работали школы, кое-где немцы
их открывали. Жители Керчи до сих пор не могут забыть приказ № 3 немецкого
коменданта города о возобновления школьных занятий: 245 явившихся по этому
приказу школьников по другому приказу были отравлены.
О том, что мы воюем не по правилам, не отступаем, где полагается
отступать, не сдаемся, где принято сдаваться, и т.п. - об этом нашему народу
приходилось слышать уже не раз. Всем памятно рассуждение Толстого в "Войне и
мире" о двух противниках, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам
фехтовального искусства. Они фехтовали довольно долго, но вот один из них
был ранен, и тогда, "поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни,
бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею".
Толстой говорит, что вот так и было в войне 1812 года: фехтовальщик,
требовавший борьбы по правилам, это французы; его противник, взявший
дубину, - русские. Французы говорили, что по правилам их войска всюду на
чужой земле должны находить теплые квартиры, по правилам нельзя нападать на
их транспорты, по правилам следует вообще прекратить партизанское движение,
по правилам при вступлении их императора в Москву его обязана была встретить
почетная депутация и вручить ключи от города, по правилам... "Несмотря на
жалобы французов о неисполнении правил, - продолжает Толстой, - дубина
народной войны поднялась

199

со всею своею грозною и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и
правил, с тупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего,
поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все
нашествие".
Да, раздавались и раньше упреки в том, что русские воюют "не по
правилам", но до сих пор мы слышали это от побитых противников, а от
русского, от человека, служившего в нашей армии, такой упрек довелось
услышать впервые. И ведь при этом ему и в голову не приходит упрекнуть
Гитлера, допустим, за его приказ "О выжженной земле", отданный 19 марта 1945
года, когда война вовсю шла на немецкой земле. Выполнение этих приказов,
пожалуй, тоже несколько затрудняло и функционирование органов местного
самоуправления, и движение на железных дорогах, и работу школ... Но молчит
наш летописец-правдолюб, ибо в его глазах достойно осуждения все то, что
делали мы на захваченной немцами нашей земле, и заслуживает одобрения все
то, что делали фашисты и на нашей, и на своей земле, занятой Красной Армией.

XI. БЕСТСЕЛЛЕР ДЛЯ МИТРОФАНУШЕК

"БЫЛ ГЛУХОЙ СЛУХ..."

В своем повествовании, сосредотачивая интерес главным образом на самой
личности Солженицына, я не ставил задачей дать разбор или хотя бы
развернутую оценку всех его произведений. Из них наиболее полное
представление читатель получил об "Архипелаге ГУЛаг", страницы которого
здесь обильно цитировались, пересказывались, разбирались. Эти развороченные
нами вороха анекдотических нелепостей, горы малограмотного вздора,
бесконечные потоки маниакальной лжи, клеветы, злобы, болезненные фейерверки
саморекламы и похвальбы - все это "Архипелаг". Но в конце, возможно, есть
необходимость сказать о данном сочинении еще несколько слов, ведь оно -
"главная книга" нашего героя! Он называл ее "скосительной" для нас, он
уверен, что ее назначение - "менять историю", и не меньше.
Надо признать, что на некоторых читателей, у которых эмоциональность
подавляет аналитические способности, "Архипелаг" производит известное
впечатление. Особенно - то обстоятельство, что чуть ли не две тысячи его
страниц

200

обильно уснащены цитатами, ссылками, конкретными названиями, именами,
датами, цифрами и т.п. "Да ведь это же все документально!" - восклицают
помянутые читатели. На множестве примеров самого разнообразного характера мы
показали подлинную цену этой "документальности".
Что касается хотя бы имен и названий, то Солженицын весьма строг к
этому в чужих произведениях и прямо-таки негодует, когда их там нет. В одной
статье, например, рассказывалась драматическая судьба бывшего преступника,
ставшего честным человеком, и по этическим соображениям, как всем понятно,
фамилия его не называлась. Но наш правдолюб не желает с этим считаться, он
возмущен: "Некий Алексей, повествуют "Известия", но почему-то фамилии его не
называют, якобы бежал из лагеря на фронт - и там был взят в часть
майором-политработником, фамилии майора тоже нет..." В итоге он объявляет
рассказанную историю выдумкой, ложью. Но вот, например, на страницах 287-288
второго тома "Архипелага" читаем 13 леденящих кровь историй о беззаконии. В
9 из них нет ни имен, ни дат, ни места происшествия, а только атрибуции
такого рода: "портной", "продавщица", "заведующий клубом", "матрос",
"пастух", "плотник", "школьник", "бухгалтер", "двое детей". В остальных
четырех историях есть кое-какие имена и названия, но они до того расплывчаты
и неопредленны, что, в сущности, тоже ничего не дают. Так, в одном случае
нам сообщается только то, что жертву беззакония, которая где-то когда-то
распевала веселые частушки, звали Эллочка Свирская. Возможно, это одна из
наперсных подружек самого автора, поэтому он и считает позволительным в
суровой книге назвать ее столь интимно-ласково, но от этого она не
становится для нас личностью хоть сколько-нибудь более определенной и
достоверной. Мы хорошо понимаем (да и все понимают не хуже нас), как легко
убрать частушечницу Эллочку Свирскую и на ее место поставить, допустим,
сказительницу Аллочку Мирскую.. В другой истории нам встречаются в
неизвестном количестве "неграмотные старики Тульской, Калужской и Смоленской
областей". И опять: ничего не стоит заменить их, скажем грамотными старухами
Рязанской, Брянской и Псковской областей или даже всего Нечерноземья... Одна
из этих истории начинается так: "Тракторист Знаменской МТС..." Нет имени
тракториста, но зато точно названа МТС - это, кажется, уже немало. Но, увы,
действительно только кажется, ибо Знаменские районы есть в областях
Смоленской, Омской, Тамбов-

201

ской и Кировоградской, да еще в Орловской области, в Донецкой, на Алтае есть
поселки Знаменка, да в Калининградской области - поселок Знаменск... Вот и
ищи ветра на просторах шести областей, равных по территории едва ли не
половине Европы!
В великом большинстве случаев автор считает вполне достаточным
ограничиться для своих персонажей одним признаком, допустим, как в
приведенном выше случае, - профессиональным. То и дело в его историях
безымянно фигурируют "один врач" (3, 468), "один офицер" (3, 525),
"водительница трамвая" (1, 86), "водопроводчик" (1, 86), "учительница" (3,
65) и т.д. Иногда к профессии он, расщедрившись, добавляет психологический,
физический или какой иной штришок: "один насмешливый сапожник" (3, 14),
"глухонемой плотник" (2, 287), "полуграмотный печник" (2, 86), "известный
кораблестроитель" (3, 393)... В других случаях указывается национальность и,
скажем, возраст: "одна гречанка" (3, 400), "одна украинка" (3, 528),
"молодой узбек" (3, 232), "чувашонок" (2, 288), "один из татар-извозчиков"
(1, 64)... А встречается еще и такое: "одна баба" (3, 377), "один парень"
(2, 184), "один зэк" (3, 73), "один очевидец" (3, 560), "две девушки" (3,
246), "двое ссыльных" (3, 397), "три комсомолки" (3, 13), "шесть беглецов"
(3, 212), "мужик с шестью детьми" (1, 87), "несколько десятков сектантов"
(2, 63), "полсотни генералов" (1, 91), "730 офицеров" (3, 34), "свыше 1000
человек" молодежи (3, 33), "5000 пленных" (3, 32)... И даже из этих тысяч -
ни одного живого имени!
Если теперь перейти к вопросу о цитатах и источниках в "Архипелаге",
то, во-первых, можно вспомнить, что мы с ним уже достаточно знакомы хотя бы
по тому, что Солженицын вытворял с цитатами из Маркса и Ленина (с другими
он, естественно, церемонится еще меньше); во-вторых, цитат, сносок и ссылок
на те или иные издания у него неизмеримо меньше, чем ссылок на такие
источники, как: "говорят", "вот говорят", "говорили", "как говорят", "как
некоторые говорят" и т.п.1 Или: "по слухам" (1, 354), "по московским слухам"
(1, 102), "шли слухи" (2, 485), "дошли слухи" (2, 280), "прошел слух" (1,
181), "есть слух глухой" (1, 167), "слух этот глух, но меня достиг" (1,
374), "есть молва" (1, 113), "мы на-
1 "Архипелаг", т. 1. с. 45, 63, 138, 277, 433, 438, 450, 505, 504; т.
2, с. 98, 125, 237, 241, 342, 381, 404; т. 3, с. 237, 239, 240, 258, 306,
316, 337, 381, 385 и др.

202

слышаны" (1, 289) и т.д. Или еще: "рассказывают" (2, 54), "рассказывали" (1,
219), "по рассказам" (3, 346), "если верить рассказам" (1, 277)...
Ссылаясь на такого-то пошиба источники, Солженицын пытается уверить
читателя в правдивости историй, достойных Феклуши-странницы из "Грозы"
Островского. Пишет, например, что в конце двадцатых годов "от Кеми на запад
заключенные стали прокладывать грунтовой Кемь-Ухтинский тракт". И вот
"рассказывают", мол, что однажды "роту заключенных около ста человек ЗА
НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЕР - И ОНИ СГОРЕЛИ!"1 А в другой раз
(опять же "рассказывают") тоже за невыполнение нормы взяли да заморозили в
лесу сто пятьдесят человек2. Итого - 250 заключенных-строителей как не
бывало! В третий раз уже безо всякого упоминания о невыполнении нормы
сообщается, что просто от нечего делать, для развлечения взяли и расстреляли
за три дня 960 человек3. Интересно, кто же за погибших выполнял их норму и
как строительство шло дальше, - или это никого не интересовало? Едва ли...
Если читатель думает, что на таких "рассказах" да "слухах" наш автор
истощил свою фантазию, то он ошибается. У него еще много чего в запасе.
Например: "Прошел слух в 18-20-м годах, будто Петроградская ЧК и Одесская
своих осужденных не всех расстреливали, а некоторыми кормили (живьем) зверей
городских зверинцев"4. В 1918 году Александр Исаевич едва родился и умел
только титьку сосать да ножками от неудовольствия сучить, когда намокали
пеленки, так что ужасающего слуха - а в ту пору еще и не такие байки кое-кто
распространял о молодой власти - он тогда слышать и осознать не мог. Видимо,
только этим и объясняется его неуверенность в данном случае! "Я не знаю,
правда это или навет..."5 Не знает и за полным отсутствием фактов доказывать
ничего не берется, но распрощаться с таким слухом (или собственной выдумкой)
ему было бы ужасно досадно, словно это осыпанная бриллиантами золотая
табакерка, подаренная
1 "Архипелаг", т. 2, с. 54.
2 Там же.
3 Там же, с. 381-382. Для правдоподобия измышляются кое-какие реалии,
например, что среди убийц, мол, "большинство были грузины", что орудовали
они почему-то "кольтами", что погода стояла отменная, "светило солнце" и
т.п. - В. Б.
4 Там же, т. 1,с. 492.
5 Там же.

203

лично Геббельсом. И потому, не выпуская табакерку из рук, он говорит: "Я
предложил бы им (т.е. тем, кого солженицынский слух изображает чудищами. -
В.Б.) доказать нам, что это невозможно"1. И ведь то ли не боится, то ли не
соображает, что в ответ могут ему сказать, допустим, следующее: "Вы,
Александр Исаевич, как известно, выражали готовность ради своих целей
пожертвовать собственными детьми (подробно об этом - ниже). Так вот, прошел
слух, что когда вы жили в Кок-Тереке, то имели внебрачного ребенка и,
ликвидируя там все свои дела перед отъездом в Центральную Россию, не желая
почему-то оставлять после себя никаких следов в Казахстане, вы взяли это
невинное дитятко, зажарили да съели. Докажите, что это не так!" Можно себе
представить, как бы взвился при этих словах Шурочка, как бы сперло у него в
зобу дыханье, как засучил бы он от негодования ножками...

"ГОВОРЯТ... ОТЧЕГО Ж НЕ ПОВЕРИТЬ!"

Наконец, о бесчисленных цифрах. Казалось бы, уж кто-кто, а математик
должен и уважать их, и конкретно представлять в каждом случае, что именно за
ними стоит. Но куда там! Мы уже видели, цифры сыплются из-под пера нашего
математика, как из рога изобилия, и все - перекошенные, деформированные,
уродливые, калечные... Даже наблюдая явления и веши в непосредственной
близи, он не может дать их достаточно четкую цифровую характеристику. Так,
на одних страницах "Архипелага" (т. 2, с. 77, 81) уверенно заявляет, что в
Экибастузском лагере, где он сам находился, было 4 тысячи заключенных, а на
других (249, 265, 275, 288) столь же уверенно - что 5 тысяч и даже (с. 12) -
около 6. Чему же верить?
Ему ничего не стоит любую цифру, что называется, вывернуть наизнанку.
Например, рассказывает о якобы имевшей место ничем не вызванной стрельбе
охраны по заключенным, в результате чего 16 из них были ранены. Это на
странице 301 третьего тома, а на странице 331 эти 16 раненых уже фигурируют
как "убитые 16"!
Последний случай похож на сознательный фокус, построенный в расчете на
невнимательность читателя. И то сказать, такому ли человеку брезговать
подобными фокусами! Мы уже отмечали, как в своих целях он фальсифицировал
даже
1 "Архипелаг", т. 1, с. 492.

204

цифру населения нашей страны: писал, что к концу 1941 года под властью
немцев было уже "60 миллионов советского населения из 150", т.е. потеряли,
мол, за такой короткий срок уже едва не половину людских ресурсов. На самом
деле наше население составляло тогда около 195 миллионов. В другом случае он
пишет о 1928 годе, о поре индустриализации: "Задумано было огромной мешалкой
перемешать все 180 миллионов"1. В действительности тогда население страны
было около 150 миллионов. Иначе говоря, в одном случае ему хотелось сгустить
краски путем уменьшения цифры, и он запросто уменьшает ее на 45 миллионов, в
другом для этой же цели надо было цифру увеличить, и он ее без колебания
увеличивает на 30 миллионов. Так что +-30-45 миллионов для него никакая не
проблема. И подобным образом он ведет себя всюду, в любой сфере, где
пытается оперировать цифрами. Скажем, вздумалось ему преуменьшить трагедию
"кровавого воскресенья" 9 января 1905 года, когда обильно пролилась кровь
рабочих Петербурга, и он пишет, что, мол, тогда "было убито около 100
человек"2. А это - преуменьшение числа убитых в десять раз, да еще было
свыше двух тысяч раненых, о которых историк-математик вообще умолчал.
Любопытнейшие фокусы такого рода показывает факир Александр на тему
тюремно-лагерного быта. Пишет, например, что одну группу заключенных везли
"из Петропавловска в Москву", и что путь этого поезда продолжался три
недели, и что в каждом купе - "обыкновенный купированный вагон" - было по 36
человек!3 Тут все, как говорится, дает обильную пищу уму. Во-первых, какой
Петропавловск? Ведь их два - в Казахстане и на Камчатке. Судя по времени
пути, можно предполагать, что подразумевается второй. Но это, как известно,
морской порт, и прямого железнодорожного сообщения с материком у него нет,
так что заключенным предстояло прежде пересечь воды Тихого океана да
Охотского и Японского морей, прибыть в Приморский край, а уж потом,
допустим, из Владивостока... Однако здесь новая закавыка: непонятно, зачем
через просторы океана, двух морей и всей страны везли такую пропасть
заключенных в столицу, где, по многократным уверениям Солженицына, их и без
того было тьма? Разве не в обратном направлении обычно везли их?
1 "Архипелаг", т. 2, с. 69.
2 Там же, т. 3, с. 346.
3 Там же, т. 1,с. 492.

205

А если допустить (намек такой есть), что это были люди каких-то редких,
ценных и нужных Москве специальностей, то разве не постарались бы везти их в
человеческих условиях, ну, по крайней мере хотя бы в таких, чтобы доставить
в пункт назначения живыми? Ведь 36-то человек в четырехместном купе не
только три недели, но и нескольких часов прожить не смогут: передавят друг
друга и задохнутся. Да и как их туда запихать? Разве что предварительно
отрубив руки да ноги и уложив как дрова в поленнице. Но без рук и ног зачем
они были бы нужны в Москве?
В приведенном примере, как видим (36:4=9), Солженицын рисует
девятикратное превышение над тем, что полагается. Но это для него совсем не
предел. Далее он рассказывает о тюрьмах, в которых будто бы сидело по 40
тысяч человек, "хотя рассчитаны они были вряд ли на 3-4 тысячи"1. Тут уже
превышение раз в 10-13, если не больше, т.е. как бы в одно купе наш
математик утрамбовывает уже человек по 40-50- 55. Потом мы выслушиваем его
информацию еще об одной тюрьме, где "в камере вместо положенных 20 человек
сидело 323"2. В 16 раз больше! Затем: "в одиночку вталкивали по 18
человек"3. Значит, 18-кратное превышение. Рекорд? Нет! Читаем еще:
"...Тюрьма была выстроена на 500 человек, а в нее поместили 10 тысяч"4. В 20
раз больше! Вот уж это, кажется, солженицынский рекорд в данном виде
упражнений, ибо если перевести все в купейное исчисление, то получится 80
человек в одном купе!
Разумеется, сам Солженицын, как мы знаем, в таких купе не ездил, в
подобных камерах не сидел, в похожих тюрьмах не был и ничего подобного не
видел своими глазами, но - "Говорят... Отчего ж не поверить?"5 Иногда,
поведав об очередном "купе", он рекомендует читателям: "Прикиньте,
разместитесь!"6 То есть предлагает произвести, как выражаются юристы,
следственный эксперимент. Дельно. Но почему бы и самому вместо ссылки на
"говорят" не произвести хоть один какой-нибудь экспериментишко? Допустим, с
утрамбовкой купе живыми людьми трудновато, - где найти несколько де-
1 "Архипелаг", т. 1, с. 447.
2 Там же, с. 530.
3 Там же, с. 134.
4 Там же, с. 536.
5 Там же, т. 2, с. 98.
6 Там же, т. 1,с. 134.

206

сятков желающих изведать такую пытку? Но вот случай гораздо проще. Уверяет
Солженицын, что в лагерях царил среди заключенных дикий разгул блуда. Ну,
поверить в это трудно, ибо в других местах "Архипелага" он же сам без конца
твердит об изнуряющем труде, о голоде, о болезнях и т.д. - до любовных ли
здесь утех? Но автор настаивает и приводит такой пример. В одном, дескать,
лагере между его мужской и женской частью столбы с колючей проволокой под
током шли только в один ряд, т.е. не было между частями прогала, и
соприкасались они непосредственно. И вот вам: "Говорят (сам-то опять,
конечно, не видел! - В.Б.), ненасытные туземцы (так он именует товарищей по
несчастью. - В.Б.) сбивались к той проволоке с двух сторон, женщины
становились так, как моют полы, и мужчины овладевали ими, не переступая
запретной черты"1. Тут редко кто не скажет: "Полно, Александр Исаевич.
Побойтесь Бога!" Во всяком случае, на сей раз следственный эксперимент,
проделанный лично, был бы весьма желателен да и уж очень прост.
Действительно, из недомашних реквизитов требуется одна лишь колючая
проволока, но она как раз у Солженицына есть (снял с забора вокруг имения в
Вермонте), а все остальное, что называется, под руками. Так вместо того,
чтобы другим-то советы давать, натянул бы, дружок, снова проволоку (для
полноты эксперимента хорошо бы предварительно поголодать с недельку, а по
проволоке пустить ток, но - необязательно), поставил бы с той стороны кого
надо как надо, и - "не переступая черты", благословясь (покажем себя,
Саня!) - во все тяжкие!.. Конечно, наличие колючей проволоки не исключает
возможности досадного членовредительства, но зато как эффектно можно было бы
потом затыкать глотку всем этим фомам неверующим: "Никогда я не буду судить
о делах, о которых недостаточно знаю2. Это дело я сам проверил, сам
испытал - реальнейшая штука!"

Тема требовала от автора чистой совести, чутких рук и основательных
знаний. А Солженицын своим невежеством, верхоглядством да злобностью только
изгадил ее, многие трагические аспекты профанировал, да и просто подал в
кощунственно-комическом свете. Ничего иного у него получиться
1 "Архипелаг", т. 2, с. 241.
2 Из выступления по французскому телевидению 9 марта 1976 г.

207

и не могло, ибо все это для него не боль, не трагедия, а лишь повод для
краснобайства да саморекламы, похвальбы да излития желчи.

XII. ВОРОБЕЙ И КУКУШКА

В конце, видимо, есть необходимость восполнить пробел в отношении и
других произведений Солженицына, которых мы в ходе повествования касались
лишь мельком. Думается, это можно увлекательно сделать посредством краткого
изложения взглядов и суждений по данному вопросу некоторых других
литераторов, иные из коих наблюдали моего героя гораздо ближе и дольше, чем
я. И тут первым следует назвать, конечно же, критика Владимира Лакшина.
В.Я. Лакшин был введен в редколлегию "Нового мира", кажется, в конце
1961 года и оставался в ней до весны 1970-го. Изрядная часть одиссеи нашего
персонажа прошла на его глазах. Он пишет: "За годы "Нового мира" я привык
считать Солженицына близким себе человеком и не сомневался в добром его
отношении"1. Еще ближе был критику Твардовский: его он именует "вторым
отцом", а поэт, судя по рассказу, в свою очередь, иногда называл критика
"меньшим братом". Куда уж ближе, куда уж роднее: одновременно и сын и брат.
Правда, сыновно-братское родство некоторые находят несколько избыточным, а
другим оно представляется даже трагически-непереносимым. Так, царь Эдип,
неожиданно обнаружив, что его сын одновременно приходится ему и братом,
выколол себе глаза (куда, мол, смотрели!) и, бросив престол, бежал из
семивратных Фив. Но это - между прочим. Гораздо важнее то, что при первых же
признаках какой-либо ссоры между Твардовским и Солженицыным близкий обоим
Лакшин всегда (а таких ситуаций, по его словам, "было немало"),
"разговаривая с каждым порознь, как мог, умерял страсти", ибо считал, что
"их публичный разрыв был бы большим несчастьем для литературы". Для всей-то
матушки единой и многонациональной! Так поступил он и весной 1970 года,
когда после новой низости Солженицына, названной критиком "ударом в спину",
поэт, судя по многим фактам, уже ясно понимал, кого пригрел на своей груди:
Лакшин отговорил его,
1 Л а к ш и н В. Солженицын, Твардовский и "Новый мир". // Альманах "XX
век". Лондон, 1976. Далее все высказывания В. Лакшина цитируются из этой
работы. - В.Б.

208

неистово возмущенного, от разрыва. Следовательно, не кому-то другому, а
именно Лакшину мы обязаны тем, что Твардовский перед смертью не рассчитался
с Шурочкой так, как тот заслуживал этого. Критик взял тогда на себя
обязанность ответного удара, но, увы, из благородного замысла ничего путного
не получилось, а вышла заурядная литераторская ссора в письмах.
По прошествии недолгого времени поссорившиеся встретились в Центральном
Доме литераторов на похоронах Твардовского. Встретились, по словам критика,
"если и не как-то особенно сердечно, то по-человечески, и крепко пожали руки
друг другу вблизи его гроба". Разумеется, похороны не место для продолжения
эпистолярных распрей, но, однако же, удар-то в спину был, покойный-то
негодовал, больше того - удары-то, оказывается, наносились неоднократно,
только о происхождении некоторых из них Твардовский, как мы видели, часто не
знал. Но об одном известном ему ударе он, по свидетельству самого же
Лакшина, высказался посредством чужих стихов с предельной четкостью:

Вскормил кукушку воробей,
Бездомного птенца,
А тот возьми да и убей
Приемного отца...

И вот приемный отец лежал в гробу - так можно ли, допустимо ли было
именно здесь, у гроба, чувствительно жать руку вскормленной кукушке?
С похорон Твардовского, с того содержательного рукопожатия писатель и
критик больше не виделись. Но настал 1975 год. Солженицын публикует в Париже
книгу "Бодался теленок с дубом". Лакшин прочитал ее и в пространном ответе
своем ахнул: "Вот так, с НОЖОМ ЗА ГОЛЕНИЩЕМ, оказывается, и разговаривал
автор "Ивана Денисовича" со своим крестным отцом, литературным
наставником... Годами лгал, притворялся и лицемерил с доверяющими ему
людьми, фальшивил, "двойничествовал", без видимой причины и нужды - лгал. И
все это теперь называется - "жить не по лжи"?
Да, пейзажик открылся, прямо скажем, обалденный. И негодование критика
всем понятно. Однако вот же какая штука. Рассказывая о похоронах
Твардовского, Лакшин мимоходом бросил, что лежавший в гробу "уже ничего не
мог возразить Солженицыну. Подмечено тонко. Но, пожалуй, верно и то. что
покойник ничего не может теперь возразить также н

209

своему былому сослуживцу. А потребность такая в этом случае, как и в первом,
думается, у него возникла бы.
Так, Твардовский действительно много сделал для самого возникновения
Солженицына и, конечно, никогда не стал бы это отрицать, но едва ли он не
захотел бы возразить самым решительным образом против того, что теперь,
после выхода в антисоветских издательствах "Архипелага ГУЛаг" и "Теленка",
его величают "крестным отцом" и "литературным наставником" их автора. Тот
факт, что эти сомнительного блеска звания изобретены человеком, объявившим
себя его сыном-братом, наверняка не сделали бы поэта снисходительней. Ну,
действительно, создатель "Василия Теркина" - "крестный отец" сочинителя
"Архипелага ГУЛаг", автор поэмы "За далью - даль" - "литературный наставник"
того, кто высосал из немытого пальца "Теленка"!
Но Лакшин упрямствует: отец! наставник! Откровенно говоря, это
несколько смахивает на попытку свалить свои собственные грешки на
безответную могилу. В самом деле, ведь беспримерная защита и прославление на
страницах "Нового мира" произведений Солженицына, в "Новом мире" же и
напечатанных, велась все-таки пером не Твардовского, а Лакшина - в огромной
статье "Иван Денисович, его друзья и недруги" (№ 1, 1964) и в статье
"Писатель, читатель, критика" (№ 4, 1965 и № 8, 1966). И не Твардовскому, а
все же Лакшину, их автору, Солженицын писал по поводу первой из этих статей:
"От подобной статьи чувствуешь - как бы и сам умнеешь"1. Ну, если уж он сам
признавал свое поумнение от лакшинских статей, то, выходит, есть веские
основания утверждать, что критик не только поддерживал, защищал, прославлял
"бездомного птенца", но и был в какой-то мере именно литературным
наставником его.
Удивительно слушать продолжение ахов и охов в статье Лакшина: "Он прямо
оскорбил память человека, мне близкого, кого я считал своим вторым отцом,
обидел многих моих товарищей и друзей. Главное же, облил высокомерием свою
колыбель, запятнал дело журнала..." Все так и в то же время - довольно
странно! Оскорбил человека "мне близкого", обидел "моих друзей", запятнал
честь (так и хочется сказать "моего") журнала. Да, верно, но это ли
"главное"-то? Ведь помянутый "человек", помимо близости к Лакшину,
1Приведя эту цитату из письма от 4 февраля 1964 года, В. Лакшин
смущенно зарделся: "Великодушная, может быть, и преувеличенная похвала" (с.
155). "Кукушка хвалит Петуха..." - В.Б.

210

имел и еще кое-какие дополнительные достоинства: был, например, не последним
на Руси поэтом; а кроме лакшинских друзей-товарищей да журнала "Новый мир",
автор "Теленка" оскорбил же и нечто побольше - всю нашу литературу и саму
родину. Это-то и возмущает в книге больше всего. И не это ли следовало
сделать центром отповеди Солженицыну?

К ВОПРОСУ О СМОЛЯНОЙ ЗАТЫЧКЕ

Обнаружив черную неблагодарность и бесстыдное надувательство, Лакшин
стал рвать на себе волосы и бить себя в грудь: "Сейчас, прочтя сочинение о
теленке, я удивляюсь своей былой наивности..." "Если бы мы знали тогда, что
вымолвит теперь в своей книге Солженицын!" Увы, никому не дано точно знать
"сейчас", что будет "потом". Не знал этого и дед Щукарь, когда однажды, еще
в молодые годы, возвращаясь из хутора Войскового, за тридцать целковых
сторговал у проезжего цыгана кобылку. "Кобылка на вид была кругла, масти
мышастой, вислоуха, с бельмом на глазу, но очень расторопна". Чем это
кончилось, читатель, конечно, помнит. Не успел Щукарь добраться до хутора
Тубянского, как с кобылкой произошло чудо: из пузатой и вроде бы сытой она
превратилась в худющую клячу. Оказывается, цыгане, желая продать древнего
одра, вставили ему камышину и дули по очереди всем табором до тех пор, пока
коняга не обрел соответствующего экстерьера, а потом проворно выдернули
камышину да ловко встромили на ее место смоляную тряпку, - вот вам и
Буцефал! Но прошел час-другой, тряпка выскочила, и... Увидев страшную
метаморфозу, ошарашенный Щукарь в ужасе совершил крестное знамение и стал
шептать: "Свят, свят, свят!" Разумеется, будь литературным критиком, он
смятенные чувства свои выразил бы по-другому, сказал бы, допустим: "Я
удивляюсь своей былой наивности". Но какие там слова ни говори, а факт
налицо: вислоухой-то была не только кобылка; ее покупатель, наш
гипотетический критик, тоже оказался в достаточной мере вислоух.
Увы, как и Щукарь, В. Лакшин не заметил когда-то цыганской смоляной
затычки. Можно было бы и простить грех молодости, но вот и теперь, уже в
"Теленке", по истечении стольких лет он опять кое-чего не замечает. Пишет,
что Солженицын "делает окружение Твардовского сворой изощренных иезуитов и
политиканствующих ничтожеств", что в его изображении "это галерея монстров -
прихлебателей, тру-

211

сов, подхалимов, карьеристов". Да, автор книги рисует именно такую
мрачноватую картину, но критик почему-то тут же заявляет: "Меня Солженицын
пощадил и не припечатал в "Теленке" каким-нибудь словом-кличкой". Это явное
недоразумение, совершенно очевидный просмотр тонкого критика. Сказано же,
например, там: "полдюжины редакционных новомирских лбов". Дюжина, как
известно даже тем, кто не писал книг об Островском, это двенадцать,
полдюжины - шесть. Значит, писатель имел в виду шесть работников редакции.
Защищая и оправдывая их, критик назовет имена: 1) А.И.К., 2) Е.Н.Г., 3)
Б.Г.З., 4) И.Е.С., 5) А.Г.Д.1. Только пять. Кто же шестой? Да вы, Владимир
Яковлевич, по его исчислению шестой "лоб" и есть! Кому же еще-то быть? Не
шоферу же редакционному.
Солженицын суммарно называет работников журнала также "вислоухими". И
вновь у Лакшина нет достаточно веских научных оснований считать, что для
него он и тут делает исключение, не относит к числу "вислоухих", не
припечатывает горькой кличкой. Пожалуй, Щукарь-то мог бы с большим успехом
отбояриваться от такой клички. Ну, в самом деле, столько лет в упор хлопать
глазами на Солженицына, считать его "близким себе человеком" - и не видеть,
и смутно не догадываться о том, что он проделывал и с редакцией, и с главным
редактором, опять же напомним, отцом и братом!
Но что бы мы ни говорили, а критик твердо уверен, что автор "Теленка"
словом-кличкой его "не припечатал" и уже одним этим в известной мере
"пощадил". Что ж, тем благородней порыв: он готов драться не за себя - за
других! Более того, Лакшин торжественно заявляет: "Твардовский в могиле. И я
чувствую на себе долг ответить за него". За него? То есть так, как ответил
бы сам поэт? Видимо, да. Какой же другой смысл могут иметь слова,
произнесенные как бы над могилой?
Итак, "брошен вызов, и я поднимаю перчатку". Как сказано! Щукарь
никогда не додумался бы молвить нечто подобное цыгану-ярыжке. В лучшем
случае ткнул бы ему в мордуленцию смоляной тряпкой. Почему? А - порода! Вот
Лакшин зорко подметил, что Солженицын "не вполне без-
1 Все эти имена - поразительно для человека, воспитанного на Толстом,
Островском и Чехове! - В. Лакшин приводит целиком и с научной
обстоятельностью доказывает, что, допустим, А.И.К. вовсе не иезуит, Е.Н.Г.
отнюдь не ничтожество, Б.Г.З. совсем не подхалим, И.Е.С. никак не
прихлебатель и т.д. - В.Б.

212

различен" к сплетням, злым пересудам, грязным слухам, и в связи с этим
размышляет: "А если бы некто, как добродетельный моралист, стал рассуждать о
перипетиях личной жизни "теленка", выставлять на свет то, что о ней по
слухам известно?" Его ответ на свой вопрос решителен и краток: "Не
дворянское это дело". Да, Владимир Лакшин - истинный дворянин духа. А
поэтому - "К барьеру, Солженицын!"
Прекрасно. Пленительно. Однако мы листаем статью дальше и вскоре вдруг
слышим такое признание: "Мне выпала роль свидетеля на затеянном им процессе,
и свои показания я обязан дать". Эте-те-те-те-те... Что же нам предстоит
увидеть: дуэль над пропастью или судебное заседание? Что в руках у нашего
героя - "роковой лепаж" или бумажка с тезисами выступления? Кто он сам,
наконец, - благородный мститель за поруганную честь, за оскверненную могилу
поэта или тот, кого милиционер по просьбе председателя судебного заседания
("Пригласите свидетеля!") вводит в зал?
Мы в недоумении. Но оно становится гораздо больше, когда вам на глаза
попадается еще и вот что: "Воздержанию конец: надо рассчитываться и
прощаться". Рассчитываться? Прощаться? Да что же в конце концов человек
задумал: кровавый поединок, дачу свидетельских показаний или прощальный ужин
в приморском ресторане?

ПЕТУХ ОТВЕЧАЕТ КУКУШКЕ, НО...

В. Лакшин делает в своей работе попытку отделить в нашем герое
художника от идеолога, мыслителя, политика и рассматривать то и другое
отдельно. Он пишет: "Как в политика и мыслителя в Солженицына я верю мало1.
Сомневаюсь2 в том, что через него даруется нам Истина". Далее: "Все
позитивные идеи Солженицына отрывочны, случайны, сдуманы и насказаны чисто
вмиг, по настроению, без ответственности за слово". Короче говоря, можно
понять, что как идеолог,
1 На деликатном языке В. Лакшина "верю мало" означает скорей всего "не
верю совсем". Так, он пишет об одной сотруднице "Нового мира": "Твардовский
любил ее мало" (с. 134). Сотрудница эта была интриганкой, наушницей, и, судя
по всему, Твардовский с трудом терпел ее. - В.Б.
2 Из контекста ясно, что и здесь "сомневаюсь" означает "не верю". -
В.Б.

213

мыслитель, провидец Солженицын в глазах Лакшина полный банкрот. Что ж,
критика можно поздравить.
Гораздо более сложная картина там, где критик рассуждает о
Солженицыне-художнике. С одной стороны, он не знает удержу и меры своим
восторгам, используя, кажется, весь регистр сладчайших для писательского уха
звуков: "замечательный талант", "выдающийся талант", "человек великого
таланта", "писатель, напоминающий былых гигантов нашей литературы",
"писатель великий, наделенный огромным талантом", "гений, дерзко заглянувший
в наше завтра", "великое дитя XX века", "гений", "значение этого писателя
огромно", "гений", "сила лучших его книг необъятна", "гений", "великое дитя
ужасного века", "гений" и т.д.
Из таких похвал естественно вытекает вывод: "Его главные книги
переживут всех нас". Какие же это книги? Многое из написанного Солженицыным
в самых разных жанрах критику совершенно не понравилось. В большом романе
"Август Четырнадцатого" он одобрил лишь несколько глав, остальное - не
принял; пухлый "Теленок"; по его убеждению, непременно "забудется"; одна
публицистическая вещь "озадачила и насмешила" его, в другой он находит
"избыточное самодовольство" и т.д. А ведь это все тот же талант-гигант,
гений, все то же великое дитя!
В итоге Лакшин находит лишь три книги, которым, как он уверен, суждено
бессмертие в веках: "Один день Ивана Денисовича", "Раковый корпус" и "В
круге первом".
Повесть "Один день" Лакшин считает полнейшим воплощением "полнейшего
совершенства". Мы не будем повторяться и долго останавливаться здесь на том,
что у других критиков, даже в целом и принимавших и одобрявших повесть,
ощущение полнейшего совершенства ее не наблюдалось. Кое-кто высказывал
довольно серьезные упреки. Больше того, имели место и такие, допустим,
суждения: "Ценность политическая, а не литературная" (Йоркшир ивнинг пресс,
31 января 1963 года).
О двух других произведениях, которым он даровал бессмертие, Лакшин
пишет: "Романы Солженицына "В круге первом" и "Раковый корпус" я принял как
торжество литературы и личную радость". Ну, личная радость вещь тонкая,
прихотливая, чрезвычайно субъективная. Для кого-то репы отведать ("Ух и
сласть!") уже большая личная радость. Но из чего же критик заключил, будто
вместе с ним торжествует и вся литература, если даже его затуманенный
персональной радостью взгляд видел, что эти романы, как выражается он с

214

присущей ему возвышенной деликатностью, не оказались воплощением "полнейшего
совершенства", что они не обладают "художественной емкостью", в них "не все
сцены и лица безупречны"? В другом месте почему-то уже без присущей
деликатности он указывает конкретный пример неполного совершенства и
небезупречности: "дешевая карикатурность Авиэтты" - одного из основных
персонажей "Ракового корпуса". Главное, что так радовало критика в обоих
романах и в чем он, видимо, усмотрел торжество литературы, это -
"многообразие свежих идей". Но, позвольте, разве не было нам намедни
объявлено, что именно как творец идей, как мыслитель Солженицын есть
несомненный и полный банкрот?
16 ноября 1966 года первая часть "Ракового корпуса" обсуждалась на
расширенном заседании бюро секции прозы Московской писательской организации.
Малый зал Центрального Дома литераторов был полон: пришли все, кто хотел. На
этом обсуждении (нам тоже довелось присутствовать) порой раздавались и
похвалы лакшинского толка, но они выглядели странновато. Так, один прозаик,
некогда подвизавшийся в критике, сказал1: "Это выдающееся произведение".
Более того, он поставил роман в один ряд со "Смертью Ивана Ильича" Толстого.
Но тут же, очень стараясь быть, как Лакшин, возможно более деликатным, о
главном герое романа присовокупил: "Я не скажу, что Русанов представляется
мне абсолютной удачей книги. Мне даже кажется, наоборот..." У оратора
недостало мужества разъяснить, что "абсолютная удача наоборот" это -
абсолютная неудача. Еще критик говорил так: "карикатурное публицистическое
порождение", "фельетонный разговор (персонажей) о литературе", "есть
натуралистические излишества" и т.д. В других выступлениях и о всем романе в
целом, и об отдельных персонажах, сюжетных линиях, коллизиях то и дело
раздавались такие суждения: "Русанов написан слишком прямолинейно...",
"Русанов излишне прямолинеен, однозначен...", "схематично и заданно...",
"меньше всего меня удовлетворяет образ Костоглотова" (другой важный
персонаж), "схематичность, прямолинейность, однозначность...", "это не
тонкий прием...", "образ Авиэтты не удался автору...", "совершенно
неестественно...", "чувство неудовлетворенности...", "лучше это снять...",
"возникает ощущение какой-то неловкости...", "не нужно было жену Русанова
делать такой же предательницей...", "это
1 Все цитаты здесь приводятся по уже известному нам шестому тому собр.
соч. А. Солженицына. - В.Б.

215

говорит о какой-то дотошности и скрупулезности писания, а не о
художественной силе...", "натыкаешься на ненужную щегольскую образность...",
"я бы подумал, надо ли Ефрема Поддуева делать столь беспощадно грубым...",
"нет художественной строгости...", "вызывает протест...", "памфлетность...",
"публицистичность...", "очерковость...", "публицистический перехлест...",
"разрывается художественная ткань...", "видна калька, схема, которая
предшествует картине...", "видна конструкция...", "тут еще очень много
требуется работы...", "не стоит выеденного яйца" и т.д. Так говорили на
открытом, ничем не ограниченном обсуждении в присутствии автора Г. Бакланов
и А. Борщаговский, Л. Славин и А. Медников, И. Винниченко и В. Каверин, Б.
Сарнов и Л. Кабо, Н. Асанов и Г. Березко, Е. Мальцев и 3. Кедрина - все
известные московские писатели и критики.
Обсуждалась первая часть "Ракового корпуса" и в "Новом мире". Там тоже
прозвучали весьма резкие критические голоса. Так, один член редколлегии
сказал: "Автор дает себя захлестывать эмоциям ненависти. Вещь очень
незавершенная". Другой вполне согласился: "Нет завершенности!" Лакшин,
видимо, спорил с такими оценками. А еще романист двинул свое детище в
Ленинград, в журнал "Звезду". Оттуда пришел ответ, в котором говорилось, в
частности: "В Русанова вложено больше ненависти, чем мастерства"1.
По прошествии времени, когда Солженицын роман окончил, он не пожелал
нести его снова в секцию прозы, а двинул сразу на самый верх - в секретариат
Союза писателей СССР, предварив эту акцию письмецом по тому же адресу, где
весьма решительно говорилось: "Я настаиваю на публикации моей повести
безотлагательно!" Обсуждение в секретариате состоялось 12 сентября 1967
года. Наиболее деликатные участники обсуждения говорили в таком духе: "Есть
места чисто очеркового характера...", "Повесть может быть дописана, хотя и
потребуется очень серьезная работа...", "Там патологически пишется о
болезнях. Это надо как-то убрать. Еще надо убрать фельетонную хлесткость.
Еще огорчает..." Но большинство изъяснялось гораздо решительней и
определенней: "Много длиннот, повторов, натуралистических сцен - все это
надо убрать...", "Вещь может идти при условии исправления рукописи. Тут
предстоит еще очень серьезная работа. Особенно приходится возражать против
плакатности, карикатурности...", "Очень много слабого. Как убого, наивно
1 "Теленок", с. 170.

216

и примитивно показаны некоторые персонажи...", "Вызывает отвращение обилие
натурализма, нагнетание всевозможных ужасов...", "Своим письмом вы вымогаете
публикацию недоработанной повести...", "Читал с большим неудовольствием...",
"Раковый корпус" - антигуманистическая вещь..." "Источник энергии этого
писателя - в озлоблении, в обидах...", "Автор отравлен ненавистью...",
"Просто тошнит, когда читаешь...", "А я б ему скидку не дал, я б его из
Союза исключил!.."1 Так говорили писатели Москвы, Ленинграда, Киева,
Тбилиси, Алма-Аты, Фрунзе, Ташкента, Ашхабада. Как видим, это не совсем
совпадает с пророчеством Лакшина о бессмертии.

"НИЧЕГО СВЯТОГО!"

Но как же относился к романам "В круге первом" и "Раковый корпус" сам
Твардовский? Естественно было ожидать, что Лакшин поведает нам об этом со
всей обстоятельностью, но он - ни слова. Человек, сам объявивший себя
свидетелем на процессе, молчит. С чего бы?
За неимением лучшего источника информации мы вынуждены обратиться к
словоохотливому автору романов. Уж у него-то наверняка что-нибудь да найдем
на сей счет. И действительно! О "Раковом корпусе", например, у него в одном
месте сообщение такое: "Он (Твардовский) высказал высшие похвалы"2. Какие
именно - неизвестно.
Можно ли этому верить? Мы, несколько осведомленные о бесконечном
многообразии жизни, не исключаем возможности любого ее коленца, но все же
надо принимать во внимание следующее. Похвалы, якобы возданные поэтом
романисту наедине и нигде, кроме его, романиста, памяти не зафиксированные,
находятся в уж слишком кричащем противоречии с приведенными ранее публичными
высказываниями на сей же счет множества других писателей. Это с одной
стороны. А с другой, помянутые похвалы своей непомерностью уж так похожи на
обычную солженицынскую саморекламу! Но главное - как похвалы эти связать с
другим
1 Вот ведь еще когда раздавались голоса за исключение А. Солженицына из
Союза писателей - в сентябре 1967-го! А его агенты выдавали ему это за
новость летом 1969-го. Почти через два года! Ах, недотыки - В.Б.
2 "Теленок", с. 174.

217

за сто с лишним страниц отстоящим высказыванием Твардовского о том же
"Раковом корпусе"? Вот с этим: "Даже если бы печатание зависело целиком от
одного меня - я бы не напечатал. Там - неприятие советской власти. У вас нет
подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в
колхозах стало лучше. У вас нет ничего святого... Ваша озлобленность уже
вредит вашему мастерству"1.
На сей раз в пользу достоверности говорит то, что суждения поэта не
только не противоречат оценкам многих других писателей, но и вполне
идентичны им по духу. Кроме того, эти суждения находятся совершенно в русле
некоторых других столь же резких, прямых и решительных высказываний
Твардовского о произведениях Солженицына, например, о пьесе "Олень и
шалашовка": "Я бы (в случае ее опубликования. - В.Б.) написал против нее
статью. Да даже бы и запретил"2. Или вот высказывание уже о самом
Солженицыне как человеке и литераторе, без тени смущения воспроизведенное в
"Теленке": "Ему с...т в глаза, а он - Божья роса!"3 Да, очень правдоподобно,
в узком кругу Твардовский такое мог.
Здесь уместно еще раз напомнить, что этого-то человека, который в лицо
говорил Солженицыну о его злобности и нелюбви к народу, готов был выступить
против иных его произведений и даже запретить их, который, наконец, открыто,
при нем же изумлялся его способности превращать в Божью росу нечто по
химическому составу совсем иное, - этого-то человека ученый критик Лакшин
изображал нам "литературным наставником" вышеназванного алхимика! Нет, все
же не совсем одинаковое отношение к Солженицыну было у Твардовского,
"потомственного крестьянина", как его называет критик, и у Лакшина,
"дворянина духа".

ПРОЗРЕНИЕ ПЕТУХА

Что ж, как ни разительно противоречат позиция и оценка Лакшина
суждениям многих других писателей и самого Твардовского, но это своя
позиция, своя оценка, тут видны реши-
1 "Теленок", с. 174-175.
2 Там же, с. 69.
3 Там же, с. 144. Кстати, именно этой особенностью А. Солженицына
объясняется тот удивительный факт, что в своих книгах он воспроизвел много
резких, презрительных, гневных и негодующих высказываний о себе, правда,
давая при этом еще и понять: вот они негодуют, а я - нобелевский лауреат,
великий писатель, меч Божий! - В. Б.

218

тельность, определенность и даже смелость. Да, критик глубоко убежден, что
повесть "Один день Ивана Денисовича", а также романы "В круге первом" и
"Раковый корпус" останутся как явления литературы, "переживут всех нас" и
будут драгоценным художественным достоянием потомков. Мы, как и многие
другие, не согласны с такой точкой зрения, но мы готовы были ее уважать за
определенность. Однако...
Ведя речь о великих заслугах перед литературой и человечеством
редколлегии, в которой он состоял одним из активнейших членов,
критик-свидетель заявляет, что если бы в свое время "Новый мир" не напечатал
"Один день", а западные издательства - "В круге первом" и "Раковый корпус" и
произведения эти в наши дни вообще не появились бы на свет, но "все же по
счастливой случайности уцелели бы для будущих поколений", были бы обнаружены
и опубликованы, то... Зная оценку Лакшина этих произведений, мы,
естественно, ожидаем, что дальше он скажет нечто вроде следующего: "потомки
наши встретили бы названные сочинения Александра Исаевича с таким же
восторгом, благоговением и благодарностью, как в XIX веке встретили "Слово о
полку Игореве", написанное за шестьсот лет до этого". Но странное дело! Хотя
наш литпророк и не заглядывает в многовековую даль, а имеет в виду вроде бы
только ближайшие 40-50 лет, однако пишет: "И "Иван Денисович", и романы
Солженицына представляли бы тогда, наверное, куда более отвлеченный
исторический интерес". Куда более! А дальше еще убийственней: "Ими
(перечисленными творениями таланта-гиганта, гения, равновеликого Толстому и
Достоевскому. - В.Б.) заинтересовались бы разве что какие-нибудь, говоря его
словами, "гробокопатели..." Обратите внимание: "разве что"! То есть критик
легко допускает, что и литературные "гробокопатели"-то не заинтересовались
бы. Право, как-то даже неудобно при виде такого уж вовсе не дворянского
поворота на 180 градусов. Разумеется, от нашего проклюнувшегося было
уважения к твердости позиции критика не осталось и следа.

И ВСЕ-ТАКИ "НЕ ВИНА КУКУШКИ..."

А Лакшин между тем продолжает: "Я не рискну теперь утверждать, просто
не знаю, когда он говорит правду по убеждению, а когда актерствует,
рассчитанно бьет на эффект, лицемерит". Душевное смятение, запечатленное
критиком в последнем признании, в известной мере иногда испытываем

219

и мы перед его собственной фигурой. Мы, например, не рискнем утверждать, мы
просто не знаем, когда он был самим собой - когда объявлял Солженицына
величайшим гением или когда писал о "художественных промахах" автора, не
избежавшего даже в лучших своих вещах, допустим, такого элементарного
просчета, как "дешевая карикатурность" иных персонажей; когда истово и
самозабвенно бил новомирским лбом "вечный ему поклон" или когда возмущался
его претензией вещать от имени русского народа; когда пыхтел спроворить ему
нетленный памятник в сердцах потомков или когда выражал сомнение,
заинтересуются ли его книгами литературные "гробокопатели" хотя бы через
сорок лет; когда благоговейно выводил на челе титана слова "великое дитя
двадцатого века" или когда шлепал ему на мягкое место печать: "Бойкая
молекула"; когда...
Но еще несколько строк: "Значит, снова старая дилемма: как совместить
малую ложь и большую правду, великость души и неблагодарность, "гений" и
"злодейство"?" До чего ж характерная оговорочка: "дилемма! как совместить"!
Дилемма - это вопрос не совмещения, а наоборот - выбора. Критику же
действительно хотелось бы совместить.
Тоска по совмещению несовместимого проявляется в работе В. Лакшина
многообразно и повсеместно. Она, в частности, видна и в том, каким богатым
набором эвфемизмов пользуется критик для характеристики многих крайне
неприглядных действий Солженицына. К примеру, тот бесстыдно лжет, а критик
потупляет глазки: "Солженицын ошибается", "лукавит Солженицын". Он
бесцеремонно передергивает, извращает факты, а критик едва ли не с улыбкой
журит его: "о многом пишет иначе, чем было, - намеренно или случайно". Он от
ненависти и злобы аж слюной брызжет, а критик, кажется, рад, что нашел
слово, столь близкое по звучанию, но столь далекое по смыслу: "Автор
"Теленка" брюзжит..." А чего стоит такая фраза: "Я на него сержусь, когда он
пишет нехорошо о Твардовском". Пишет нехорошо! Право же, это совершенно в
духе тех гоголевских дам, которые были столь деликатны (тоже дворянки!), что
не могли произнести "этот стакан воняет", а говорили "стакан нехорошо себя
ведет".
Жажда совмещения доходит у Лакшина до того, что он если и не готов
"совместить" Солженицына с нашим нынешним днем, то по крайней мере очень
сожалеет, что этого не произошло. "Я иногда думаю, - делится он с нами
заветной думкой, - что займи руководство лично к нему более лояльную
позицию, не помешай оно получить ему в 1964 году Ле-

220

нинскую премию, дай напечатать на родине "Раковый корпус" и "В круге
первом" - и Солженицына мы видели бы сегодня иным", т.е., надо думать,
вполне "совместимым" с нашей жизнью. Ну, а если романисту для полной-то
нашей к нему лояльности этого показалось бы мало и потребовал бы он еще,
допустим, пост главного редактора "Нового мира", должность секретаря Союза
писателей и Золотую Звезду Героя, как его персонаж Ванька Воробьев, - что
тогда? Сомнений нет: Лакшин предложил бы и это. Для него самоочевидно:
Солженицын - страдалец. "Он долго проявлял известную гибкость и
терпимость..." - уверяет нас критик. Но в чем же видна эта "гибкость"? Уж не
в том ли, что, добиваясь публикации своих романов, он отказался от пьесы
"Пир победителей", насквозь и пещерно антисоветской, где нашлось место даже
для гнусных издевок над Зоей Космодемьянской? В чем же явилась нам его
"терпимость"? Не в том ли письме, в котором он выставлял Союзу писателей
ультиматум относительно "Ракового корпуса": "Я настаиваю на публикации моей
повести безотлагательно!"?
Но Лакшин гнет свое: "Не его вина, что ему не пошли навстречу". Он,
мол, сердешный, ни в чем не виноват, виноваты те, кто "оттолкнул его и
сделал своим злейшим врагом". Вон ведь что: врагом-то его "сделали", а
сам-то по себе он уж до того пригож был, что хоть Николая Угодника с него
пиши. И это говорит человек, который знает же, обязан знать, что "Архипелаг
ГУЛаг" Солженицын начал еще в 1958 году, пьесу "Олень и шалашовка", ту
самую, против которой Твардовский готов был выступить со статьей и даже
запретил бы, - в 1954-м, поминавшийся "Пир победителей" - еще раньше этого
лет за пять, что, наконец, и арестован-то он был не за какую-то там
прогрессивную критику культа личности, а за самую крайнюю, предельную
антисоветчину. Так что, когда Александр Исаевич явился в "Новый мир" и
крепко пожал руки его сотрудникам, он уже давно, лет 17-18, имел все
основания считать себя вполне кондиционным антисоветчиком, и потому
разговоры, что если бы, мол, в середине 60-х годов этому "лагерному волку",
как с заячьей почтительностью называет его Лакшин, понежнее почесали за
ухом, то "волка" мы видели бы сегодня иным, может быть, даже травоядным,
свидетельствуют лишь о незаурядной наивности заячьей породы и о некоторых
других ее внутренних качествах, не слишком высоко ценимых среди взрослых
людей.

221
АВРААМ, ИСААК И ИСААКОВИЧ

Эти качества, кажется, ярче и полнее всего раскрылись в рассуждениях
критика о том, что Солженицын "подает нам аввакумовский пример готовности к
самосожжению". О, это захватывающий момент! Правда, с самого начала немного
недоумеваешь: почему он подает аввакумовский пример? Известно ведь, что
Аввакум никакой чрезвычайной готовности к своему самосожжению не выражал,
иное дело - сожжение других. Царю Алексею Михайловичу он писал, например, из
своего узилища: "Перестань-ко ты нас мучить тово! Возьми еретиков тех,
погубивших душу свою, и пережги их, скверных собак, латынников и жидов, а
нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо". Так-то вот понимал он,
что такое хорошо и что такое плохо. Ну, царь не послушал, и был сам Аввакум
сожжен - факт бесспорный. Но говорить по этой причине о его "готовности к
самосожжению", пожалуй, не менее странно, чем толковать о симпатии медведя к
рогатине, которой его запороли. Так что оставим-ка неистового протопопа в
покое и посмотрим, где это критик обнаружил "готовность к самосожжению" у
Солженицына.
Оказывается, вот: "Ради того, чтобы напечатать "ГУЛаг", рассказывает он
в "Теленке", пришел он к "сверхчеловеческому решению" в случае нужды
пожертвовать и собственными детьми". Да, такой увлекательный рассказец в
"Теленке" есть. И мы были правы: Аввакум тут ни при чем, тут гораздо
уместнее вспомнить библейского Авраама, пришедшего к сверхчеловеческому
решению собственноручно принести в жертву своего единственного сына Исаака.
Только Авраам, помнится, принял решение в одиночку и действовал тайно от
своей жены Сарры: нож наточил для убийства, дрова приготовил для сожжения
тела - все сам, а Солженицын - в полном согласии со своей женой Натальей
Светловой, так что, вероятно, нож точил он, а дровишки или там керосин для
разжигу готовила она. Какой милый образец согласия и разделения труда в
семье!
Многоначитанный наш критик остолбенел от супружеского решения, и первая
мысль, которая пришла ему при этом в голову, была, конечно же, мысль о
Достоевском (его всегда вспоминают и цитируют, когда речь идет о
драматических обстоятельствах, связанных с детьми): "Достоевский бы
содрогнулся, услыхав такое". Ну, раз уж опять вызвана великая тень и
уверенно высказываются предположения, как бы она поступила, то позволим себе
и мы в последний раз коснуться

222

ее и тоже кое-что предположить с некоторой долей уверенности.
Думается, Достоевский прежде всего спросил бы Лакшина: "Милостивый
государь Владимир Яковлевич! Ответьте мне как дворянин дворянину, почему вы
говорите о готовности Солженицына к "самосожжению", когда он-то вел речь о
готовности пожертвовать не собой, а детьми, т.е. о "детосожжении", о
"сыносожжении"?" Что на это ответил бы Владимир Яковлевич, мы не знаем.
Затем Достоевский, пожалуй, спросил бы самого Солженицына: "Батюшка
Александр Исаевич! Между нами, гениями, говоря, отчего вы с супругой были
столь решительно готовы пожертвовать детьми, когда более пристало тут
выказать готовность пожертвовать своей собственной жизнью, а не жизнью
другого?" Дружные супруги, возможно, ответили бы в один голос так: "А
потому, господин Достоевский, мы говорили о жизни детей, что дети для нас
дороже собственной жизни. Имелось в виду, молча подразумевалось, что уж за
своей-то жизнью мы и вовсе не постоим". - "Но отчего же молча? - спросил бы
Федор Михайлович. - Гласность в таком вопросе не помешала бы".
Видя непреклонность четы Солженицыных в столь ужасном решении, великий
писатель, конечно, постарался бы путем их расспросов выяснить, а как, каким
образом, откуда, с какого боку жизни детей непреклонных супругов могла
угрожать смертельная опасность в связи с публикацией "ГУЛага". Что - отняли
бы страшные люди у нобелевского лауреата детишек и объявили бы ему: "Не смей
печатать "ГУЛаг"! Не то и Степку твоего и Ермолашку тотчас по выходе
сигнального экземпляра пропустим через мясорубку" - так, что ли? Солженицын
с супругой, конечно, ответили бы не колеблясь: "Да, да! именно через
мясорубку!" Но Лакшин-то, критик и литературовед, должен же знать, что
Достоевского на мякине не проведешь.
Возможно, великий писатель сказал бы еще и так: "Вот вы, Владимир
Яковлевич, знаете Александра Исаевича много лет, считали его близким себе
человеком. Известен ли вам хоть один случай, когда бы он пожертвовал
чем-нибудь дорогим для себя?" Все за то, что Лакшин ответил бы: "Нет, не
знаю". - "Ах, не знаете! - воскликнул бы Федор Михайлович. - Ну, а знаете ли
вы, что есть люди, которые ради красного слова не жалеют ни мать, ни отца,
ни малых детушек?" - "Да, эту поговорку мы проходили по фольклору еще на
первом курсе". - "В этом-то, сударь, и вся штука-с!" - заключил бы классик.

223

С присущей ему основательностью докопался бы Достоевский и до того, что
первый сын, Ермолай, родился у Солженицыных в феврале 1970 года, а второй,
Степан, в сентябре 1972-го. Следовательно, когда Солженицын писал свой
"Архипелаг", когда в мае 1968 года закончил его, когда вскоре переправил
рукопись во Францию, в антисоветское издательство, и тем самым проблема
публикации оказалась надежно решенной, когда в конце 1969-го уже хотел
издать, но почему-то передумал и перенес на более поздний срок, - когда все
происходило, детей у него - вы слышите, граждане? - детей у него в отличие
от Авраама не было, просто-напросто не было. И поэтому при всей его
сверхчеловеческой готовности пожертвовать он никем не мог. Правда, у жены
был сын от прежнего брака. Выходит, Солженицын выражал решительную
готовность пожертвовать пасынком... Вот так Авраам Исаакович... Между
прочим, пасынок вскоре и умер...

XIII. ВНУК ДЕДУШКИ СЕМЕНА: "ГРАНИЦЫ НЕ НАРУШАТЬ!"

Совершив 12 февраля 1974 года беспосадочный и бесплатный перелет
Москва - Франкфурт-на-Майне, Солженицын несколько неожиданно для себя
оказался в ФРГ, где и пробыл недолгое время. Затем жил в Швейцарии. Оттуда
перебрался в Канаду. Канадцы сочли несколько обременительным для себя
пребывание такого гостя на их земле более шести месяцев, в результате чего с
конца апреля 1975 года тот окончательно обосновался в США, в маленьком
городке Кавендиш, что в штате Вермонт, одном из самых маленьких штатов
страны в ее северо-восточном углу.
Во время всех переездов и переселений Александр Исаевич по-прежнему неусыпно
заботился о сохранности и процветании своей ряхи, в просторечии называемой
также "будкой". О том, как он продолжает делать это в Кавендише, можно было
прочитать в американских газетах "Вашингтон стар" и "Ультима ора" за август
1977 года. Статья в первой из них озаглавлена "Тюрьма, тщательно выстроенная
по собственному проекту" и принадлежит журналисту Уильяму Деланей; статья во
второй названа "Солженицынский рай" и дана без
подписи.
В Кавендише было тогда всего 1264 жителя. Некое доверенное лицо заранее
купило для Солженицына на Уинди Хилл Роуд, что на окраине города, весьма
просторный дом и пять-

224

десят акров (двадцать гектаров) земли вокруг него. Впрочем, как далее
поясняет "Вашингтон стар", есть там еще "небольшой домик для гостей и домик
у пруда" неизвестного назначения, итого - три домика. Приобретение обошлось,
по данным одной газеты, в 100 тысяч долларов, по данным другой - в 160. Даже
вторая сумма для такого "монрепо", думается, не очень велика. Гораздо больше
удачливый приобретатель потратил на коренное переоборудование дома и всего
имения: тут газеты почти сходятся, называя сумму в 250-260 тысяч.
Следовательно, общие затраты составили тысяч 350- 400. Для осознания размера
этой цифры заметим, что годовая зарплата Квентина Р. Фелана, мэра городка,
составляет, по данным "Ультима ора", чуть больше 21 тысячи долларов. Таким
образом, покупочка Солженицына равна жалованью мэра американского города за
15-20 лет. К этим сотням тысяч личных затрат на себя следует присовокупить
еще некоторую сумму, которую новосел пожертвовал на общество: по словам
мэра, дал 300 (триста) долларов на строительство школы. У четы Солженицыных
трое детей, им вскоре предстояло пойти учиться, так что за каждого
жертвовалось по сотняшке. Итак, 350-400 тысяч + 300 долларов - вот во что
обошлось поселение в Кавендише. Конечно, все это далеко от размаха Семена
Ефимовича Солженицына, деда писателя, который перед революцией владел на
территории нынешнего Ставропольского края не двадцатью гектарами, а двумя
тысячами десятин, т.е. в сто с лишним раз больше, да еще - около двадцати
тысяч голов овец. Разумеется, тут размах не тот, не дедовский, но все же...
Первое, что новый хозяин сделал, вступив во владение поместьем, это
создал порядок, который "Ультима ора" описывает следующим образом: "В доме
Солженицына восемь комнат. У входа (на территорию поместья) установлена
телевизионная камера, которая круглые сутки направлена на людей и машины,
проходящие вблизи трехметрового забора. Как только заходит солнце,
включаются два мощных прожектора. Сигнальная система работает отлично. Если
непрошеный гость пересекает луч электронного фотоэлемента, во всех
помещениях сразу же раздается вой сирены. Все двадцать гектаров обнесены
непроходимой изгородью из колючей проволоки. Вокруг царит абсолютный покой,
нарушаемый лишь журчанием ручейка да звуками лесных обитателей..."
Переговоры с тем, кто хочет лицезреть хозяина поместья, ведет через
переговорное устройство Ирена Альберта, переводчица и секретарь. Газета
рисует это так: " - Да? Чем могу

225

вам быть полезна?.. Очень сожалею. Господин Солженицын никого не принимает и
не дает интервью. Он говорит, что всякое отвлечение от работы на пять минут
выбивает его из колеи на целую неделю... У него слишком много важных дел..."
Читаем дальше: "С рассвета и до поздней ночи наш персонаж работает в
своем кабинете, специально построенном в виде карцера. В свой уединенный
кабинет он попадает по двенадцатиметровому подземному туннелю".
Газета еще подбрасывает детальки: на воротах имения нет даже ящика для
писем и газет (секретарь получает корреспонденцию непосредственно на почте -
так-то оно надежней!), но зато есть крепежная цепь и вывеска: "Границы не
нарушать!" Есть еще какой-то "караул", но из текста неясно, люди это или уже
знакомая нам сигнальная система.
Ну, до карцера и туннеля в Кавендише никому дела не было, ибо в
Америке, как известно, па-а-алнейшая свобода: где нравится, там и живи -
хоть в карцере, хоть в подземелье, хоть в Белом доме. Но забор с колючей
проволокой каким-то образом мешал и раздражал. В местной газетке "Ратланд
геральд" появилась сердитая статейка: что это, мол, за новый конкистадор из
Старого Света явился? Исаич хотел отмолчаться, но не тут-то было! Ему
предложили прибыть на ежегодное собрание представителей населения городка и
"попросили объяснить, почему он отгородился от мира забором из колючей
проволоки, который у жителей округи вызвал некоторое беспокойство".

ОГО-ГО!..

Конкистадор оставил свой кабинет-карцер и предстал перед собранием,
чтобы дать объяснение. По свидетельству "Ультима ора", дело было так. "Я
очень сожалею, - сказал он с помощью Ирены Альберта. - Дело в том, что я
вынужден избегать некоторых опасностей". И рассказал, продолжает газета, "о
покушениях, которые на него устраивались в Швейцарии, и о своем постоянном
страхе перед советскими агентами, которые охотятся за ним".
Достославные жители Кавендиша, все 1264 человека до единого во главе с
мэром Квентином Феланом, до сих пор ничего и слыхом не слыхивали о
злодейских покушениях на Солженицына. По всей вероятности, они были
ошеломлены открывшейся им ужасной новостью и, кляня в душе свою
провинциальную неосведомленность, принялись расспраши-

226

вать. Когда же это имело место, да где именно, и сколько раз покушались? И
что - стреляли по окнам отеля из базуки, наезжали бульдозером, пытались
сбросить в шахту лифта, клали под подушку гюрзу или, наконец, пробовали
всучить отравленные страшным ядом кальсоны? И как удалось избежать гибели? И
где же была свободная пресса свободного мира - почему молчала о таких
циничных преступлениях против мировой культуры? И неужто уже здесь, черт
возьми, в тихом Кавендише, объявились вездесущие агенты?
Ну, а почему покушались именно в Швейцарии? Вроде бы в России-то, дома,
провернуть такое дельце было бы легче да и дешевле обошлось бы - без
командировочных затрат в валюте. А ведь они немалы, эти затраты на
командировку, особенно за океан, в Кавендиш! И всем же известно, что валюта
нужна России для разного рода закупок в США. Это сколькими ж, допустим,
тоннами пшеницы пришлось бы пожертвовать русским ради сомнительного
удовольствия видеть одного беллетриста в белых тапочках?
Все обилие возможных недоуменных вопросов новосел оставил без внимания.
По словам газеты, он осветил только пункт, касающийся советских агентов в
Кавендише: "Я испытываю страх, так как мне постоянно угрожают. За ограду
моего дома не раз подбрасывали письма с угрозой убить меня и членов моей
семьи. Такие же письма постоянно приходят и по почте".
Но где эти подметные письма? На каком они языке? Откуда отправлены?
Подписаны как-нибудь или анонимны? Нет ли на них штемпеля одного из почтовых
отделений близ Лубянки? Нельзя ли оттуда хоть что-нибудь процитировать?
Граждане Кавендиша ничего не узнали и об этом.
А Солженицын-то, оказывается, еще раньше, в Москве, получал письма с
угрозами. Говорит, что шли они пачками, но нечто конкретное поведал лишь об
одном. Это было письмо, на конверте которого он обнаружил волосок. Наивный
человек сказал бы: подумаешь, прилип, прицепился по дороге, известное дело:
волос - дурак! Но Исаич не такой простачок: сразу понял, что кое-кто
специально "вклеил" сей волосок "для дрожи нервов" адресата, и он назвал его
"загадочным" и разглядел некий таинственно-страшный мистический смысл в том,
что волосочек-то - ого-го! - не простой, а "извилистый"1. Волосатые письма -
какое чудовищное террористическое изобретение Советов!
1 "Теленок", с. 366.

227

Впрочем, не только в письмах дело. "Зимой 1971/72 года, - писал
Солженицын в "Теленке", - меня предупредили даже несколькими каналами, что
готовятся меня убить через автомобильную аварию". Несколькими каналами! Это
вам не шутка. Возможно, черное дело планировалось так: вот едет ничего не
подозревающий сочинитель в своем "Москвиче" (у него к тому времени уже был),
обдумывает сюжет нового антисоветского романа, вдруг из-за поворота
выскакивает прямо на него тяжеленный советский "МАЗ". Трах! - и ваших нет.
Ряшка - всмятку. Погиб великий писатель, переломился "Меч Божий", и вместе с
ним пропал грандиозный замысел. Но, как видим, коварный план не осуществили.
Почему - неизвестно. Да уж не потому ли, что, кажется, как раз тогда вдвое
подорожал бензин? А ведь "МАЗы" эти столько жрут, проклятые! Подсчитали -
нерентабельно. А экономика должна быть экономной. Пусть живет.
Почему-то Солженицын промолчал о том, что уже здесь, на американской
земле, была попытка проникнуть к нему за колючую проволоку. Правда, всего
лишь одна, но разве не могло оказаться вполне достаточно и одной? Пиф-паф! -
и нет нобелиата. Какая-то женщина, никому не известная даже по имени, хотела
его видеть. Она была с сыном - девятнадцатилетним парнем, пребывающим, увы,
не в своем уме. Свихнулся, знать, на почве антикоммунизма. По дороге в
Кавендиш парня дважды арестовывали: "первый раз за то, что ворвался в школу
и назвал помощника завуча коммунистическим шпионом, а второй раз за то, что
пытался влезть без приглашения в чужую машину" ("Вашингтон стар"). Расчет
здесь, должно, был простой: уж такому-то собеседничку хозяин поместья во
встрече не откажет. И в самом деле, ведь нашлось бы у них о чем
перемолвиться. Глядишь, юный паломник рассказал бы о новейших антисоветских
концепциях среди психов, а писатель - о возможностях отображения сего
феномена в художественной литературе. Но Солженицын, усмотрев и здесь,
конечно же, коварные проделки советских агентов, один из которых принял
облик женщины, а второй прикинулся полоумным, от встречи уклонился. Долго и
тщетно "бедная женщина с сумасшедшим сыном слонялись перед его забором,
надеясь на встречу". Увы, ослепленные светом прожекторов, оглушенные воем
сирен, они вынуждены были убраться восвояси. "По имеющимся сведениям, -
пишет "Вашингтон стар" об отвергнутом собеседнике, - он сейчас находится в
заведении для душевнобольных, а его мать вернулась в Нью-Йорк".

228

Да, почему-то не поведал писатель и об этой загадочной попытке
проникновения в его "монрепо" за колючей проволокой, но зато вот что сказал
о Кавендише и о своих вкусах: "Я выбрал это место потому, что не люблю
больших городов с их суетой и бесцельным времяпрепровождением. Мне нравится
жить просто". Ну, простоту образа жизни каждый, конечно, понимает по-своему.
Генри Торо, например, на родине которого теперь обосновался Солженицын,
понимал ее как жизнь в глухом лесу в самодельной хижине - так он и жил на
берегу Уолденского озера, добывая питание возделыванием клочка земли. А
другие, приобретя 20 гектаров угодий с персональным прудиком, три домика,
три автомобильчика, наняв адвоката и секретаря, владеющего восемью языками,
все считают, что это еще недостаточно для простой жизни, и, чтобы уж
окончательно, чтобы уж в доску опроститься, обтягивают свои ворота цепью,
покупают в знаменитой вашингтонской фирме "Нэшнл секьюрити системс"
сигнальную аппаратуру, устанавливают два прожектора и дюжину сирен,
опутываются колючей проволокой, - и только после этого решаются объявить:
"Мне нравится жить просто". И ждут аплодисментов.
Подводя итог, "Вашингтон стар" сообщает, что сейчас уже нет колючей
проволоки поверх забора, но забор, судя по всему, так и остался.
Конечно, никто не может быть вполне уверен, что все рассказанное здесь
нам - кристальная, ничем не замутненная правда. Но мы повторим то, что уже
говорили: если Солженицын в обоснование достоверности своих многочисленных
рассказов и обвинений то и дело приводит такие, например, аргументы, как "за
что купил, за то и продаю", "нельзя проверить, но как-то верится" и т.п., -
то почему такими аргументами пренебрегать нам? Тем более что мы "продаем"
купленное не где-нибудь, а сразу у трех газет, и расходятся они лишь в
частностях.

XIV. ЯВЛЕНИЕ МЕССИИ НА ИРТЫШЕ

Во время своего грандиозного похода в мае-июне 1994 года из
Владивостока на Москву Александр Солженицын, как известно, время от времени
в наиболее примечательных пунктах разбивал литературно-политические биваки.
Так было и в Омске - там, где великий Достоевский отбывал кандальную
каторгу.

229

Во многом это был типичный для всего похода бивак. На встрече с
жителями города писателю довелось услышать, как и везде, горькие,
проникнутые болью и гневом слова о нынешнем положении народа. Чего стоят
хотя бы только выступления Г.В. Кудрявцевой, врача с "телефона доверия",
говорившей о нищете, бездуховности, одичании людей, или инженера П. Рычкова,
на примере своего предприятия нарисовавшего страшную картину резкого
расслоения общества, нарастающей враждебности в нем, верно сказавшего, что
"нас загоняют в денежное рабство".
С другой стороны, как и везде, прозвучали выступления в немалой степени
наивно-благостные. Так, один оратор возлагал особые надежды на то, что
Солженицын - нобелевский лауреат и потому "сможет определенным образом
повлиять на развитие процессов, которые стали неуправляемыми". Три с лишним
года тому назад в ответ на мою статью, в которой я неласково писал о таких
махровых прогрессистах, как Анатолий Собчак и Гавриил Попов, старый, больной
ветеран войны омич В.М. Вершинский прислал мне возмущенное письмо. Там были
и такие строки: "У нас в Омске очень много говорят и пишут о ветеранах,
какая, мол, огромная забота им уделяется. Но это все трепотня председателя
облсовета Леонтьева и ему подобных. На ветеранов чихают, делая лишь для себя
красивую жизнь. Они даже запрещают оказывать помощь старикам-одиночкам. А я
уверен, Собчак и Попов обязательно обратили бы на это внимание". Ах, дорогой
Василий Михайлович, неужели до сих пор пребываете в этой уверенности? Попов,
как известно, сбежал от ответственности, а как живут ленинградские ветераны
под совиным крылом Собчака, спросите у них... И Солженицын поможет нам
ничуть не больше, чем эти два махровых. Тем паче что ведь Нобелевская премия
его весит ничуть не больше, чем такая же премия Горбачева, ибо она выдана
хотя и раньше, но за такого же смысла заслуги.
Да и кто считается ныне с какими-то там премиями, званиями, регалиями?
Ты дело сделай, поступок соверши, ты властному мерзавцу пощечину залепи.
Тогда тебе поверят. Но с этим у Александра Исаевича ныне, увы, негусто. Вот
щелкнул он мимоходом своего солауреата Горбачева, потом Гайдара,
Жириновского, Бессмертных. Иной скажет: "Лихо!" Но нет, это, как всегда у
Солженицына, сделано расчетливо, обдуманно, взвешенно: названные фигуры
весьма различны, но есть у них одна общая и важная для их обидчика черта,
ко-

230

торая и подвигла его на столь отчаянный поступок, - все они не у власти.
А конкретно против какого-нибудь Чубайса или Шумейки он и словечка не
молвил. Еще бы! Ведь эта публика церемониться не станет, у них не заржавеет.
К тому же как не принять в расчет и то, что любезный друг Лужков,
встретивший его на Ярославском вокзале с объятьями и лобзаниями, предоставил
пятикомнатную квартиру с двумя ваннами и двумя сортирами в том самом
роскошном, с иголочки, правительственном доме, где уже обитали, ползали по
этажам шумейки да бурбульки. Да неужто он их на новоселье не позвал? И
попробуй вякни теперь против хоть одного. Лужков-то, вестимо, друг
наперсный, но если он недрогнувшей рукой отключал всю систему
жизнеобеспечения в квартирах и дачах председателя Конституционного суда,
вице-президента, а потом и у парламента страны, у всего Белого дома, то что
ему стоит отключить пару сортиров в квартире приезжего литератора из
Ростова-на-Дону. Куда в таком разе бежать? К Чубайсу? Он же зелененькие
будет требовать за каждый визит.
В своей беспощадной критике Александр Исаевич умело обходит не только
опасных конкретных лиц, но и опасные конкретные вопросы. Например, еще во
Владивостоке его прямо спросили о Курилах. Он ответил: "Надо соблюдать
приоритетность проблем. Сейчас 25 миллионов русских оказались вне России.
Вот когда решим эту проблему, тогда проблема Курил решится сама собой". Ах,
до чего ловко! Он, как видим, в принципе не против отдать Курилы, но в
данный момент сумел и русский патриотизм выказать, и японцев, издающих его
сочинения, не обидеть, и системность мышления продемонстрировать... Но ведь
вот на что все это похоже. Находясь еще в ссылке, Солженицын заболел.
Говорит, раком. И поехал он из своей ссылки в Ташкент лечиться. Там, как
водилось, встретили ссыльного страдальца наилучшим образом и довольно быстро
вылечили. Теперь он уверяет, что главную роль тут сыграло не умелое,
внимательное и бесплатное лечение руками высококвалифицированных советских
врачей, а его собственное страстное желание написать "Архипелаг" (и получить
Нобелевскую премию). Раньше уверял, что его выздоровление - это вообще лишь
промысел Божий, и ничего больше. Теперь на сей счет почему-то молчит... И
вот представим себе, что тогда по приезде в Ташкент у Солженицына начался бы
острый приступ аппендицита, надо оперировать, или хотя бы нестерпимо заныл
зуб. Приходит он с перекошенным ликом к тамошнему врачу по спе-

231

циальности: "Умоляю, помогите!" А тот отвечает: "Надо соблюдать
приоритетность проблем. У вас же не то рак, не то грыжа. Вот когда вылечим
вас от рака, тогда и займемся аппендицитом, зубом. А то мы, допустим,
поставим вам серебряную пломбу, а вы, чего доброго, глядь, и сыграли в ящик.
Это неэкономично. Приоритетность проблем прежде всего!" Хотел бы я в сей
момент видеть мордашку Александра Исаевича... Да, и по причине столь
очевидной уклончивости нобелиата его возможность повлиять на то, что
происходит в стране, представляется более чем сомнительной.
Возвращаясь к характеристике омского бивака, надо заметить, что наряду
с похожестью на другие биваки были у него и свои примечательные особенности.
Именно сочетание того и другого привлекло к нему мое внимание, как,
признаться, и то непредвиденное обстоятельство, что там моя по имени
названная скорбная тень незримо витала под люстрой, а хула и проклятия в мой
далекий адрес вызывали бурные аплодисменты, переходящие в овацию.
Итак, о типичном кое-что уже сказано. А что было в Омске особенного,
непохожего на другие встречи и потому наиболее интересного? По-моему, прежде
всего это великое обилие пламенных похвал и раблезианских эпитетов в адрес
заезжего гостя. Вот только полюбуйтесь: "великий писатель...", "великий сын
России", "великий патриот...", даже "единственный русский патриот", как
объявил В.Г. Бахарев, видимо, готовый в порыве восторга зачислить в
антипатриоты и самого себя и свою тещу. Вроде бы для приличного общества
этого уже хватит. Нет, неутомимые омичи продолжают акафист: "духовный
пастырь русского народа...", "любезен он народу...", "символ мужества,
честности, свободы..." Впечатление, право, такое, словно идет заключительный
тур конкурса на лучшую эпитафию, и первый приз - квартира в том самом
многосортирном домике. А он сидит и молча слушает, как председатель жюри. Ну
хоть бы буркнул: хватит, мол, тошно. Нет!
И пылкие омичи еще наддают жару: "Человек, который представляет истинно
русскую национальную культуру...", "Человек, который идет по России и
оставляет за собой огненный след...", "Человек, который учил и учит жить не
по лжи..." Вы помните Жоржика Ниву? Сколько в Омске у него родных братьев!
А один оратор воскликнул, кажется, теряя сознание от восторга: "Бога
нет, царя нет, а есть только народный заступник Александр Исаевич
Солженицын!" Только как так -

232

Бога нет? Куда ж он девался? Был, был и вдруг - здрасьте. И представьте
себе, ему ни слова и на это не возразил народный заступник, известный своей
первосортной религиозностью. Неужто человек, который учил и учит, готов
вкушать похвалы себе, если они даже замешены на отрицании Бога?
Тут из моря всех этих похвал и любезностей всплывает некое недоумение.
Один оратор, сочинитель замечательных стихов, которые мы в конце приведем,
рассказал, что целый месяц, пока Солженицын, "оставляя за собой огненный
след", мчался из Владивостока в Омск, он проводил опрос населения: как, мол,
вы относитесь к этому человеку, который двадцать лет учил нас из поместья за
океаном, а теперь будет учить из подмосковного Троице-Лыкова, с
модернизированной дачи Кагановича? Оказывается, "говорили разное" и
по-разному. Одни - "очень приветливо, радостно". Другие - резко, зло, даже с
ненавистью, аж зрачки расширялись. Вот и недоумение: почему же на встрече не
прозвучало ни одно слово не только критики, но даже и несогласия? Почему же
звучали одни лишь похвалы, любезности да комплименты, лишь благодарности да
пожелания успехов? О кровавых событиях в Москве 3-5 октября 1993 года, в
которых, как теперь установлено, погибли 829 человек, на встрече упоминалось
не раз. Но почему же никто не напомнил "духовному пастырю русского народа",
что он благословил эту расправу над людьми, большинство которых были
русскими? Почему устроили гостю что-то вроде юбилейного чествования вместо
того, чтобы бросить в лицо: "Адвокат убийц!" Ведь с одним из главных, с
Лужковым, расцеловался он в первую же минуту по прибытии в Москву. Странно,
омичи, странно...
Все омские комплименты, бесспорно, высочайшего полета, но, увы, надо
честно признать: аллилуйщикам, обитающим на диком бреге Иртыша, не
удалось-таки превзойти, допустим, Бернарда Левина, аллилуйщика, обитающего
на цивилизованном бреге Темзы. Тот давным-давно уверял: "Когда смотришь на
Солженицына, то понимаешь, что такое святая Русь!" Учитесь, доморощенные...
Разумеется, не превзошли иртышане в эпитетах и самого духовного пастыря
русского народа. Ведь с кем только из великих, знаменитых и могущественных
он свою персону не сравнивает, кому только не уподобляет!
И на встрече в Омске "символ скромности" не обинуясь возгласил: "Я
воевал доблестно!" Это уже не о литературной войне, а о настоящей. Ведь
ничего похожего не слышали вы, омичи, ни от маршала Жукова, ни от вашего
земляка-сиби-

233

ряка трижды Героя Покрышкина, ни от тех, кто в отличие от "символа
честности" прошел всю войну и водрузил Знамя Победы над рейхстагом.
Настойчивое, увлеченное разъяснение в отмеченном выше духе своей
великой исторической роли, своей абсолютной непогрешимости "духовный пастырь
русского народа" обрушил теперь на головы бедных омичей, как ранее тридцать
лет обрушивал на голову и всего человечества: "Я предупреждал... Я
остерегал... Я неоднократно об этом писал... Я предсказывал..." Инженер
Рычков спросил его: "Нет ли у вас такого ощущения, что, целя в ГУЛаг, вы
попали в Россию?" Действительно, иные его собратья по антисоветчине, как А.
Зиновьев и В. Максимов, признали, что, метя в коммунизм, попали в Россию,
содействовали крушению страны, и ныне горько сожалеют об этом, каются, льют
запоздалые слезы. А Солженицын? Да ни в одном глазу! Разве может "Меч Божий"
ошибиться, промахнуться, раскаяться!.. И вот вам истинная жемчужина
непогрешимого ханжества: "Я не призывал к развалу СССР. Я не говорил:
давайте развалим СССР. Я говорил еще в 74-м году: СССР развалится. Советский
Союз не может держаться, потому что он держится на ложной основе, на ложной
федерации, на ложных построениях. Я только предсказывал, что он
развалится... Вот как это было, и выворачивать не надо". Представьте себе:
знакомой супружеской чете вы двадцать лет твердите при встречах, по
телефону, в письмах: "Ваш брак держится на ложной основе, на ложной любви,
на ложном союзе. Ваш брак не может сохраниться, я предсказываю, что он
развалится, рухнет, распадется". И вы не один, у вас полчища подпевал, в
газетах, по радио, в книгах твердящих то же самое, к тому же у вас лично
репутация пророка и символа честности, духовного пастыря народа и
единственного патриота. Я думаю, что такой обработки не выдержали бы ни
Филимон и Бавкида, ни Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, ни я лично,
грешный, со своей драгоценной супругой. И вот плетется Филимон в нарсуд с
заявлением о разводе, за ним семенит Пульхерия Ивановна, а следом и я
петушком... Да ведь и сам Александр Исаевич прожил с любящей женой, почитай,
лет тридцать, но вдруг какой-то таинственный голос стал ему нашептывать:
"Ваш брак на ложной основе. Вы - Антей, Зигфрид, Меч Божий, а она? Вы
разведетесь, брак лопнет. И не горюйте. Есть другие варианты..." Итог
известен: в предпенсионном возрасте Зигфрид развелся с пенсионеркой
Кримгильдой и женился на Дюймовочке.

234

Да, говорит Солженицын, я метил исключительно в коммунизм, хотел убить
только его. Но, во-первых, с этим далеко не все согласны. Так, Эдуард
Лимонов, долгие годы и как раз именно те, когда на Западе появился
"Архипелаг ГУЛаг", живший в США и во Франции, утверждает ныне: "Уже тогда он
был тем, кто он есть сегодня, - расчетливым, хитрым литератором-интриганом с
тяжелой формой мании величия... Отталкивающим типом выглядит старец даже в
автобиографии. Умело играя на слабостях власти СССР и подыгрывая желаниям
Запада, построил он свою карьеру опального писателя. Построил на разрушении.
Его нисколько не заботило то обстоятельство, что публикация "Архипелага"
вызвала волну ненависти не только к КПСС, не только к брежневскому режиму,
но к России и русским, вызвала вторую холодную войну в мире. Он не думал о
последствиях публикации своих произведений, его цель была личной,
воздвигнуть себя. Ему нужна была Нобелевская премия. И ему помогли получить
"Нобеля" американские дяди, далекие от литературы. В их интересах было
создание самой большой рекламы вокруг "Архипелага", этого лживого
обвинительного заключения против России. Разрушитель Солженицын был
поддержан: тиражи его посредственных романов (по их художественной ценности
едва ли превосходящих романы Рыбакова) были искусственно завышены. В конце
семидесятых годов американский издатель Роджерс Страусс рассказывал мне в
Нью-Йорке, что в свое время ему предлагали выпустить "Архипелаг" гигантским
тиражом и давали на это большие деньги "люди, связанные с ЦРУ". "Но я
отказался!" - гордо заявил Страусс. Другие издатели, как знаем, не
отказались. "ГУЛАГ" наводнил мир, пугая и ожесточая против России". Да,
именно против России, против русских, а вовсе не только против коммунизма, и
как могло быть иначе, если в Коммунистической партии состояли почти 20
миллионов человек, цвет нации, и вместе с членами семей это по меньшей мере
уже 60 миллионов во всех сферах жизни, во всех слоях общества. Каким образом
и кто мог отделить их от остального народа? Это мог сделать разве что только
такой замшелый догматик и схоласт, как Кощей Бессмертный.
Выступление Солженицына на встрече с омичами как бы распадается на две
части. Первая была посвящена положению дел в стране. И ничего нового он тут
не сказал, однако это не мешало ему говорить тоном первооткрывателя и с
горечью неоцененного пророка. Тон этот для него извечный, он не изменил ему
и во время похода на Москву. На первой

235

же пресс-конференции во Владивостоке заявил: "Сегодня 25 миллионов русских
живут не в России. Отдали 12 миллионов Украине - никто ничего не сказал. 7
миллионов русских отдали Казахстану. Опять никто не сказал ни единого слова.
60 процентов не казахов пытаются сделать казахами. И все об этом молчат".
Все трусливо и подло молчат, а вот он припожаловал из-за океана и первым
возвысил протестующий гневный голос русского патриота. Ну, действительно,
думают иные господа-товарищи, получается, что единственный. А на самом-то
деле тут поразительный образец жульничества, ибо вся наша оппозиционная
пресса, деятели оппозиции без конца твердили и твердят об этом, только
гораздо серьезней и глубже: никто миллионы русских никуда не отдавал, а
развалили страну, превратив республиканские, по сути, административные
границы в межгосударственные, и задача не в том, чтобы, как призывает
Солженицын, вывозить русских из бывших республик (о Прибалтике он,
разумеется, умалчивает) в Россию, а в том, чтобы на новой государственной
основе восстановить великую державу. Конечно, есть люди, которые по своему
положению обязаны не молчать о положении русских вне России, но они молчат
или только изредка что-то бормочут сквозь зубы. Это вся кремлевская
камарилья. Но "символ мужества" никого из них персонально назвать не посмел,
ибо по нутру своему он расчетлив, как главбух бюро ритуальных услуг.
Тележурналисты А. Любимов и Е. Киселев прямо его спрашивали, как, мол,
относитесь к нынешним политическим руководителям, т.е. ко всей этой шараге
реформаторов. Он ответил: "Я никого из них не знаю, даже по телевидению не
видел". Господи, да разве есть нужда лицезреть, допустим, такую личность,
как Черномырдин, чтобы составить представление и о нем, и о его
деятельности? Вон же Толстой тоже не лицезрел по телевидению Столыпина,
черномырдинского коллегу, однако же, как видно из писем, имел о нем ясное
представление: "Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалом из всех, кого
я знаю теперь в России... Человек этот - вы... Не могу понять того
ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность,
угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и
могут убить), губящую ваше доброе имя, потому что уже по теперешней вашей
деятельности вы уже заслужили ту ужасную славу, при которой всегда, покуда
будет история, имя ваше будет повторяться как образец грубости, жестокости и
лжи..." Пожалуй, небесполезно Черномырдину

236

прочитать бы нечто подобное, учитывая хотя бы то, что предсказание писателя,
высказанное в скобках, увы, всего через два года сбылось. Это во-первых.
А во-вторых, уж Солженицын-то лицезрел Ельцина по американскому
телевидению да еще несколько раз по телефону с ним беседовал, например,
согласовывая свой поход Владивосток - Москва. Но его спрашивают, как он
относится к Всенародному, и он снова ловко уходит от прямого ответа:
"Сложно. Очень сложно". А чего тут сложного, если перед нами два самых
крупных антисоветчика всех времен, народов и континентов, только один
орудует в литературе, так сказать, антисоветчик слова, а второй -
антисоветчик дела. Первый расстрелял парламент, а второй сладко причмокнул:
добре, сынку, добре!
Наконец, как увязать слова Солженицына о том, что никого из нынешних
отцов отечества не знает, с его постоянными уверениями, будто все двадцать
лет отсутствия он внимательнейшим образом следил за всеми событиями в
стране, и в Америке, в вермонтском поместье, лишь старилось в трудах его
бренное тело, а вечно молодая душа пророка витала без передыху над
просторами любимой отчизны от Мурманска до Кушки и обратно, от Калининграда
до Курил и обратно?..
Вторую часть выступления Александр Исаевич посвятил себе. И тут мы
услышали много удивительного. Так, он уверял, что когда был школьником
младших классов, то его "учили отречься от родины, от веры, от отцов и
матерей, от братьев и сестер, не помогать бедствующему, не пускать ночевать
бездомного, гонимого". Ну, насчет веры правильно, учили. Была свобода
антирелигиозной пропаганды. А сейчас, при полном расцвете демократии, ее нет
абсолютно. Если в любой нынешний журнал от "Нашего современника" до
"Каравана" сегодня явился бы Пушкин со своей "Сказкой о попе и о работнике
его Балде" или с "Гавриилиадой", то его без разговоров спустили бы с
лестницы. Тут и новые русские, и старые евреи, и древние патриоты - все
заодно. Да, верно. Но кто учил бедного Саню Солженицына всему остальному, о
чем он пишет? Назвал бы хоть одно имя, привел бы хоть единый примерчик. Ведь
он все десять лет был в классе старостой и должен бы многое помнить.
Не меньшее удивление вызывают его слова о поре совсем иной. Еще,
говорит, "когда я жил в Советском Союзе, советская пресса не смела меня
трогать". Это почему же? Потому, говорит, что "они боялись называть мое
имя". Во-первых, это решительно противоречит им же сказанному буквально
через

237

несколько минут: "Пока коммунистическая власть держалась, обо мне можно было
врать все, что угодно". Как объяснить такое противоречие? Увы, видимо,
возрастом. Во-вторых, да неужто так боялись? Это кто же? Ах, сколь печально
видеть Меч Божий, страдающий амнезией... Нет, Александр Исаевич, никто вас
не боялся. И когда вы были здесь, и когда были там, о вас весьма неласково
говорили очень многие, вплоть до таких великих имен, как Шолохов,
Шостакович, Колмогоров.
Вот лишь краткие выдержки. К. Симонов: "Деятельность А.И. Солженицына
приобрела неприкрыто антикоммунистический и антисоветский характер". Г.
Товстоногов: "Шумиха, поднятая на Западе вокруг антисоветской книги
Солженицына "Архипелаг ГУЛаг", призвана помешать благотворным переменам в
мире... Книга играет на руку сторонникам "холодной войны". Григол Абашидзе:
"Солженицын давно вступил на путь предательства. Он облил грязью все, что
дорого советскому народу". Петрусь Бровка: "Он никогда ничего не любил
нашего, злейший из врагов, предатель". Академики, Герои Социалистического
Труда Павел Александров и Андрей Колмогоров: "А. Солженицын чернит наш
общественный строй, оскверняет память павших в боях Великой Отечественной
войны, намеренно представляет жизнь советских людей в искаженном виде....
Таким нет места на нашей земле". Валентин Катаев: "Солженицын вступил в
борьбу с Советской властью, которая велась методами "пятой колонны". С
чувством облегчения прочитал, что наше общество избавилось от него".
Народный артист СССР Борис Чирков: "Все граждане страны ждали решения о
выдворении из страны отщепенца Солженицына". Митрополит Крутицкий и
Коломенский Серафим: "Солженицын печально известен своими действиями в
поддержку кругов, враждебных нашей Родине, нашему народу". Народный артист
СССР М. Царев: "Солженицын закономерно оказался в одном ряду со злейшими
врагами советского народа... Свое отравленное перо он поставил на службу
самой махровой реакции. Продажную душу свою он давно разменял на расхожие
"сребреники" предательства и тем самым поставил себя вне народа..." Берды
Кербабаев: "Очень хорошо, что он выдворен теперь из СССР". Вот такие были
голоса. Где же тут боязнь? И не пахнет. Неужели Александр Исаевич ныне в
таком состоянии, что ничего этого уже не помнит? Ну, тогда еще несколько
цитаток. Там были, увы, уже усопшие, а вот, слава богу, ныне здравствующие.
Р. Гамзатов: "Он не столько боль выражает, сколько

238

зло выплескивает, не столько переживает, сколько злорадствует... Он хочет
подчинить своим злым замыслам добрые помыслы народа, судьбу и историю
Родины... Лучшие художники слова всегда выражали недовольство собой. Он же
недоволен народом, Родиной нашей... Пусть отправляется туда, где ему
хорошо". Народный художник СССР 3. Азгур: "К людям, одержимым мерзкой злобой
к советской власти, у меня только одно чувство - презрение". С. Михалков:
"Солженицын с нашей земли снабжает Запад гнусными пасквилями, публикациями,
клевещущими на нашу страну, наш народ. Он твердил заведомую ложь... Человек,
переполненный яростной злобой, высокомерием и пренебрежением к
соотечественникам". О. Гончар: "Обелять власовцев, возводить поклеп на
революцию, на героев Отечественной войны, оскорбляя память павших, - это ли
не верх кощунства и цинизма!" Так говорили писатели разных республик,
литератур, люди разных национальностей. "Нет! - шумел Солженицын на диком
бреге Иртыша. - Ничего подобного не было! Они все дрожали от страха при
одном моем имени!"
Что ж, сделаем еще несколько отрезвляющих инъекций. Анатолий Калинин:
"Тот самый литературный Половцев, который в свое время получил образование
на народные деньги в Ростовском университете, а ныне клевещет на автора
"Тихого Дона" и его страну". Михаил Алексеев: "Пшел вон!"... И наконец, еще
один голос издалека, того, кто поначалу дружески приветствовал Солженицына -
Михаила Шолохова: "Поражает - если можно так сказать - какое-то болезненное
бесстыдство автора... злость и остервенение... У меня одно время сложилось
впечатление, что он - душевнобольной человек, страдающий манией величия...
Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он, по существу, открытый
и злобный антисоветский человек. И в этом и в другом случае ему не место в
рядах Союза советских писателей".
Конечно, может быть, не все из ныне здравствующих решились бы повторить
то, что они когда-то говорили о Солженицыне, но это уж дело их совести и
мужества. Нам известен один даже такой персонаж, что не только отказывается
от своих слов, но при этом еще и стыдит коллег. Это Сергей Залыгин. Но об
этом ниже.
Итак, этот одноразовый патриот утверждает, что все жуть как боялись
его, и парализованная страхом пресса не смела и пикнуть о нем. Но, с другой
стороны, как мы видели, он клянется, что его страшно травили. Это как же
могло быть? Он объясняет: "А делали так: на партийных семинарах, на за-

239

крытых собраниях, где меня нет и прессы нет (а зачем она, парализованная? -
В.Б.), говорили: Солженицын был полицаем, Солженицын сдался в плен,
Солженицын служил в гестапо". Надо полагать, что это говорили прежде всего
на собраниях писателей. Я в ту пору часто на них бывал, но ничего подобного
не слышал.
Но вот, продолжал оратор, времена переменились, и никто этого уже не
говорит. "Продолжают одни бушины, как змеи, продолжают и сегодня... Этот
Бушин продолжает врать свое. Он раньше уже нападал на "Матренин двор", еще
раньше (бурные аплодисменты). Его в московских газетах печатают. Мало ему,
он несет в "Омскую правду"...
Так и я стал незримым участником прекрасной встречи. И уж отмолчаться
здесь никак невозможно, к этому обязывают аплодисменты, вспыхнувшие при моем
имени.
Бушин-змея... "Духовный пастырь" верен себе: это определение совершенно
в русле его зоологической эстетики. Откройте хотя бы фантастический роман
"Бодался теленок с дубом". Там чуть не на каждой странице он наделяет
встречных и поперечных такими, например, эпитетами: кот... собака... сукин
сын... лиса... волк... шакал... баран... осел... кабан... ревущий буйвол...
и т.п. От млекопитающих - к рептилиям; это высшее достижение его эстетики:
гад... широкочелюстной хамелеон... пьявистый змей... разъяренный скорпион на
задних ножках и т.п. Мне еще повезло: я и не пьявистый, и не на задних
ножках. И не мне высказал пастырь такое, например, пожелание отеческое:
"Дышло тебе в глотку, окочурься, гад!"
И вот эта змея, говорит, еще когда нападала на "Матренин двор". Как
нападают змеи? Известно: подкрадутся и хвать зубами, а там яд смертоносный.
В большой статье о первых опубликованных произведениях Солженицына, которая
появилась в воронежском журнале "Подъем" № 5 за 1963 год, я, гадюка, так и
поступил с Матреной. Смотрите: "Несмотря на тяготы судьбы, Матрена не
растеряла многих прекрасных черт своей души и характера. Она добра и
приветлива, мягка и трудолюбива, не знает в жизни никакой корысти, никакого
расчета, никакой зависти". Какова хватка у гадюки, а? Но мне этого
показалось мало, и я еще глубже вонзил зубы: "Образ Матрены не
сконструирован автором... Это - правдивый, взятый из жизни образ". Тут у
героини начались предсмертные судороги. А я добавил: "Не сочувствовать
Матрене, не любить в ней очень многое нельзя". Именно при этих сло-

240

вах она испустила дух, а вовсе не погибла под поездом, как уверяет автор.
Раз такое дело, то приходится повторить, что, откликаясь на статью,
Солженицын писал мне из Рязани 2 января 1964 года:
"Многоуважаемый Владимир Сергеевич!..
Хвалить того критика, который хвалит тебя, - звучит как-то
по-крыловски. Тем не менее должен сказать, что эта Ваша статья кажется мне
очень серьезной и глубокой - именно на том уровне она написана, на котором
только и имеет смысл критическая литература. Жаль, что из-за тиража ее мало
кто прочтет..." и т.д.
Вероятно, ныне Солженицын хотел бы переписать это письмо примерно так:
"Многоядовитый змей Бушин!
Хвалить того гада, который хвалит тебя, - звучит как-то по-крыловски.
Тем не менее должен сказать, что эта статья кажется мне совершенно
смертоносной - именно на том уровне написана она, на котором только и имеет
смысл существование ядовитых гадов..."
К слову, о Крылове. У него есть басня, в которой рассказывается, что
Змея укусила клеветника и тут же, бедняжка, околела.
Примечательно еще и такое место в речи гостя: "Гитлер пошел против..."
Тут Александр Исаевич замялся, ища слово. Против чего? Против кого? Помешкал
и брякнул: "Гитлер пошел против ветра времени..." То есть, как и Солженицын,
против коммунизма, против социализма, который строился в нашей стране. Да,
именно так иногда и говорил сам Гитлер, а чаще Геббельс, как ныне говорит и
Солженицын, но из других заявлений, приказов и директив достоверно известно,
что их целью была ликвидация СССР, России, уничтожение основной массы
советского народа, прежде всего - русских, выселение остатков на
северо-восток, в Якутию, что ли, куда ныне призывает русских переселиться и
Солженицын... Ах, какая была перспективная фигура, одна на весь свет! Он
бесстрашно решился плюнуть кровью миллионов против ветра, но, увы, добавляет
"символ честности", "ему быстро скрутили голову и кончили с ним". А жаль,
надо было бы спасти да поберечь, мог пригодиться для новых плевков. Да?
В этом месте речи Солженицына я невольно подумал о присутствовавшей и
выступавшей на встрече Лидии Иосифовне Чапыгиной. Неужели ей-то, дочери
погибшего на

241

фронте коммуниста, образованному человеку, не скрывающему своих
коммунистических убеждений ("И настаиваю на этом!"), неясно было из
услышанного, сколь родственны не только разрушительные цели, но и метод
демагогии Гитлера и оратора: "Я против коммунизма!"
Ведь до чего бойка была в своем выступлении! Как бесстрашно изобличала
кагэбэшные глупости двадцатилетней давности! Что ж тут-то промолчала? Неужто
не слышала, как во время речи Солженицына ее отец ворочался в гробу? Ну так
и не жалуйтесь, не хнычьте. Ничего лучшего, чем встреча с "символом", вы не
заслуживаете. Но уж так и быть, послушайте еще раз, что говорит Лимонов о
вашем госте: "Когда-то его называли "литературным власовцем". Казалось, что
несправедливо. Освобожденный от ореола "мученика", от хрестоматийного
глянца, он таки предстает сегодня именно "власовцем", ибо, преследуя личные
цели, он воевал на стороне противника против России несколько десятилетий.
Причинивший в тысячи раз больше вреда, чем все предатели Родины, Гордиевские
и Шевченки, вместе взятые, он, однако, не приговорен ни к чему, ни к какой
мере наказания. И даже получил (за какую цену? даром?) землю, где закончено
возведение ЕГО дачи. Церковь бы лучше построил... Как вы нам надоели,
дачники у власти и около!.."
Один из участников встречи выразил свои высокие чувства в рифмованной
оптимистической инвективе, озаглавив ее "Они и Он":

По их грехам им впору удавиться
Или держаться несколько в тени,
Лакавшим из партийного корытца,
Поверившим, что соль земли они.

Круто! Только диапазон уж слишком широк - от петли до тени. Хорошо бы
несколько сузить - от петли до пули. Но это о ком же? Да, конечно, о
Горбачеве, Ельцине, Яковлеве, Чубайсе... Как лакали, так и продолжают
лакать, уверенные, что Бога нет, а царя не будет. В тень убираться и не
думают, тем более - о веревке.

Однако, к покаянью не готовясь,
Они глядят размашисто окрест,
Чтоб повторить евангельскую повесть.
Сооружают для распятья крест.

Стишки вполне солженицынского уровня. И непонятно, для кого же крест
готовят. Для Солженицына, что ли? Да нет же! Вот, поглядев размашисто
окрест, Лужков выбрал для

242

него пятикомнатную квартирку в помянутом правительственном домике, а Яковлев
предоставил ему телеэкран, где Александр Исаевич мельтешит теперь чаще, чем
в свое время Белла Куркова, дефективное дитя реформ.

А он грядет бесстрашен, как мессия,
Чтоб освятить безрадостные дни.
Склонись перед ним почтительно, Россия,
И труд его достойно оцени.

Да, чисто солженицынское графоманство. И опять непонятно, о каком труде
речь - об "Архипелаге", о "Красном колесе"? И зачем освящать безрадостные
дни?
Раньше автор читал свое сочинение, надо полагать, только супруге, а тут
вдруг - перед лицом мессии... Мне, к сожалению, неизвестно имя супруги
омского сочинителя. Допустим, самое распространенное: Мария Ивановна. Тогда
я предложил бы такой вариант последней строфы:

А он идет, врагов своих не труся,
И ты не трусь, супруга, в эти дни.
Склонись пред ним почтительно, Маруся,
Но в труд его селедку заверни.

XV. СОЛЖЕНИЦЫН КАК ЯВЛЕНИЕ РУСОФОБИИ

Отгремел, отгрохотал, отверещал над страной юбилей Александра Яковлева,
мыслителя и оборотня в особо крупных размерах. 80 годков! "Жизнь, за которую
не стыдно", - как сказал о нем один бесстыдник из "Новой газеты"...
Тут было организовано все: и выход за полгода до юбилея новой
полугениальной книги "Сумерки" (до сих пор лежит в магазинах, звоните по
телефону 229-64-83), и обильные публикации из этого большого сгустка ума в
самых супер-гипер-экстрапрогрессивных газетах страны ("МК" и т.п.),
появились в тех же газетах восторженные похвалы авторов широчайшего
диапазона - от бойкой газетной молекулы Марка Дейча до маститого академика
Виталия Гинзбурга, свежайшего нобелевского лауреата, учинили и роскошное
застолье в банкетном зале не ЦДЛ, не ЦДЖ, не Дома актеров, не Сандуновских
бань, а самой Академии наук, где главным гостем, как я понял, был знаменитый
своей черепной коробкой Вадим Бакатин, лучший друг американских
налогоплательщиков, которым он выдачей секретов нашей разведки сэкономил 30
миллионов долларов. Это вам не миллион, который узник

243

больной совести Ходорковский отвалил Библиотеке Конгресса США... И если
понятно, почему на банкете не был Горбачев (Яковлев в своих "Сумерках"
показал, какой это с юности хронический пустобрех) или тот же Ходорковский,
то странно, почему на юбилей не явился из-за океана Олег Калугин, перебежчик
из КГБ, друг Яковлева по учебе в Колумбийском университете США. Но уж
телеграмку-то наверняка отбил: вспомни, мол, кореш, как вместе грызли гранит
науки предательства и сделали порученное дело: я - здесь, ты - там...
Впрочем, замечены и другие странности в праздновании. Почему-то не
состоялось торжественное заседание в Большом театре, хотя пригласительные
билеты будто бы уже были разосланы; почему-то никакой орденочек или хотя бы
медальку "За отвагу на пожаре", хотя бы "За спасение на водах" юбиляру не
выдали; даже телеграммка от президента, говорят, не пришла, поскольку
почему-то не была и отправлена... А после того, как президент отказался
написать предисловие к сборнику о юбиляре, обещаному в "Новой газете"
В.Оскоцким и С.Филатовым, кажется, сборничек и сдох на корню. Если кто знает
твердо, сообщите...
Впрочем, что бы мы ни говорили, а юбилей отгремел, отгрохотал,
оттрепыхался и канул в Лету, откуда, как известно, возврата нету. И тотчас
нагрянул новый грандиозный юбилей - 85-летие Александра Солженицына,
мученика и гения опять же в особо крупных размерах. Связующим мостиком между
этими двумя фиестами демократии могут служить незабываемые строки знаменитой
статьи "Против антиисторизма" первого юбиляра, где он беспощадно поносит и
гвоздит второго. Например: "Антикоммунизм изыскивает новые средства борьбы
против марксистско-ленинского мировоззрения и социалистического строя (и то
и другое автор до семидесяти лет обожал. - В.Б.). Автор пытается
гальванизировать идеологию "Вех", бердяевщину и другие, разгромленные
Владимиром Ильичем Лениным реакционные, националистические,
религиозно-националистические концепции прошлого (которые автор с цитатами
из Ленина в зубах до семидесяти лет громил. - В.Б.). Яркий пример тому -
шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына, в особенности его романа
"Август Четырнадцатого". Этот роман - проявление открытой враждебности к
идеалам революции, социализма (которые автор до семидесяти лет обожал. -
В.Б.). Советским литераторам чуждо и противно поведение новоявленного
"веховца". По этому противному мостику, построенному пламенным защитником
социализма, и пошли дальше. Но сначала надо оглянуться на пять лет назад...

244

Если вспомнить, как отмечалось 80-летие Солженицына, то следует
признать, что там было немало примечательного. Тогда первыми бухнули в
колокола Альфред и Эдвард (нужны фамилии?). Попозже к ним примкнул Вадим
Кожинов. Альфред сделал это кратко, но энергично в своем памятном интервью
корреспонденту радио Израиля. Помните? "Будущее России - сырьевой придаток.
Далее - развал, превращение в десяток маленьких государств. Россия никому не
нужна (Смеется.) Для нее нет места в мире. Она только мешает. Как вы не
поймете? Никому не нужна! Это обанкротившаяся страна. Любые методы
хозяйствования тут бесполезны. Русские уже не в состоянии ничего сделать.
Да, безрадостная картина. А почему она должна быть радостной? (Смеется.)
Многострадальный народ страдает по собственной вине. Он по заслугам пожинает
то, что плодил" и т.п. Ну, а если вы не верите всему этому, когда говорю я,
ельцинский вице-премьер Альфред, то - "читайте "Архипелаг ГУЛаг"! Читайте
Солженицына!" Там, дескать, все это есть, только в другой упаковке. Весьма
примечательны, например, и такие переклички: Солженицын, как рассказывает в
"Архипелаге", когда у нас еще не было атомной бомбы, грозил
соотечественникам: "Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросит вам атомную
бомбу на голову!" (т. 3, с. 52); позже, находясь уже в США, он лакейски
нахваливал ее: "Америка давно проявила себя как самая великодушная и щедрая
страна в мире" ("Русская мысль", 17 июля 1975); он умолял американцев: "Я
говорю вам: пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши внутренние дела... Мы
просим вас: вмешивайтесь!" (Там же.) Тема вмешательства и тема бомбы
присутствуют у Альфреда тоже, но теперь, когда атомное оружие у нас давно
есть, они, естественно, имеют у него несколько иную форму: "Для того чтобы
отобрать у России атомное оружие, достаточно одной парашютно-десантной
дивизии. Однажды высадить и забрать все эти ракеты к чертовой матери! Наша
армия не в состоянии оказать никакого сопротивления". И этого мерзавца,
занимавшего, повторяю, пост вице-премьера страны, не только не привлекли к
суду за оскорбление народа и родины, за провоцирование агрессии против них,
но даже не было ни одного слова протеста или осуждения со стороны
официальной власти, а неофициально никто ему даже по выморочному рылу не
врезал. И подонок по-прежнему фигурирует где-то в высших путинских сферах.
Ну как после этого уважать нынешнюю власть? Кто на это способен?
А Эдвард, когда было рискованно, молчал о Солженицы-

245

не как могила. Ни словечка не молвил, ни слышно, ни видно его не было ни при
шумном появлении титана на литературном горизонте в 1962 году, ни при
подписании в 1967 году коллективного письма к IV съезду писателей с
предложением дать Солженицыну слово на съезде, ни при получении им в 1970-м
Нобелевской премии, ни при его высылке из страны в 1974-м, ни даже при
возвращении в Россию летом 1994-го, - все еще поджилки тряслись и в брюхе от
страха бурчало. Но уж чего было бояться пять лет назад? И тут шустрый Эдик
развернулся, и тут взвился и заголосил по телевидению. Чего стоила хотя бы
одна только передачка о юбиляре 29 ноября 98-го года по каналу "Культура",
где он сотрясал эфир: "Гений!.. Пророк!.. Меч Божий!.. Читайте
Солженицына!.. Читайте "Архипелаг"!" С этим же пламенным призывом выступал
по телевидению и Борис Немцов, но позже, и хотя его фигура тут весьма
характерна, приплюсовать к юбилейному камланию и вопли Бориса Ефимовича не
представляется возможным.

Но вот 3 декабря, уже совсем близко к юбилею, в "Советской России" в
беседе с Виктором Кожемяко эстафету понес дальше Вадим Кожинов: "Солженицын
представляет собой очень крупную личность XX века, в нашей стране - одну из
самых крупных... Речь идет о личности, воплощающей в себе очень большое
содержание... Это очень крупное явление. Трудно назвать другого человека..."
В доказательство грандиозности своего любимца у В.Кожинова такой резон:
"На него "нападают" как патриотическая "Завтра", так и демократическая
"Литгазета". Странный довод. Взять хотя бы Чубайса. Кто на него только не
нападает, даже, говорят, родная теща с ухватом. Даже Немцов горько пожалел,
что во время последних выборов в Думу единомышленники не упрятали его в
шкаф. И все это - свидетельство величия прохвоста?
Кроме того, непонятно, о каких "нападках" газеты "Завтра" можно
говорить. Например, мое любое неласковое словцо о Солженицыне зам. главного
редактора В. Бондаренко на протяжении многих лет решительно и любовно
истреблял. Только один-единственный раз мне удалась преступная затея - в
статье "Билет на лайнер", где речь шла о получении В. Распутиным постыдной
солженицынской премии. Тогда меня почему-то поддержал главный редактор А.
Проханов, который при обсуждении рукописи статьи сказал: "Я готов

246

подписаться здесь под каждым словом". Но сейчас он говорит нечто совсем
иное, о чем ниже.
А "Литгазета"? Не она разве не только отводила полосы под публикации и
самого Солженицына, и похвал ему, да еще и учредила на своих страницах
специальный цикл - "Год Солженицына", где млели в восторге множество
первостатейных мыслителей антисоветского закваса от всем известного
академика Дмитрия Лихачева, вскоре почившего в бозе, до никому не ведомого
Андрея Немзера, кажется, благополучно здравствующего. Правда, побывал на
этих полосах и покойный Владимир Максимов со своими суждениями такого рода:
"Подлинно гениальные "Матренин двор" и "Архипелаг ГУЛаг" мирно соседствуют у
Солженицына с весьма скромным по литературным достоинствам "Августом
Четырнадцатого" и основательным, но без подлинного блеска и размаха "Раковым
корпусом" и "Лениным в Цюрихе". Что же касается "Красного колеса", то это не
просто очередная неудача. Это неудача сокрушительная. Тут за что ни
возьмись - все плохо. Историческая концепция выстроена задним умом. Герои -
ходячие концепции. Любовные сцены - хоть святых выноси. Язык архаичен до
анекдотичности. Такую словесную мешанину вряд ли в состоянии переварить даже
самая всеядная читательская аудитория".
Коснувшись художественной стороны сочинений своего подзащитного,
В.Кожинов заявил, что "это такая сложная вещь", такой тонкий вопрос - ну,
тоньше, чем у комара! - что "сейчас решить его нельзя. По-настоящему это
смогут сделать уже наши потомки". Да почему же, черт возьми? Вспомним,
например, Пушкина. Когда ему было всего пятнадцать лет, то, прослушав только
одно его стихотворение, живой классик тех дней воскликнул: "Вот кто заменит
Державина!" Когда поэту было двадцать, другой классик подарил ему свой
портрет с надписью: "Победителю-ученику от побежденного учителя". А когда
Пушкин погиб, было сказано: "Солнце русской поэзии закатилось..."
И это не счастливое исключение. Надо признать, что судьба русских
литературных гениев была в этом смысле гораздо отрадней, чем судьба наших
гениев науки и техники Тут достаточно вспомнить хотя бы одного лишь великого
Д.И. Менделеева, которого так и не избрали в академики Почему? А потому, что
он неосмотрительно заметил: "Засилье в Академии инородцев, чуждых России, и
русских, не знающих ее, - подлинное бедствие для русской науки".

247

Писатели же от Державина и Жуковского, Пушкина и Лермонтова, Гоголя и
Достоевского до Толстого и Чехова, Горького и Бунина, Блока и Маяковского,
Есенина и Шолохова и еще дальше до совсем недавних дней, как правило,
встречались восторженно, бурно и получали признание сразу. Стоит вспомнить
хотя бы Андрея Вознесенского, который после того, как прочитал в отделе
русской литературы "Литгазеты" Михаилу Алексееву, мне - его заместителю, и
покойному Дмитрию Старикову свою поэму "Мастера", прямо-таки взмыл ракетой в
литературное поднебесье с того космодрома на Цветном бульваре.
Наша литература, наши писатели в отличие от некоторых других не знали
забытых и спустя сто лет откопанных имен, как, допустим, Франц Кафка. С
какой же стати Солженицын должен быть исключением? Почему верно судить о нем
как о художнике могут лишь далекие потомки? Тем более что никаких
литературных изысков, загадок и тайн у него нет. Кроме разве что вопроса об
авторстве "Архипелага ГУЛаг", о чем мы скажем в другой раз. А тут можно
напомнить, что и его появление с повестью "Один день Ивана Денисовича"
сопровождалось отменным звоном по команде Хрущева.
Наконец, ведь и сам В.Кожинов за свою жизнь расхвалил, поддержал,
распропагандировал немало писателей; некоторых, например, Николая Рубцова,
именно он, можно сказать, сделал столь известным, что ему поставили три
памятника. И при этом критик не говорил, что художественная сторона уж такое
сложное дело, которое по зубам только далеким потомкам, а вот при разговоре
о Солженицыне вдруг завел речь о сложности и о потомках! Странно...

А он продолжал акафист: "Солженицын как бы (!) возродил определенный
статус русского писателя. Это выразилось, например, в многообразии того, чем
он занимается. Он ведь не только писатель - он и публицист, и историк, и
социолог". Вот именно "как бы"! Тут стоит вспомнить хотя бы лишь одного
Евтушенко. Он тоже не только поэт, а еще и романист, и сценарист, и артист,
переводчик, и кинорежиссер, и фотограф, и народный депутат, и помощник КГБ,
а может, еще и "Моссада"... Не случайно же именно он воскликнул: "Поэт в
России больше чем поэт!" И приходится признать, что далеконько Солженицыну с
его статусом до Евтушенко с его статусом.
Но В. Кожинов не сдавался, бросал козырную карту: "Со-

248

лженицын претендует и на роль пророка. Это характерно как раз для крупных
фигур русской литературы". Ну правильно. Только у "крупных фигур" не совсем
так. Пушкин, например, в своем "Пророке" создал обобщенный художественный
образ поэта, который, конечно, включает и его лично. То же самое в "Пророке"
Лермонтова. А Солженицын вопиет о себе, только о себе лично, а не о ком-то
еще: "Я - Меч Божий!.. Я предсказывал!.. Я предупреждал!.. Я остерегал!.."
Без обиняков уверяет, что в него, в Александра Исаевича, в юности -
сталинского стипендиата, вложил Господь свой замысел. И, согласно этому
замыслу, он все совершил и все получил - от увесистой Нобелевской премии до
дачи Кагановича в Троице-Лыкове. Да есть и более веский довод. Он же без
конца пророчил гибель Западу от агрессивного Советского Союза. А что
произошло на деле?..
В. Кожемяко напомнил собеседнику: "Солженицын и Сахаров олицетворяют в
общественном сознании борьбу против советского государства. Их роль в
разрушении государства очень велика". В. Кожинову возразить на это было
нечего, но он пытается увести разговор в сторону: "Они в немалой степени
были антиподами, полемизировали между собой". Это к делу не относится,
полемизировать можно и с родной женой под одеялом. А что касается полемики
между этими двумя "антиподами", то да, первый "антипод" писал, что
коммунисты уничтожили вроде бы 106 миллионов сограждан, а второй клялся, что
еще совсем недавно, вплоть до прихода Горбачева, уничтожали: в Афганистане
расстреливали с воздухе своих солдат, попавших с плен. Его спрашивали:
откуда он это взял? А я, говорит на голубом глазу, по радио слышал. По
какому радио? "Не помню". Вот такая полемика.
В. Кожинов продолжал лукавить: "К тому же Сахаров был трижды Героем,
создателем водородной бомбы, ближайшим сотрудником (!!!) Берии". Тут все -
лапша высшего сорта... Во-первых, "Сахаров - ближайший сотрудник Берии" -
что, был его первым заместителем в НКВД? До чего ж может дойти комбинация
чувств человеческих... Во-вторых, да, Сахаров был трижды Героем, но ведь и
Солженицын - нобелевский лауреат, что в западном мире, которому они оба
служили, ценилось гораздо выше. В-третьих, да, молодой Сахаров принимал
участие в создании водородной бомбы для защиты родины от американской
агрессии, а Солженицын в зрелые годы создал "Архипелаг", который сам считал
"скосительным", т.е. пострашнее водородной бомбы для своей страны. Вот по
этому пункту они действительно когда-то были

249

антиподами, чего Кожинов не видел, но позже они сошлись на антисоветской
дорожке. Все это дает содержательную пищу для размышления на тему их
"полемики".
В. Кожемяко прямо-таки загоняет собеседника в угол: "Было очевидно, что
рушится (вернее - рушат!) не только коммунизм, но и государство. Если
Солженицын не видел этого, то какой же он мудрец и пророк? А если видел, но
не остерег, не попытался предотвратить этот безумный процесс, тогда что это
с его стороны?" Да, именно так: или - или. Приходится или пожертвовать
званием заслуженного пророка республики, или признать горькую
недоброкачественность кумира. Мы это и видели: Солженицын оправдал как
неизбежное ельцинский переворот, расстрел парламента, убийство сотен мирных
граждан и даже дал этому бандитизму против своего народа разукрашенное имя -
Преображенская революция. Это уже настоящая злокачественность души.
Кожинов, как ему ни досадно, жертвовал званием пророка, но продолжал
лавировать. Да, говорит, если даже согласиться (чего он никак не хочет), что
Солженицын сыграл очень большую роль в разрушении государства, то "можно
признать лишь то, что сыграл он ее объективно (подчеркнуто Кожиновым. -
В.Б.), не стремясь к этому", т.е. не ведал, что творил. Но, боже милостивый,
какая разница детям, намеренно убили их мать или по ошибке приняли ее за
Старовойтову с сумкой, набитой долларами...
Словом, в конце концов, вынужденный признать, что уподобление дорогого
Александра Исаевича пророку, наделенному всеведеньем, еще менее правомерно,
чем уподобление яичницы божьему дару, Кожинов уже сам стал приводить как бы
в щадящей форме некоторые свидетельства этого. Например, говорит, что
поначалу "Александр Исаевич чуть не(!) приветствовал то, что у нас
происходило..." Опять лукавство! Вовсе не "чуть не", повторяю, а восторженно
приветствовал отставной пророк контрреволюцию! И тупой восторг его
объясняется именно тем, что за поражением коммунизма его "вещие зеницы",
пораженные куриной слепотой, не видели ничего, кроме благолепия, прежде
всего для себя лично...
А уж дальше пошли у Кожинова прямые апелляции о снисхождении и
милосердии. Например, железный Кожемяко возмущен: как же так, то Меч Божий
превозносил Шолохова, слал ему восторженные письма, а в "Теленке" пишет о
нем высокомерно и презрительно, да еще обвиняет в плагиате. Кожинов не
отрицает этой подлости кумира, но, конечно

250

же, у него оправдательное "объяснение этому имеется": "Просто (!) в
промежутке между двумя такими признаниями его убедили, что "Тихий Дон" -
плагиат. Потому он на Шолохова так стал смотреть". Да кто же так "просто"
смог убедить, вернее, переубедить этого "очень сильного человека с огромной
волей", "одну из самых крупных личностей столетия"? И ведь не в пустяке же
переубедили, не в том, допустим, что Бондаренко расторопней, чем Евтушенко,
а в судьбе великой книги и ее гениального автора. Нет, никто его не
переубеждал, он сам пытался переубедить всех.
Критик не нашел объяснения этому диву, но его желание хоть как-то, хоть
чуть-чуть сделать своего идола поприглядней так велико, что он пустился уж
совсем, как говорится, во все тяжкие: "Я вижу в этом такую охватившую
человека страсть (благородное негодование по поводу мнимого плагиата. -
В.Б.), что он сам не помнит прежних своих слов". Ну, дескать, впал в
невменяемое состояние - амок, амнезия. Так можно и черного кобеля отмыть
добела. Можно уверять, например, что Чубайса, у которого, по данным ЦИКа на
2002 год, в "Менатеп-банке" и в других кошелках лежат и размножаются 56 млн.
рублей (а сколько долларов? Неизвестно), при виде, что коммунисты, давно
похороненные им, живы-здоровы и продолжают бороться за спасение родины от
миллионеров-кровососов и по-прежнему на втором месте в Думе, а его там
нет, - Чубайса при этом схватила мозолистой рукой такая страсть, накатил
такой амок, что он уже не помнит, кто ограбил русский народ с помощью
ваучеров и озолотил главным образом своих соплеменников. И его неистовство,
его амнезия тем более понятны - правда? - что ведь в Думе не оказались
теперь и многие чубайсовы братья по разуму: ни ослепительно беспорочная
Хакамада (В "Экспо-банке" у нее 19 млн. рублей. И неужели долларов нет ни
тысчонки хотя бы?), ни вопиющий умник Немцов (в "Альфа-банке" около 12
млн.), ни грабитель первого призыва Гайдар (почему-то лишь около 5 млн., но
зато - 2500 кв. м земли под Москвой), ни того же негодяя Альфреда (больше 7
млн.)... Что ж, допустим, и амнезия. Но это не спасет от скамьи подсудимых.
При всех миллионах...
А что касается памятливости Солженицына, то ее можно сравнить только с
его злобностью. К тому же он все конспектирует, копирует, фиксирует,
датирует, что как раз в "Теленке" и можно видеть воочию. Один конкретный
пример. Когда Солженицын через Владивосток возвращался из США в Москву, то в
Омске ему сунули под нос только что напеча-

251

танную в "Омском времени" мою статью о том, какой он редкостный прохиндей.
Александр Исаевич взвился: "А, Бушин?.. Змея! Змея! Змея! Он еще на мою
"Матрену" нападал!" Прошло больше тридцати лет, а все помнит - и меня, и мою
статью, и разговор о Матрене. Такова его амнезия. Но о Матрене, конечно,
врал: в нашей переписке мы лишь несколько разошлись в понимании этого
образа. Он писал: "Конечно, не в несущей кронструкции она участвует..." Я
отвечал: "А хорошо бы Вам написать о тех, кто в этой конструкции как раз
участвует".

Но Кожинов опять о том же и градусом еще выше: "Каждый сдвиг, который с
ним происходит, настолько мощный, в том числе эмоционально, что что-то из
прежнего уже не помнит. Повороты у него настолько страстные, что он как бы
(?) не помнит уже о прошлом". Опять тектонические явления, невменяемость и
амнезия! Да, конечно, при очень большом старании и очень нежной любви к
черному кобелю его все-таки можно отмыть и преобратить в мышку-альбиноску.
Тут В. Кожемяко напомнил, как льстиво Солженицын нахваливал невиданные
в мире великодушие и щедрость США и как уговаривал, призывал, умолял
американцев вмешиваться в русские дела. И это русский патриот?.. Хотите
верьте, хотите нет, но Кожинов ответил на это так: "Что ж, человек проявил
слабость..." Ну, правильно. Как генералы Краснов и Власов, как президенты
Горбачев и Ельцин... Но тут же критик присовокупил: "Мне кажется, что
сейчас - в той или иной мере - он об этом сожалеет". В таких случаях
говорят: "Кажется? Перекрестись".
Во-первых, нет никаких признаков, что у него шевельнулась хотя бы тень
сожаления хотя бы за одну его ложь. А во-вторых, да если бы он и лоб расшиб
в покаянии, сейчас это не имеет ни малейшего значения и никому не нужно:
игра-то сделана. Американцы поступали именно так, как он их пламенно
призывал. Да, ныне он иногда мямлит, как спросонья: "Америка всемерно
поддерживает каждый антирусский импульс... Западу нужна Россия, технически
отсталая" ("Россия в обвале", 1998). Но сейчас, говорю, это не имеет
никакого значения, ни малейшего смысла, ибо игра сделана, а самого
Солженицына никто не слушает, он никому не интересен и не нужен.
Но Кожинов не знал устали в защите одноглазого и свирепого циклопа
русской словесности: "Солженицын - чело-

252

век увлекающийся". Да, конечно, и циклоп Полифем до того увлекался, что
пожирал живых людей, вот и у Солженицына все увлечения почему-то
полифемского характера - против живых и мертвых сограждан и притом в своих
шкурных интересах. Не останавливался Кожинов и перед тем, чтобы привести и
такие доводы: "Большой человек, и противоречия большие..." Так и Гитлера
можно оправдать: ведь тоже не мелкая сошка. Нежно любил, дескать, свою
собаку Блонди. но при этом истребил миллионы людей. Большое противоречие
большого человека!.. Дальше: "Создав свой мир, Александр Исаевич стал как бы
(!) его пленником". А кто вынуждал его создавать этот чудовищный русофобский
мир? По чьему заказу он его создал? Не ЦРУ? И почему же стал пленником? Ему
не раз и настойчиво предлагали покинуть этот поганый мир. Нет, нет, нет,
"человек уже завершает восьмой десяток, трудно в таком возрасте резко
меняться"... Да ведь ничто не мешало ему начать изменяться в сторону если уж
не патриотизма, то хотя бы внешнего приличия плавно и мягко лет тридцать
тому назад. К 80-летию как раз созрел бы до спелости Починка, что ли.
И уж совсем жалобно: "Ведь речь же идет о человеке, а не о каком-то
высшем существе". Вот так да! А разве Меч Божий это не "высшее существо"?
Неужто это рядовой член профсоюза?
Когда же Кожинов привел и такие извинительные доводы, как "наивность" и
"простодушие", то стало ясно, что он просто никогда не понимал, что это
такое - Солженицын. Его наивность! Его простодушие!.. У Торквемады и
Макиавелли того и другого было больше.
Однако было бы несправедливо утверждать, что известный критик так уж
всегда и обелял Солженицына, так уж во всем и оправдывал, так уж каждый раз
и взывал к снисхождению. Отнюдь нет, Кожинов - это все же не Бондаренко,
иной раз он и попрекал любимого истукана. Вот читаем: "Кроме тех лестных
слов, что я высказал по адресу Александра Исаевича, у меня много претензий к
Александру Исаевичу". Вы слышите? Претензии! И много!.. "Главная претензия,
пожалуй (уж главную-то надо бы определить твердо, а не предположительно. -
В.Б.), вот в чем: взяв для своей деятельности такой широкий круг явлений,
Александр Исаевич далеко не всегда ведет себя с должной ответственностью" О,
господи! Что стоит за этими почтительно-туманными словами? "Вот, например,
недавно он написал - и это имело определенное идеологическое значение, - что
в Великой Оте-

253

чественной войне погибли 44 миллиона наших солдат". Критик показал, что
цифра эта, разумеется, ложь. Но ему, видимо, было невдомек, что, когда это
имеет определенное идеологическое значение, когда ему выгодно, дорогой
Александр Исаевич лжет, извращает любые цифры. Даже территорию СССР и
численность его населения в одних случаях преувеличивает, когда заводит речь
о нашей войне против "маленькой Германии", в других - преуменьшает.
Так, в "Архипелаге" писал, что к концу 41-го года под властью немцев
было уже "60 миллионов советского населения из 150", т.е. потеряли, мол, в
такой короткий срок уже едва ли не половину людских ресурсов. На самом деле
наше население составляло тогда не 150, а около 195 миллионов. Так что
вранье - на 45 миллионов. К тому же в 41-м году было перебазировано на
восток 2593 промышленных предприятия, в том числе 1523 крупных, а также
угнали 2,4 миллиона крупного рогатого скота, 800 тысяч лошадей, более 5
миллионов овец и коз, и вместе со всем этим хозяйством эвакуировалось более
12 миллионов населения (Великая Отечественная война. Энциклопедия. М., 1985,
с. 802).
В другом месте Солженицын пишет о 1928 годе, о поре индустриализации:
"Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов" ("Архипелаг",
т. 2, с. 69). А на самом деле тогда население страны было около 150
миллионов, да и далеко не все же они попадали под "мешалку", оставалось
многомиллионное деревенское население.
Как видим, в одном случае подзащатный истукан хотел сгустить краски
путем уменьшения цифры, и он запросто уменьшил ее на 45 миллионов; в другой
раз для той же цели надо было цифру увеличить, и он, не колеблясь, увеличил
ее на 30 миллионов. Так что плюс-минус 30-45 миллионов для Жителя-Не-По-Лжи
проблемы не составляет.
Конечно, лжецов и клеветников в мире было и есть немало, но за все века
ни один не сумел извлечь из своих любимых занятий такую циклопическую
выгоду, как Солженицын. Тут нет ему равных...
Право, жаль Вадима Кожинова. Ведь он мог бы и 3 декабря 1998 года свой
большой талант и обширные познания употребить на более достойное дело, чем
отмывание добела черного пса мужского пола.

Однако из пятилетней дали пора вернуться в дни нынешние, к всенародному
празднованию 85-летия живого классика. На этот раз Альфред и Эдвард молчали,
видимо, язык про-

254

глотили, удрученные вышибоном из Думы их братьев по разуму во главе с
Чубайсом. А первым почти за месяц до заветного денька выскочил вместо них на
солженицынскую юбилейную арену, ударил колотушкой в барабан и тряхнул
звонкими бубенцами, конечно же, Владимир Бондаренко. Сперва напечатал в
"Завтра" статью "Солженицын против Марка Дейча". Заголовок явно неудачный.
Ужасное снижение образа: титан схватился с каким-то пигмеем! Потом в своем
"Дне литературы" напечатал эту же статью в расширенном варианте как
передовую и под возвышенным заголовком "Солженицын как русское явление".
А вы знаете, читатель, кто Владимир Бондаренко по своим взглядам?
Иной раз достаточно одного жеста, фразы, даже оборота речи, чтобы
понять человека. Вот единственный из всех обратился Никита Михалков к Путину
со словами "Ваше высокопревосходительство!" - и весь он как на ладони,
никаких дополнений не требуется: угодник, льстец, Молчалин. Есть столь
характерные оборотцы и у Бондаренко. Так, о тяжком жизненном пути одного
своего героя он сказал: "двадцать лет его советчины". Умри, Денис! Больше ни
слова. Перед нами густопсовый антисоветчик.
Тот же облик отчетливо виден в его нынешней статье, в которой такие
советские слова и советские понятия, как секретарь горкома, секретарь
обкома, член ЦК, чекист, коллективизация, употребляются только в
неприязненном, даже во враждебном и бранном смысле, как, разумеется, и у
Солженицына. Да еще критик призывает к покаянию потомков этих секретарей и
"основателей российского марксизма". Вы подумайте: потомков! Помните, как
самурайка Хакамада в телепередаче требовала от Зюганова тут же, сей момент
отречься от Ленина как создателя Коммунистической партии и проклясть его
или - совершить харакири? Но Бондаренко превзошел и Хакамаду: он требует
покаяния не только от однопартийцев и потомков коммунистов, а даже от их
однофамильцев! Вот ведь до какого мракобесия допер под руководством Учителя.
Ну, давайте терзать теперь всех Распутиных - за старца Григория, всех
Зиновьевых - за известного Григория Моисеевича, всех Власовых - за
предателя-генерала... То-то веселая жизнь настанет. Глядишь, завтра
Бондаренко и от меня потребует покаяния, поскольку моя фамилия лишь двумя
последними буквами отличается от фамилии заокеанского буйного забулдыги...
И это еще не все... В противоположность сонму русских

255

писателей от Новикова, Радищева и Пушкина до Чехова, Короленко и Бунина
крестьянская беднота для Бондаренко - презренная "голь перекатная".

...На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова,
Неурожайка тож...

С чего бы великий поэт такого рода названия выдумал? И мужиков из
этих-то деревень и презирает многоуспешный Бондаренко. А ведь к началу
прошлого века и перед Октябрьской револющией эта "голь" в русской деревне
составляла 60-65%, т.е. большую часть народа. И какое высокомерное
презрение! Я этого даже у Солженицына не встречал.
С негодованием критик упоминает и о том, что эта "голь", видите ли,
иной раз "пожары устраивала". Какие пожары? Вроде тех, что недавно случились
в интернатах для больных детей в Якутии, а потом в Дагестане, где погибло в
общей сложности полсотни детей, или вроде совсем недавнего пожара в
общежитии Института им. Патриса Лумумбы, стоившего жизни тридцати восьми
студентам? Нет, критик имеет в виду совсем другое, но стесняется, не хочет
сказать прямо: пожары барских усадьб. Кто спорит, разумеется, крайне
прискорбно, что жгли усадьбы, но ведь не по причине пиромании - это был
безумный, стихийно выплеснувшийся ответ-месть за то, о чем писал хотя бы
Пушкин в стихотворении "Деревня":

Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея...

256

Что, Бондаренко, это пропаганда сталинского Агитпропа?.. А ведь такой
пропагандой сразу после революции занимался и Александр Блок, почти
современник наш: "Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? - Потому,
что там насиловали и пороли девок, не у того барина, так у соседа. Почему
валят столетние парки? - Потому, что сто лет под их развесистыми липами и
кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему - мошной, а
дураку - образованностью... Я знаю, что говорю". А что ты-то знаешь,
Бондаренко?
Презрение к родной "голи" - это уж не только русофобия, а кое-что
поохватистей: ведь "голь" - явление всемирное. Нетрудно представить себе,
как Бондаренко скрежещет зубами, когда видит по телевизору, как
антиглобалистская "голь" громит барские особняки и супермаркеты для богачей.
Учитель воспитал ученика и может у него теперь учиться...
Между прочим, задавшись целью втемяшить читателям своего "Архипелага"
мысль о благоуханной жизни крестьянства в царской России, Солженицын однажды
процитировал первую половину пушкинской "Деревни", где говорится главным
образом о красоте природы, о "шуме дубрав", о "тишине полей" да о любви
стихотворца ко всему этому. А строки, приведенные выше, словно их и нет,
Солженицын жульнически опустил, ибо они разоблачают его лживость и хлещут по
физиономии лжеца.
И вот еще что примечательно. Дед Солженицына был крупный землевладелец,
богач, имел автомашину, когда во всей России их насчитывалось меньше дюжины.
А отец, царский офицер, по словам самого сына, погиб в Гражданскую войну.
Так что можно бы понять чувства Алексадра Исаевича к "голи перекатной":
общественное бытие определяет общественное сознание. Правда, тут Ленин делал
существенную оговорку: "Личные исключения из групповых и классовых типов,
конечно, есть и всегда будут" (ПСС, т. 56, с. 207). Солженицын не стал таким
исключением, а сам Ленин, сын действительного статского советника, дворянин,
стал. Исключением был и Блок: у него в революцию библиотеку в усадьбе
сожгли, а он, как мы видели, говорил о подобных вещах с пониманием.
Но случаются исключения и обратного характера. Таков и есть Бондаренко:
ни прадед, ни дед его, кажись, не имели ни земель необъятных, ни уникальных
машин, и у самого ни сожженной усадьбы, ни сгоревшей библиотеки тоже
отродясь не было, полагаю, родом он из самой что ни есть "голи

257

перекатной", а вот поди ж ты, - едва научился чирикать и уже, как отпрыск
богача, эту "голь" и презирает, и осуждает беспощадно... Множество именно
таких эксклюзивных антисоветчиков и русофобов наплодили на нашу голову
Горбачев, Ельцин, Швыдкой...

Люди холопского звания
Сущие псы иногда...

В жажде Бондаренко всюду присутствовать, во всем участвовать, о чем
угодно толкнуть залихватскую речь и при этом быть всегда, везде, в любом
происшествии первым, есть еще и нечто евтушенистое. Я об этом сказал бы даже
так: Бондаренко - это Евтушенко в критике. Тем более что есть между ними и
другие черты разительного сходства. Помните, как поэт всегда лез из кожи,
чтобы его считали из перерусских русским? Очень любит, например,
рассказывать о своей маме-киоскерше. Кто же газетная киоскерша, как не
исконно русская! О папе, имевшем экзотическую фамилию Гангнус,
распространяться не любит, точно как Жириновский, но божится (цитирую по
буйной книге М. Дейча "Коричневые", с. 305):

Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
Я всем антисемитам (?) как еврей,
И потому - я настоящий русский.

"Ненавистен злобой" это сказано, конечно, не очень по-русски и
заставляет невольно задуматься о национальности автора, но - ладно,
настоящий так настоящий. Словом, я поверил, ибо и сам не перс. Но он опять,
да еще как! С завыванием, с посвистом:

Моя фамилия - Россия,
А Евтушенко - псевдоним.

Когда при явно неблагозвучной фамилии Пешков писатель берет псевдоним
Горький, а Булыга - псевдоним Фадеев или Климентов - псевдоним Платонов, -
это все понятно. Но спрашивается, зачем Евгений Александрович при такой
замечательной фамилии, будучи великим русским патриотом, взял псевдоним
Евтушенко?
Вот и Бондаренко уж так старается, чтобы и он сам, и его герой-юбиляр
были в наших глазах из перерусских русские. Да никто и не против, хотя
знаем, что не Исаевич, а Исаакович (См. биографический словарь "Писатели XX
века". М., 2000)", но зачем уж так-то: "Все больше убеждаюсь, что Александр

258

Солженицын был дан миру в XX веке как чисто русское явление. И в литературе
своей, и в книгах своих, и в жизни своей". Кругом чисто и густо русский! Не
уколупнешь. Как и критика. В подтверждение этого в статье (а в ней нет и
двухсот строк) больше полусотни раз автор твердит: "Россия", "Русь",
"русский народ", "русская нация", "русский человек", "русские люди",
"русские ваньки", "русский мужик", "русский характер", "русское явление",
"русский консерватизм", "русская литература", "народная (конечно же,
русская) правда", "русский взгляд", "русская традиция". Да еще не просто
Россия, а "нутряная Россия", не просто русские люди, а "нутряные русские
люди", не просто "русский характер", а "чисто русский"... И все это
прекрасными узами тесно связано с героем статьи, которого, следовательно,
"на века вперед" дала миру "некая Божья воля" как чисто нутряное русское
явление, а его "Архипелаг", конечно же, "ему предначертан свыше". "И изучать
позже историю России, историю русского народа минувшего столетия будут через
человеческие типы именно таких, как Александр Исаевич". Прекрасно! Второго
подобного русака и не было в нашей литературе.
Но здесь надо заметить, что в одном направлении Бондаренко ушел гораздо
дальше, чем Евтушенко. Тот не занимал важных литературных должностей, нельзя
не согласиться с его признанием: "Я тоже делаю карьеру тем, что не делаю
ее". А Бондаренко? Этот делает карьеру всю жизнь и везде: в "Дне" он главный
редактор, в "Завтра" - замглавного, в "Нашем современнике", "Роман-газете" и
"Российском литераторе" - член редколлегии... Едва ли ошибусь, если назову
еще "Водный транспорт" и парочку-тройку жюри литературных премий. Ко всему
этому еще и должность Евтушенко. Вот истинная-то голь перекатная... Зачем
столько? Больше, чем у Сталина во время войны. Но то ж Сталин! И ведь при
этом жалуется: "О, силенки мои немощные..." Видимо, объясняется такая жажда
постов и должностей именно желанием иметь больше возможностей для защиты и
прославления своего Учителя. Но подумай, Володя, в какое положение ты
ставишь соратников, которые тебя переживут. Они же стонать и по земле
кататься будут: "Сгорел на работе..." Они рвать волосы станут: "Такой талант
не уберегли!.." Право, сбросил бы ты хоть половину своих должностишек. Ведь,
поди, не везде и платят-то за них. И потом, надо же молодым давать дорогу, о
будущем думать, а то и о куске хлеба для молодых...

259

Но вернемся к вопросу об отношении "нутряного русака" к русскому
народу. Если начать с уже ушедших писателей, то вот что, прочитав "Пир
победителей" и "В круге первом", сказал об этом уже упоминавшийся Михаил
Шолохов: "Поражает - если так можно сказать - какое-то болезненное
бесстыдство автора, злость и остервенение... Все командиры, русские и
украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие
люди... Почему осмеяны русские ("солдаты-попарята") и солдаты-татары? Почему
власовцы, изменники родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных
наших, прославляются как выразители чаяний русского народа?"
А это Твардовский, так много сделавший для Солженицына: "Если бы
печатание "Ракового корпуса" зависело целиком от одного меня - я бы не
напечатал. Там - неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о
народе" (Теленок", с. 163-164). О каком народе? Разумеется, прежде всего о
русском. "Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше"
(там же). В каких колхозах? Разумеется, прежде всего в русских. И наконец:
"У вас нет ничего святого" (там же). Это уже гораздо шире русофобии, но и ее
включает.
Отношение Солженицына к русскому народу возмущало не только нас,
русских. Народный поэт Грузии Григол Абашидзе негодовал: "Послушать его, так
русский человек готов продать отца и мать за пайку хлеба. Он облил грязью
все, что дорого советскому человеку" ("Слово пробивает себе дорогу", с. 442.
Но примечательно, что угодливые составители книги выбросили здесь первую
фразу из публикации "Литгазеты" 23 января 1974 года, будто о русском
человеке и речи не было у Абашидзе).
А недавно почивший Петр Проскурин, тоже не из последних, судил не
только об "Архипелаге" или "Как обустроить", а обо всем этом нутряном
явлении в целом еще суровей: "В самой основе творчества Солженицына заложено
зерно национального предательства... Он гнусно оклеветал русского человека,
того пахаря и солдата, который не однажды пронес по странам Европы с великим
достоинством меч освободителя... Нет нужды защищать русский народ от
писателя, душа которого полна злобы к этому народу. Вполне закономерно, что
человек, патологически ненавидящий наш народ, пришел к оправданию фашизма. И
вполне естественно, что народ, спасший мир от фашизма, с отвращением и
брезгливостью отторгнул от себя прислужника империализма" (там же, с. 478).
Так говорил Петр Лукич, царство ему небесное...

260

Обратившись к именам ныне здравствующих, нельзя не вспомнить драматурга
Виктора Розова, который признавался: "Очень мне нравились его ранние вещи...
Но когда он стал политизироваться, я начал холоднее к нему относиться. А
когда прочитал "Как нам обустроить Россию", я ахнул... Он первым призвал
разрушить великую единую и неделимую Россию!" ("Завтра", № 21, 1994).
А еще раньше вот что читали мы об этом у Юрия Бондарева, тоже не
последнего писателя и минувшего столетия, и наших дней: "Не могу пройти мимо
некоторых обобщений, что делает Солженицын в "Архипелаге" по поводу русского
народа. Откуда этот антиславянизм? Право, ответ наводит на очень мрачные
воспоминания, и в памяти встают зловещие параграфы плана "Ost"... Чувство
злой неприязни, как будто он сводит счеты с целой нацией, обидевшей его,
клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в
косности, беспринципности, в стремлении к легкой жизни, к власти...
Солженицын, несмотря на свой возраст и опыт, не знает "до дна" русский
характер..." ("Слово пробивает себе дорогу", М., 1998, с. 451).
Кому же верить - этим многоопытным большим писателям или вездесущему
Евтушенке в критике?
Еще в 1986 году Юрий Кублановский уверял в "Литературном курьере"
(США), что авторы суждений о Солженицыне, подобных приведенным выше, просто
"по недостатку интеллектуального уровня не способны слышать и понимать
великого писателя современности". А вот он со своим уровнем все понимает!
Как уютно жить с таким убеждением! Но ведь как это и старо, замызгано,
банально...
Между тем у Бондаренко с его интеллектуальным уровнем то и дело
натыкаешься на полное непонимание Солженицына по очень многим, даже частным
вопросам. Вот он твердит о гордости писателя, величает его "горделивым
старцем". Да вовсе не гордый он, а сатанински высокомерный, спесивый,
самовлюбленный, однако и тут любит прикинуться ангелом. И в день юбилея
уверял телесобеседника, что ему просто неведомо чувство гордости. "Как! -
воскликнул изумленный журналист. - Вот получили вы Нобелевскую премию.
Неужели не гордились?" - "Ничуть, - ответил старый лицедей. - Поехал и
получил, только и всего". Можно себе представить, как негодовал он, прочитав
назойливую хвалу критика своей "горделивости". А разве Бондаренко хотел
огорчить старца? Наоборот...
А в статье о книге Солженицына "200 лет вместе" отме-

261

тив, что сочинитель не упомянул в ней ни одно "высказывание на ту же тему"
(о русско-еврейских отношениях) в журналах "Наш современник", "Москва",
"Молодая гвардия", не назвал, в частности, ни "Русофобию" И. Шафаревича, ни
выступления С. Куняева, - перечислив это, Бондаренко заявил, что такое
умолчание о других авторах и русских журналах предпринято вовсе "не из
желания показаться первым". О, святая простота! О, куриная слепота! О,
залобная пустота!.. Да ведь именно из желания казаться первым, только из
этого желания, усиленного, конечно, презрением к перечисленным журналам и их
авторам, о чем еще скажем. Точно так же и в книге "Россия в обвале".

Но критик изо всех своих немощных силенок опять о любимце: "Редко кому
из приметных людей в столь разных обстоятельствах пришлось вживаться в народ
и жить народом". Да, Солженицыну приходилось вживаться, ибо, по собственному
признанию, был он существом книжным, за мамочкиной спиной возросшим, не
умевшим молоток на рукоять насадить. Но если сказать даже только о советских
писателях, то нередко можно встретить среди них "приметных людей", которым
не приходилось "вживаться в народ", ибо они дети народа, всегда были с ним,
и без них "народ не полный". Смешно и сказать, что "вживались в народ"
Есенин, тот же опять Шолохов, Платонов, Твардовский, Федор Абрамов, Николай
Тряпкин, да хотя бы еще и Василий Белов. А Шолохов не только жил с народом,
но и в прямом смысле слова спас от голодной смерти десятки тысяч земляков, о
чем свидетельствует его переписка в 1932 году со Сталиным. А кого спас
Солженицын? Он даже школьных товарищей, даже родную жену заложил в 45-м году
на допросе как людей, которые будто бы разделяли его ненависть к советской
власти и к Сталину. Если будет выгодно, он заложит и любого из нынешних
своих обожателей да хвалителей, включая Бондаренку и Евтушенку.

Продолжая двигать дальше мысль об экстраординарной "русскости" своего
кумира, критик призывает нас полюбоваться тем, какой он по-русски широкий,
по-русски неуемный, по-русски всеохватный: "Александр Исаевич влезал за свою
жизнь во все достаточно существенные исторические, политические и
литературные переделки". Верно, влезал. Только никогда не спешил. Была на
его веку, допустим, такая

262

"историческая переделка", как Великая Отечественная война. И что же? Он влез
в нее не в 41-м году, как миллионы его ровесников, а только в середине
43-го. И вылез из "переделки" не в мае 45-го, как все мы, а на три месяца
раньше. Это в молодости. А в старости случилась еще одна "историческая
переделка" - ельцинская контрреволюция. Пока шла борьба, он, сидя за
океаном, не влезал, строчил свое бессмертное "Колесо" да изредка подавал
соотечественникам мудрые советы, как обустроить Россию. А явился на родину
лишь в 94-м году, уже когда контрреволюция победила, стало для негодяев и
предателей сравнительно надежно и безопасно. Тут ему победители сразу и
поместье дали, и дворец отгрохали, и сочинения рекой пустили.
Бондаренко - дальше о русской широте Исааковича: "Зачем было нужно
ему - из каких выгод или расчетов - уже высланному насильно на Запад
прославленному нобелевскому лауреату, вдруг восстанавливать против себя и
Запад... Генрих Белль признал: "Он разоблачил не только ту систему, которая
сделала его изгнанником, но и ту, куда он изгнан". Очень содержательно.
Однако, во-первых, точнее было бы назвать Солженицына не "прославленным", а,
как ныне говорят, "раскрученным". В самом деле, Хрущев раскручивал его как
средство против Сталина, а Запад - против Советской России. Во-вторых, Белль
ошибался, а ты, Бондаренко, лжешь его устами: подобно тому как гитлеровским
воякам, среди которых находился в Крыму и Белль, не удалось одолеть
Советский Союз и его армию, а только залили кровью нашу землю, так и
Солженицын не разоблачил, а оболгал, залил грязью и советскую систему, и
нашу историю, и наш народ. Этому он посвятил тысячи и тысячи страниц своих
рассказов, повестей, несъедобных романов, деревянных поэм, худосочных
сценариев, злобных мемуаров. А где и когда он "разоблачил" Запад? Ну,
немного побрюзжал в каких-то статьях, в выступлениях, причем это нередко тут
же сопровождалось извинениями: "Я, может быть, вмешался или как-то коснулся
их, простите..." Просит прощения только за то, что коснулся.
Но назови хоть один рассказик, допустим, созвучный бунинскому
"Господину из Сан-Франциско", или повесть, подобную короленковской "Без
языка", где этот Запад "разоблачался" бы твоим любимым идолом, как в этих
произведениях А ведь тут можно назвать еще много русских писателей -
"разоблачителей" Америки, начиная с Пушкина. Тот еще когда писал, какая
мрачная картина предстала там перед "глубоки-

263

ми умами": "С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в
ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное,
бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым
эгоизмом и страстью к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее
общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные
гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и
зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие: талант из уважения
к равенству, принужденный к добровольному остракизму... Такова картина
Американских Штатов..." Стали они за минувшее время лучше? Нет, еще страшней
и омерзительней, дабы во всем был у них comfort, - вот еще когда было пущено
в оборот это липкое словцо...
А за Пушкиным последовала длинная вереница блистательных русских имен
"разоблачителей" Америки, в отличие от Пушкина уже побывавших там и все
видевших своими глазами: Короленко, Горький, Бунин, Есенин, Маяковский,
Симонов... даже и друг мой Григорий Бакланов, который, правда, потом получил
хорошие денежки от Сороса для своего "Знамени" и о США - больше ни слова...
Кого из них можешь ты, Бондаренко, представить со словами Солженицына
на устах? Неужто тебе чудится, что Горький, изведавший там травлю,
написавший о США очерк "Город желтого дьявола", мог сказать: "Америка давно
проявила себе как самая великодушная и щедрая страна в мире"? Или тебе легко
вообразить, как Есенин, автор "Железного Миргорода", взывает к американцам:
"Вмешивайтесь в наши дела! Пожалуйста, вмешивайтесь как можно больше!" Или
думаешь, что за хороший гонорар Маяковский мог бы припугнуть
соотечественников: "Подождите, гады!..Трумэн бросит вам атомную бомбу на
голову!" И что сказали бы все эти писатели во главе с Пушкиным, вся русская
литература о твоем драгоценном американском прихвостне?
И не морочь ты, Бондаренко, людям голову, что Солженицын восстановил
против себя Запад. Подумаешь, какой-то русский еврей обругал его в "Новом
русском слове" за будто бы антиеврейское высказывание... На самом же деле он
был великой надеждой Запада, его агентом № 1. Где миллионными тиражами
издавали его "Архипелаг" - в Персии? А Нобелевскую премию ему дал Запад или
Восток? Он за ней в Стокгольм или в Пекин ездил? А кучу других премий ему в
Африке выдали?.. Но это лишь одна сторона дела. Другая состоит в том, что,
роскошно живя на Западе, он продолжал клеветать на свою родину и вместе с
Сахаровым натравливал

264

Запад на Россию, прямо, как мы уже отмечали, призывал лезть в наш дом, как
можно быстрей и нахальней...
А уж говорить, что Солженицын не преследовал никаких выгод, не имел
никаких расчетов хоть в чем-нибудь, может только человек, как В. Кожинов,
верящий в его "наивность" и "простодушие", т.е. абсолютно не понимающий, с
кем имеет дело: вся жизнь Солженицына, по его собственному признанию, "сеть
замыслов, расчетов, ходов" ("Теленок", с. 113). Даже в юности, идя на
свидание с возлюбленной, на котором запланировал объясниться, держал в
кармане записку-ультиматум, предназначенную для вручения в случае ее отказа.
А в пятьдесят лет, направляясь на заседание редколлегии "Нового мира",
заранее планировал, в каком порядке будет здороваться с членами редколлегии,
кому пожмет руку, кому только кивнет, мимо кого пройдет молча. В "Новом
мире" он создал настоящее "сыскное бюро" со своими агентами в лице Аси
Берзер и кое-кого еще. Можно не сомневаться, что и похороны свои он уже
спланировал и скалькулировал до последнего цента и последней секунды. Он
знает даже, что будет написано на венке, который принесет Бондаренко.
А сейчас критик уверяет: "Некая Божья воля заставила его поднять в
своем творчестве все (!) главнейшие и острейшие проблемы русского народа". И
почему ты, Бондаренко, ведь уже старый человек, до сих пор пишешь в расчете
на идиотов? Ведь даже "Божью волю" вы замызгали. Вот и Алексей Шорохов
заявляет: "Есть что-то промыслительное в явлении Кожинова для России..." И о
Юрии Кузнецове - так же... А что касается "главнейшей проблемы" России, то
все же знают, что она состояла в том, как устоять нам против Запада, а он,
твой разлюбезный, был на его стороне и молился: "Господи, просвети меня, как
помочь Западу укрепиться... Дай мне средства для этого!"

И опять с новой силой бросается критик в бой за своего идола:
"Столетиями клевещут на русский народ... И войны-то выигрывал русский народ
не (!) умом, не (!) талантом - так, трупами закидали немцев; и трудиться-то
он не привык, все лишь баклуши бил; да и друг на дружку всегда русские
доносят, всем завидуют... Весь (этот) перечень претензий к русскому народу
ныне - в 85-летию Александра Исаевича - взвалили на него".
Ну, в отношении народа это не претензии, а клевета. А что значит
"взвалили на него - обвиняют его в приведенной клевете на народ? Если именно
это, тогда совершенно

265

справедливо. Что мы победили немцев не умом, не талантом, а забросали
трупами, громче всех голосили два таких же, как ты, Бондаренко, пламенных
обожатателя Солженицына - Владимир Солоухин и Виктор Астафьев. Первый всю
войну прослужил в охране Кремля, второй, года полтора пребывая на фронте в
должности ротного телефониста, доблестно бил врага телефонной трубкой. А
взяли они эти победоносные трупы у своего же кумира. Ведь именно он писал,
что маршалы наши - "колхозные бригадиры" (нашел чем укорить крестьянских
детей, аристократ педикулезный!), что отступали мы по 120 верст в день, что
воевали-то с "маленькой Германией" и т.п. О повальных доносах среди русских
опять же долдонит в "Архипелаге" не кто иной, как он, русак № 1. Наконец,
что трудиться русский человек не привык, писал в патриотической газете
"Завтра" еще один, уже упоминавшийся пламенный почитатель и защитник
нутряного русака - Вадим Кожинов: "Россия такая страна, которая всегда
надеялась на кого-то: на батюшку-царя, на "отца народов", на кого угодно.
Именно поэтому у нас чрезвычайно редок тип человека, который может быть
настоящим предпринимателем. Либо это человек, который ждет, что его
накормят, оденут, дадут жилье и работу, либо это тип, стремящийся вот здесь
и сейчас что-то урвать для себя - чтобы не работать". Словом, захребетник,
бездельник и паразит. И это не о какой-то группе или поколении народа, а
именно о России в целом, о русском человеке во все века. Так что Солженицын
породил целую школу своих защитников и последователей, в которой Бондаренко
занимает первое место.
Сейчас он благородно негодует по поводу клеветы на родной народ, к
которой Большой Русак будто бы не имел никакого отношения: "Невдомек мне,
кто же такую огромную империю освоил (?), кто же Берлины и Парижи не (!) по
одному разу брал, кто же первым в космос полетел..." Верно, справедливо,
только поздновато. Почти так думал еще и Лев Толстой, читая "Историю России"
Соловьева, и Сталин - читая статью Энгельса "Внешная политика русского
царизма". Но как же ты мог напечатать в газете, где работаешь заместителем
главного, приведенные рассуждения В. Кожинова о русском человеке, о России?
Почему промолчал? Разве тебе неведомо, как это называется?..

Дав Солженицыну общую оценку как неуемного русака № 1, критик затем
предпринимает легкую пробежку по всей биографии юбиляра, рассказывая, как
жизнь прожил нутря-

266

ной писатель среди нутряных людей. Вот была война. Так что? "И в армии опять
же... он служил не в высоких штабах и не корреспондентом в центральных
газетах, а всего лишь командиром батареи звуковой разведки среди таких же
нутряных русских людей". Очень прекрасно. Однако есть замечания.
Прежде всего откуда такое презрительное отношение к высоким штабам у
человека, который сам-то служит в неизвестно каком штабе? А в армии штаб -
это ее мозг. Во время войны в Генеральном и в других штабах служили Г. К.
Жуков, Б.М. Шапошников, А.М. Василевский, генерал армии А.И.Антонов и многие
другие замечательные специалисты военного анализа и планирования, далеко
превзошедшие в этом немецких коллег. Или Бондаренко знает, что они там в
пинг-понг играли? Во-вторых, Солженицын и не мог оказаться в "высоких
штабах" в числе руководителей, ибо он лишь в 43-м году окончил училище в
звании лейтенанта. Кроме того, откуда это высокомерие по отношению к
корреспондентам центральных газет? Ведь ими были и Шолохов, и Гайдар, и
Твардовский, и Платонов, и Симонов, и сотни других достойных и талантливых
писателей, из коих многие и головы сложили на фронте, как Аркадий Гайдар.
Или Бондаренко знает, что они писали свои корреспонденции, не выходя из
редакционного кабинета в Москве, как сам он пишет статьи и за себя, и за
других?
Советую прочитать военные дневники Симонова. А заодно - хотя бы еще и
его поэмы об Александре Невском, о Суворове, дабы впредь не бубнить на
потеху публике: "Симонов - далекий от патриотизма писатель". Ведь так
сказать мог только человек, который просто не читал Симонова и не знает, что
это за фигура в советской литературе. В. Бондаренко должен был выразиться
иначе: "Симонов - писатель, далекий от моего сугубо лампадно-эмигрантского
патриотизма". Это было бы верно.
Не обнаружив патриотизма у Симонова, Бондаренко, однако же, разыскал
патриотизм в одном юношеском стихотворении Иосифа Бродского, и за это
простил поэту все даже по собственному деликатному перечню - "ернические
стихи о России, выпады против христианства, попытку уйти из русской культуры
в американскую". Мало того, критик посвятил этому стихотворению целую статью
под заглавием "Припадаю к народу", напечатал в своем "Дне" в виде передовой
и там объявил Бродского "великим русским поэтом". Спасибо, а мы не
догадывались. Статья кончается так: "Не менее великий русский поэт Юрий
Кузнецов, сверстник Бродского,

267

писал: "И священные камни Парижа, кроме нас не оплачет никто". Можно
сказать, побратал через Париж, в котором Кузнецов, кажется, никогда не
был... В чем тут дело? Похоже на то, что Бондаренко хочет вступить в
Евросоюз, а его без таких статей не принимают.
А что касается командования батареей звуковой разведки, то долгое время
этот командир говорил и писал об этом, например, в известном письме IV
съезду писателей, несколько усеченно, называя себя "всю войну провоевавшим
командиром батареи" ("Слово пробивает себе дорогу", с. 215). Просто
батареи - и все, естественно, думали, что это огневая батарея, а не
звуковая, в которой нет ни одной пушки, а только приборы да циркули. Пробыл
же Александр Исаевич на фронте не "всю войну", не "четыре года воевал, не
уходя с передовой", как писал в другом документе, а с мая 43-го года до 9
февраля 45-го, т.е. меньше двух лет, и самую страшную пору войны он
благополучно прокантовался в глубоком тылу то в обозной роте, то в училище.
Тут на выручку Бондаренко кинулась Анна Соколова в юбилейной
"Литгазете": "Сколько бы дней Солженицын на фронте ни пробыл, ему этого
оказалось достаточно, чтобы навсегда осознать бесчеловечную сущность любых
военных действий". Понятно? Любых! Заставь Анюту Богу молиться... Какое
счастье, что, когда фашисты в 41-м напали на нас, вот такие юбилейные Анюты
молчали или им затыкали рты, а то ведь они бы подняли вопеж: "Прекратите
сопротивление! Его сущность бесчеловечна!" А Солженицын говорил не о
бесчеловечности войны, а выражал свое полное безразличие к ее исходу: "Ну и
что, если победили бы немцы? Висел портрет с усами, повесили бы с усиками.
Справляли елку на Новый год, стали бы на Рождество". Только и делов. Больше
того, он "навсегда осознал" благодетельность не побед, а поражений.
Посмотрите, говорит, на Швецию: как она расцвела после разгрома под
Полтавой! Из истории Швеции он только и знает ее поражение под Полтавой да
нынешнее благоденствие. Но не соображает, что Полтава-то была триста лет
тому назад, после которой Швеция изведала великое множество бедствий,
страданий, горя, в том числе - и новых военных поражений, а расцвела-то она
не так давно, особенно - после того, как много позаимствовала из опыта
нашего русского социализма.
Наконец, солженицынская "передовая" была такого своеобразного свойства,
что он там без устали строчил стихи, рассказы, повести, ординарец их
переписывал, и они рассыла-

268

лись по московским литературным адресам, а потом этот ординарец, нутряной
еврей Соломин (после войны уехал в США) привез командиру из Ростова-на-Дону
молодую супругу Наталью Решетовскую. Она вспоминала: "В свободное время мы с
Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета.
Я стала переписывать Санины веши". Какой во всем этом богатый материал для
размышлений на любимую солженицынскую тему "Жить не по лжи".

Бондаренко может возразить, даже возмутиться: "А два боевых ордена на
груди Александра Исаевича?" На это можно бы ответить посредством самого
Солженицына. Он пишет в своем полубессмертном "Архипегале", что на фронте
звание Героя "давали тихим мальчикам, отличникам боевой и политической
подготовки". Если уж так - Героя, то кому же давали несравнимые с этим
ордена Красной Звезды и Отечественной войны второй степени, полученные им?
Не иначе, как тем, кто служил в похоронных командах... Но нет, не можем мы
хоть на минуту пойти следом за этим хлыщом. То, что он сказал о Героях, это
обычная для него полоумная клевета на Красную Армию, на Отечественную войну.
Это в одном ряду с его глумлением над Зоей Космодемьянской и Александром
Матросовым, с издевательством над маршалами Жуковым и Коневым, с восторгами
по адресу генерала Власова и с другими подлостями.
Оставил бы ты, критик, свой оглушительный барабан да уговорил бы
неприкасаемого кумира отказаться хоть от какого-нибудь единичного вранья,
хоть в чем-то покаяться. Он же до сих пор остановиться не может. Вот уже и
накануне своего 85-летия в ноябрьской книжке "Нового мира" бросил черную
тень на своего верного служителя Вадима Борисова. А Вадим-то умер, его
друзья говорят: не пережил обиды и оскорбления... Так что будь готов к тому,
Бондаренко, что и тебя накроет он такой черной тенью еще при жизни.
О его орденах можно сказать еще вот что. Если человек сумел с целью
проезда жены сварганить для нее фальшивые документы и получить армейское
обмундирование как для военнослужащей, командировать к ней едва ли не за две
тысячи верст ординарца и получить ее в свою теплую землянку с двуспальными
нарами, и если все это сошло ему с рук, то ясно, что, с одной стороны, у
него были разлюбезнейшие отношения с начальством, без которого проделать всю
эту авантюру невозможно; с другой, нет никаких сомнений, что это

269

такого разряда прохиндей, которому при тех же отношениях с начальством и
орденочек-другой получить ничего не стоило. Марк Дейч, человек
сокрушительного ума и зубодробительной эрудиции, пишет, что Солженицын
получил ордена в ту пору войны, "когда награды раздавались всем подряд".
Такой поры не было. Дейч не соображает, что тут он лишь соперничает в
подлости с Солженицыным, уверяющим, что Золотые Звезды Героев давали "тихим
мальчикам". К слову сказать, дядя В. Бондаренко как раз получил на войне
Золотую Звезду, о чем племянник-патриот неоднократно с гордостью упоминал.
Так вместо того, чтобы угодничать перед бесстыжим клеветником, дай же ему за
родного дядю оплеуху! Увы... Деградация и разложение среди этих лампадных
патриотов дошли до того, что даже за ближайших родственников не вступятся...

Как известно, с фронта Солженицына препроводили в Москву, в Бутырки.
Красная Армия продолжала воевать без Александра Исаевича, в одиночестве...
Есть веские основания полагать, что прохиндей в страхе перед войной,
которая, по его убеждению, непременно начнется - и какая! - между СССР и его
союзниками сразу после разгрома Германии, сам себя посадил. И то сказать,
будучи офицером действующей армии, он в письмах друзьям и знакомым поносил
Верховного Главнокомандующего, прекрасно зная, что письма просматриваются
военной цензурой, о чем на конвертах ставился штамп. В какой армии потерпели
бы такие действия в пользу врага во время войны? Юрий Мухин цитирует
английского историка Лена Дейтона: "Женщина (во время войны), назвавшая
Гитлера "хорошим правителем, лучшим, чем наш мистер Черчилль", была
приговорена к пяти годам заключения" ("Дуэль", № 50, 2003, с. 6). Женщина и
не в армии! А тут - офицер и на фронте.
И вот - заключение. Критик уверяет: "И лагерный срок Солженицын провел
в основном, что бы ни писали его ниспровергатели, среди той же "нутряной
России", каменщиком, литейщиком". Ну что заставляет тебя при таком-то
оснащении лезть на рожон? Право, полное впечатление, что В. Бондаренко не
читал не только Симонова, которого терпеть не может, как вся его компашка,
но и обожаемого Солженицына, за которого хоть сей миг - в огонь и в воду.
Да, было время, когда Александр Исаевич изображал себя не только
героем-фронтовиком, четыре года без роздыху то истреблявшим врага из пушек,
то с винтовкой наперевес и с

270

кличем "За родину! За Сталина!" ходившим в штыковую атаку, но еще рисовал
себя и рядовым трудягой-зэком, прошедшим в лагере все круги ада. Так, 30
июня 1975 года, выступая на большом митинге американских профсоюзов в
Вашингтоне, он начал страстным воплем: "Братья! Братья по труду!.." И
представился как истый троекратный пролетарий: "Я, проработавший в жизни
немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим..." Немало - это сколько:
лет двадцать? или десять? ну хотя бы семь-восемь? Ладно, пусть будет три
годочка... Американцы внимали голосистому пролетарию, развесив уши, даже
аплодировали, иные инда прослезились. Да, было такое время и такие гордые
заявления кумира, но потом-то через болтливость самого страдальца
выяснилось, что подлинная картина его пролетарского стажа выглядит несколько
иначе. И он, конечно, сбавил тон. Но в дни юбилея опять взыграл, как
молодой, - стал заливаться о том, какой он замечательный каменщик.

С февраля до конца июля 45-го года Солженицын пробыл в бутырской камере
№ 64, а потом 53 - с паркетным полом и пятиметровым потолком, с постелькой и
матрасиком, с еженедельными передачами, со свиданиями, с книгами... Эти пять
с половиной месяцев никакую работу выполнять Солженицына не заставляли, он
занимался повышением своего культурного уровня...
27 июля объявили приговор и отправили горемыку на Краснопресненский
пересыльный пункт. Там-то на исходе 27-го года жизни он впервые и приобщился
к облагораживающему физическому труду: ходил на пристань разгружать лес.
Достоевский, сиделец Омского острога, писал: "Каторжная работа несравненно
мучительнее всякой вольной именно тем, что вынужденная". Солженицына здесь
никто не вынуждал, он признает: "Мы ходили на работу добровольно". Более
того: "С удовльствием ходили" ("Архипелаг", т. 1, с. 551). И вот при всем
удовольствии, при несомненной пользе физического труда для молодого
организма у Солженицына при первой же встрече с физической работенкой,
однако же, обнаружилась черта, которая будет сопровождать его весь срок
заключения, - жажда во что бы то ни стало получить начальственную или какую
иную должностишку подальше от мускульных усилий. Когда там, на пристани,
нарядчик пошел вдоль строя заключенных выбрать бригадиров, его сердце
"рвалось из-под гимнастерки: меня! меня! меня назначь!" (там же).

271

Но пребывание на пересыльном оказалось кратким, уже 14 августа мы видим
любимца Бондаренки, который ему дороже, чем родной дядя, в
Ново-Иерусалимском лагере. Так что пока он мог бы зачислить в свой стаж
пролетария лишь две недели, если, конечно, ходил на разгрузку каждый день,
включая воскресенья.
Новый лагерь - это кирпичный завод. Какое совпадение! Ведь и в
"Записках из Мертвого дома" Достоевского тоже кирпичный. Там с помощью
жалкого притворства и беспардонной лжи ловкачу сразу удалось заделаться
сменным мастером. Добыта первая непыльная должностишка.
Достоевский писал: "Отдельно стоять, когда все работают, как-то
совестно". Солженицын же без малейшего оттенка этого благодетельного чувства
признается, что, когда все работали, он "тихо отходил от подчиненных за кучи
грунта, садился на землю и замирал" (там же, т. 2, с. 176). Вот уж и не
знаю, можно ли это тихое сидение за кучей отнести к пролетарскому стажу.
Подчиненные, конечно, смеялись над "мастером", который еще и не умел лопату
наточить.
Но скоро должность мастера ликвидировали, и бедняге все-таки пришлось
взять в руки лопаточку, но это истязание длилось не больше недели. Значит,
было две недели на разгрузке и одна здесь, с лопатой, - уже набралось три. А
ведь он уверял: "Ты дашь дубаря на общих работах через две недели". Но вот и
три прошло, а ничего, еще жив работяга.
В эти дни он писал жене, что мечтает попасть "на какое-нибудь
канцелярское местечко. Замечательно было бы, если удалось" (Решетовская Н.,
с. 73). И представьте себе, очень скоро удалось в новом лагере на Большой
Калужской улице, на строительстве жилого дома, куда перевели 4 сентября.
Здесь в первый же день он заявил, что по профессии нормировщик. Ему верят и
назначают "не нормировщиком, нет, хватай выше! - завпроизводством, т.е.
старше нарядчика и начальником всех бригадиров!" ("Архипелаг", т. 2, с.
260). Но и отсюда вскоре поперли по причине вопиющей бездарности. Однако
дела не так уж плохи: "Послали меня не землекопом, а в бригаду маляров".
Малярная работа как ни проста, ни легка на первый взгляд, но тоже
требует и терпения, и сноровки, и желания трудиться. Ничего этого у будущего
гения не было даже в зачаточном состоянии. И снова он хочет чего-то
немускульного. "Не раз, - говорит, - мечтал я объявить себя фельдшером",
но - не решился. А тут вдруг освободилась должность помощника нормировщика.
"Не теряя времени, я на другое же

272

утро устроился на эту должность". Каким образом столь стремительно и просто
и не первый раз удалось "устроиться" и на этот раз, умалчивает. А не
благодаря ли тому, что уже дал согласие и подписался, что готов быть
стукачом под кличкой "Ветров"?
Трудна ли была новая работа? Сам рассказывает: "И нормированию я не
учился, а только умножал и делил в свое удовольствие. У меня бывал повод
пойти побродить по строительству и время посидеть..." (там же, т. 2, с.
280). Словом, не примаривался.
В этом лагере Солженицын пробыл до середины июля 46-го года, а потом -
Рыбинск и Загорская спецтюрьма, где находился до июля 47-го. В этом годовом
отрезке с точки зрения наращивания пролетарского стажа уж совсем ничего нет.
Почти весь этот год работал по специальности - математиком. "И работа ко мне
подходит, и я подхожу к работе", - писал он жене. Словом, как у поэта, "и
жизнь хороша, и жить хорошо".
С такой же легкостью, с какой однажды ради теплого местечка соврал, что
командовал артиллерийским дивизионом, хотя не командовал ни одной пушкой, с
такой же простотой, с какой потом с той же целью назвался нормировщиком,
хотя и не знал, что это такое, - теперь ради того же самого еще и с
наглостью объявил себя физиком-ядерщиком. И ему опять поверили! И опять
вспоминаются ордена... В июле 47-го доставили его обратно в Москву, чтобы
использовать по объявленной им специальности. Тут, надо думать, быстро
раскусили, что это за ядреный ядерщик. За такую туфту могли, может быть,
пару лет накинуть, но Ветрову опять повезло: ему не только не прибавили
срока, не послали в лагерь посуровей, а послали в привилегированную
Марфинскую спецтюрьму (Останкино) - в институт связи, где отбывали сроки и
работали специалисты этого дела.
Здесь, ничего не смысля в связи, кем только Ветров ни был - и
математиком, и библиотекарем, и переводчиком с немецкого, который и теперь
не знает, а то и полным бездельником. Опять проснулась графофильская
страсть, и он признается: "Этой страсти я отдавал теперь все (!) время, а
казенную работу нагло перестал тянуть" (там же, т. 3, с 40). О, прочитал бы
это Достоевский...
За письменным столом Солженицын проводит весь день. Так что большую
часть срока он в прямом смысле ПРОСИДЕЛ... В обеденный перерыв валяется во
дворе на травке или спит в общежитии: мертвый час, как в пионерлагере. Утром
и

273

вечером гуляет, перед сном в наушниках слушает по радио музыку, а в выходные
дни (их набиралось до 60. У Достоевского - три: Рождество, Пасха да день
тезоименитства государя) часа три-четыре играет в волейбол и опять же
совершает моцион. Вот такая каторга - с мертвым часом и волейболом, с
моционом и музычкой, с трехразовым питанием, соответствующим всему этому.
Вот только сауны не было. А самыми неразлучными товарищами Солженицына в
заключении были не кандалы, как у Достоевского, а канцелярский стол, перо,
чернильница и промокашка. В этом лагере, похожем если уж не на пионерлагерь,
то на Дом творчества в Малеевке, где, впрочем, сауны тоже никогда не было,
гигант мысли пробыл без малого три года, занимаясь сочинительством да читая
книги, получаемые по заказу аж из Ленинки! Напоминание о такой каторге
В.Бондаренко называет "клеветой на классика", ибо "Архипелаг" он, повторяю,
явно не читал...
Но вдруг 19 мая 50-го года гения и пророка оторвали от письменного
слова и без чернильницы, без промокашки отправили в Экибастузский особый
лагерь, в края Достоевского. За что такая немилость? Молчит, не объясняет,
вернее, дает путаные объяснения. Это наводит на мысль, что, возможно, ему
надоело выполнять работу Ветрова и он заартачился.

В этом спецлагере титан художественного слова пробыл оставшийся срок.
Он пишет: "В начале своего лагерного пути я очень хотел уйти с общих работ,
но не умел". Не умел?! Да кто же тогда без конца витал в руководящих
сферах - то замом, то завом, то начальником? А доктор Троицкий, знавший
Достоевского на каторге, вспоминал, что тот "на все работы ходил наравне со
всеми". И, напомним, в кандалах, которые узнику социализма и не снились.
Дальше узник сообщает, что в бригаде Боронюка появилась возможность
стать каменщиком. "А при повороте судьбы я еще побывал и литейщиком". А
также и столяром, о чем, видно, забыл, да еще паркетчиком. Наконец-то
добрались мы до его пролетарских специальностей, по поводу которых плакали
американцы и ликует Бондаренко. Но сроку-то сидеть оставалось меньше двух с
половиной лет. Однако же свое приобщение к пролетариату Солженицын поспешил
воспеть в гордом стишке "Каменщик".
Но, увы, оказывается, только шесть месяцев он проработал каменщиком. А
дальше? Однолагерник Д.М. Панин в "За-

274

писках Сологдина" писал о тех днях: "На мое бригадирское место удалось
устроить Солженицына". Что ж, опять? И это после возвышенных-то стихов в
честь приобщения! Увы... Так что думать, будто универсал Солженицын овладел
перечисленными профессиями основательней, чем профессией маляра, нет никаких
оснований. Об одной из них Решетовская прямо писала: "Не судьба Сане
овладеть столярным делом". А как литейщик он сумел-таки отлить себе... Что?
Конечно же, столовую ложку, и притом большую. Но о колесах для тачки пишет,
будто отливал их в вагранке (там же, т. 2, с. 90). Чушь! Вагранка существует
для плавки металла, никакие отливки в ней немыслимы. Этого нельзя не узнать,
проработав литейщиком хоть два дня. А вот с бригадирской должностью "Саня
справляется, она кажется ему необременительной. Чувствует себя здоровым и
бодрым".
На очередной руководящей должности пророк пробыл до января 52-го года,
когда заболел и его положили в госпиталь, где после великолепно проведенной
операции провел две недели. Так до сих пор ничего и не понявший Говорухин
гневно обличал советскую власть: "И вот еще не выздоровевшего, слабого, с
незажившим швом его посылают в литейный цех". Это вранье на уровне
первоисточника. Послали Солженицына - уже не первый раз - в библиотеку.
Между прочим работенка очень выигрышная для сексота: постоянное общение с
самыми разными людьми. Но подумайте и о том: в лагере строгого режима -
библиотека, выбор книг! А Достоевский писал, что в Омском остроге ничего не
было, кроме Библии. Ну, разве еще "Дети 37-го года" Владимира Бондаренко.
Приходится констатировать: летом 1975 года, сотрясая атмосферу Америки
воплем "Братья по труду!", Солженицын так же врал, как сегодня, спустя
тридцать лет врут на просторах отечества его нобелевские Книги Жизни и он
сам.
И очень характерно еще вот что. Постоянно, весь срок мечтая о
начальственной или просто немускульной работенке и почти всегда добиваясь
ее, Солженицын смотрите-ка сколь презрительно гвоздит других известных ему
лагерников за то, что "цеплялись они: Шелест - за стол вешдовольствия,
генерал Тодорский - при санчасти, Конокотин - фельдшером (хоть никакой он не
фельдшер), писательница Галина Серебрякова - медсестрой (хотя никакая она не
медсестра)" (там же, т. 2, с. 342). Согласитесь, ничего подобного вы до сих
пор не видели.

275

В. Бондаренко не понимает, что идет как по минному полю. Ведь каждый шаг
может вызвать взрыв и оказаться смертельным. Вот пишет: "Александр Исаевич,
Вы сами знаете, каких только фальшивок против России и русского народа не
(!) сочиняли". Да, конечно, он знает, ибо сам занимался этим в поте лица
своего. Ведь что такое "Архипелаг ГУЛаг"? Колоссальная фальшивка-донос
против России. Что такое "Стремя "Тихого Дона" И.Медведевой-Томашевской, в
создании и появлении которого Солженицын сыграл решающую роль?
Фальшивка-донос против Шолохова, великого сына русского народа. Он и автора
сам разыскал где-то в Крыму для этой фальшивки, и написал со своей
всегдашней многословной, дотошностью и предисловие, и послесловие, и денег
дал на издание.
Бондаренко тут же стелет соломки, надеясь пройти по ней: "Даже если
Александр Исаевич за свою жизнь и наговорил, даже написал что-то лишнее,
разбираться в том будущим историкам, как разбираются с Достоевским или
Тургеневым, к примеру, но главное навсегда уже останется за ним - народная
правда! Его вело высшее духовное чутье".
Как и В. Кожинов, В. Бондаренко уповает на потомков. Но зачем
обременять их нашими заботами, когда перед нами живой писатель и есть
возможность взять его за бороду и прямо спросить:
- Вы писали, что коммунисты истребили 106 миллионов сограждан. Это
"народная правда" или грязная клевета? Ведь население страны за советское
время возросло вдвое: примерно со 150 миллионов почти до 300. Ничего
подобного не было за такой срок ни в одной европейской стране, как не было и
нынешнего вымирания русских в год по миллиону на фоне вашего сытого
благоденствия.
- Вы утверждаете в "Архипелаге", что в 41-м году мы "отступали позорно
по 120 километров день, меняя лозунги на ходу". Это вам в глубоком тылу
продиктовало "высшее духовное чутье" или вы просто сдули у Некрича? Ведь сам
Гитлер признавал, что немецкие войска никогда не преодолевали в день больше
50 километров, и то лишь в самом начале операции. А главный лозунг в первый
день войны провозгласил В.М. Молотов: "Наше дело правое. Враг будет разбит.
Победа будет за нами!" И этот лозунг мы ни на что не сменили, ни разу не
отступили от него. Это вы на ходу меняли свои взгляды, замыслы и шкуру.
- Вы писали все в том же "Архипелаге", что свою речь по радио 3 июля
Сталин произнес сквозь слезы, "чуть не плача".

276

Вот эта речь (включить запись). Укажите хоть одно место, где оратор
сдерживал слезы. Может, вот здесь: "Великий Ленин, создавший наше
государство, говорил, что основным качеством советских людей должна быть
храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с
народом против врагов нашей Родины..."
И так безо всяких историков можно пройтись по всему насквозь лживому
"Архипелагу", который, как божится Бондаренко, совершенно "необходим для
дальнейшего развития русского народа". Вот заботник нашелся у русского
народа. А Достоевский с Тургеневым тут совершенно ни при чем, ибо можно
"разбираться" с их идеями и образами, даже ссорами, но они не клеветали на
родину, а только прославляли ее.

Но вот это я уж и не знаю, каким печатным словом можно обозначить:
"Солженицыну и Шолохову быть бы близкими друг другу. Увы, судьба развела их.
Жаль. Но так часто бывало в русской литературе. Примем как должное. Вспомнив
хотя бы отношения Толстого и Тургенева, Достоевского и Гоголя, Маяковского и
Есенина. Примиряет всех сама Россия..." О, господи, еще одна порция щирого
сюсюканья о России, шагу ступить без этого не может. Прав Мандельштам:
"Высоким штилем можно опошлить все". И опять: при чем здесь названные
классики? Да, были между ними расхождения, трения, даже вражда, но нередко
они имели частный, личный характер. Тургенев и Толстой поссорились по
житейскому поводу. Но как художников они высоко ценили друг друга. Когда
стало известно, что автор "Войны и мира" высказал намерение отказаться от
дальнейшей литературной работы, уже больной Тургенев, несмотря на
многолетний разрыв, написал ему письмо, умоляя продолжать творчество.
Достоевский в образе Фомы Опискина намекал на Гоголя и на его "Выбранные
места из переписки с друзьями". Конечно, в этом образе немало комичного и
неприятного, но что за беда! И в те дни об этом знали немногие, теперь же
кто помнит, кроме литературоведов? Тем паче что ведь он же, Достоевский, и
говорил: "Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата
писателя в особенности!" Или: "Все мы вышли из "Шинели" Гоголя". Наконец:
"Гоголь - гений исполинский, но ведь он и туп, как гений" (ПСС, т. 20, с.
153). До чего здорово!
А в образе писателя Кармазинова из "Бесов" - шарж на Тургенева.
Говорят, это признавал сам Иван Сергеевич, но

277

8 июня 1880 года на пушкинских торжествах после знаменитой речи Достоевского
он вместе со всеми кинулся к нему со слезами восторга и объятьями. Неласков
был Достоевский и к Салтыкову-Щедрину, Грановскому, позднее - даже к своему
крестному отцу Белинскому... Во всем этом нет ничего чрезвычайного - живая
литературная жизнь... И Есенин с Маяковским были уж слишком различны по
корням, по литературно-стилистическому направлению. Однако первый писал:

Мне мил стихов российских жар.
Есть Маяковский!..

Это же восхищение. А дальше высказывалось справедливое и горькое
сожаление: "поет о пробках в Моссельпроме". Но когда Есенин умер, у
Маяковского застряло "в горле горе комом... Вы ж такое загибать умели, что
никто на свете не умел...".
К тому же Тургенев не говорил, не писал, не издавал книги о том, что
Толстой украл у Пушкина "Войну и мир", Достоевский не убеждал читателей, что
"Мертвые души" списаны у Загоскина, Маяковский не доказывал, что "Письмо
матери" Есенин сдул у Асеева. Наконец, ведь никто из них не писал о другом
так, как болезненно злобный Солженицын. Шолохов встретил его появление
приветливо, по словам Твардовского, даже просил поцеловать его. Но ведь
творческое кредо новобранца, как известно, таково: "Отмываться всегда
трудней, чем плюнуть. Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым". И
начал очень умело плеваться. Действительно, сперва послал Шолохову письмо:
"Глубокоуважаемый Михаил Александрович!
Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря (1962 года),
совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я
был представлен Никите Сергеевичу, - помешали мне выразить Вам тогда мое
неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного "Тихого Дона". От
души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего -
здоровья! Ваш Солженицын".
Обратите внимание: "Ваш", а чувство высокое и неизменное.
Но вот вышел "Теленок" и о том же самом дне, о той же самой встрече он
там пишет: "Хрущев миновал Шолохова стороной, а мне предстояло итти прямо на
него, никак иначе. Я шагнул, и так состоялось (!) рукопожатие. Ссориться на

278

первых порах было ни к чему. Но и - тоскливо мне стало, и сказать совершенно
нечего, даже любезного.
- Земляки? - улыбался он под малыми (!) усами, растерянный (?), и
указывая путь сближения.
- Донцы! - подтвердил я холодно и несколько угрожающе". О, господи,
этот донец, видите ли, еще и угрожал... И тут же: "Невзрачный Шолохов...
Стоял малоросток и глупо улыбался... На трибуне он выглядит еще более
ничтожным". И не соображает в потемнении ума, что главное место Шолохова не
трибуна, а письменный стол, что, впрочем, не мешало ему и с трибуны
запускать ежа под череп и бюрократам министрам, и хвастунам политикам, и
самолюбцам писателям.
Вот с какой черной злобой в душе писал, Бондаренко, твой Солженицын на
другой день письмо Шолохову со своими сожалениями, которые тому вовсе не
были нужны при всей его "растерянности" от встречи с Мечом Божьим.
Еще плевок: "Мой архив и сердце мое терзали чекистские когти - именно в
эту осень сунули Нобелевскую премию в палаческие руки Шолохова". Как, мол,
это мыслимо: терзали мой архив, а кто-то в это время какие-то премии
получал!.. Но ему и этого мало: не жалея средств и сил, начинает кампанию,
чтобы убедить всех, будто Шолохов плагиатор.
И вот, зная все это, Бондаренко заявляет: "Вся сложность (!)
взаимоотношений Солженицына и Шолохова на совести "советников". Какая
сложность? Прохвост оклеветал великого писателя, и тот дал ему отпор - вот и
вся "сложность".
Но Бондаренко еще и горько сожалеет, что гений и злобный прохиндей не
были близки. Поистине это напоминает намерение "белую розу с черной жабой
обвенчать". И не соображает, что, превознося прохиндея, объявляя его
грандиозным русским явлением, берет на себя при этом ответственность за всю
его клевету, в том числе и за "палаческие руки".
Но представьте себе, в своем пылком желании обвенчать русскую розу с
русофобской жабой Бондаренко не одинок. О том, что венчание не состоялось,
горько сожалеет Валентин Осипов. В книге, озаглавленной, конечно же, "Тайная
жизнь Михаила Шолохова" (куда ныне на рынок без "тайны"!) он уверяет, что,
хотя "Шолохов не признал политической праведности (!) отношения Солженицына
к советской власти и истории" (сам-то Осипов признает "праведность" грязного
клеветника России. - В.Б.), тем не менее, по его данным, венчание должно
было состояться. Шолохов вроде бы уже приготовился, но "Солженицына
почему-то не уберегли". Как так не уберегли? От чего?.. Оказывается, от
клеветы на

279

Шолохова, в частности, надо полагать, от приведенных плевков со страниц
"Теленка", от плевка в виде того самого "Стремени" и т.д. В результате,
говорит, писатели вовсе не по своей воле оказались по разные стороны
баррикады, не в силу своих несовместимых убеждений, а выпала им судьба
кем-то "повражденных (!) и поссоренных": "кто-то недобрый Солженицына под
руку - толк, толк, перо и клякснуло (!)".
Кто же толкнул? Да, видно, те же таинственные советники. А кто должен
был беречь невинность Солженицына, остерегать от подлости - чья это
обязанность? КГБ, что ли? Или Союза писателей? Или МЧС?.. Но как бы то ни
было, а Осипов прощает Солженицыну все эти подлости, более того: "Оправдываю
(!) его по предположению (!), что он просто не мог знать биографии
Шолохова". Оправдание по предположению - это супергуманно, но мы уже видели
точно такое оправдание у Вадима Кожинова. И чтобы такой дока не знал
биографию Шолохова? Он знает насквозь даже биографию Бондаренки...
Свою книгу В. Осипову следовало бы озаглавить не "Тайная жизнь
Шолохова" (никакой тайной жизни писатель, конечно, не вел), а "Моя тайная
жизнь". Действительно, как человеку удалось работать директором крупнейшего
в стране издательства "Художественная литература", самому писать книги и при
этом употреблять слова, смысла коих не понимает, - вот тайна так тайна!..
Приведу только один, но уж очень характерный пример. Вот он неоднократно
упоминает смастаченную Солженицыным убогую книжонку "Стремя "Тихого Дона" и
думает, что здесь "стремя" - известная деталь конной верховой упряжи. Так и
главку озаглавил: "Недокованное стремя", т.е. недописанная книга, о чем он,
между прочим, сожалеет. И примеры из Даля привел: "Держать кому стремя.
Спустя время, да ногой в стремя" и т.д. А ведь на той же странице у Даля мог
бы видеть: "Стремя - стрежень реки, быстрина", т.е. основное течение. Именно
этот смысл тут и имелся в виду автором пасквиля: стрежень книги принадлежит
не Шолохову, а Крюкову. Уж очень вопиет осиповское толкование слова "стремя"
в книге о великом художнике слова, тем паче - о писателе-казаке. Счастье
автора, что казак не видал его книгу...
В самый день солженицынского юбилея Бондаренко появлялся во всех
выпусках новостей на канале НТВ рядом с Осокиным и кратко излагал главную
мысль своей статьи: Солженицын - это супер-гипер-архирусское явление. А
следом за ним возникал сам Александр Проханов, прославлен-

280

ный мастер высокого штиля и изысканных оксюморонов. Ему показалось мало
роскошной статьи своего заместителя у себя в "Завтра" и у него в "Дне",
захотелось внести личный вклад в юбилейное торжество и внес изумительной
красоты жемчужинку элоквенции: "Пусть Александр Солженицын стоит высоко и
грозно, как Александрийский столп!" Увы, жемчужинка с изъянцем: правильно,
справедливо назвать Солженицына столпом, если - антисоветчины и русофобии,
но Александрийский столп - это же маяк, и он стоял да светил отнюдь не
грозно, а наоборот, дружески, а то и спасительно для моряков.

Картина будет неполной, если мы не вспомним здесь еще статью В.
Бондаренко "Александр Солженицын как лидер русского национализма" ("День", №
6, июнь 1998). Критик обожает три слова: "лидер", "элита" и "премии". То у
него в своих сферах Никита Михалков лидер, то Проханов, то вот Солженицын...
Статья на всю полосу с портретами Учителя и ученика, а посвящена книге
"Россия в обвале". Критик уверенно заявляет: "Все русские патриоты от
генерала Макашова до Виктора Илюхина (что, разве это разные полюса русского
патриотизма? - В.Б.) с небольшими частными отклонениями дружно подпишутся
под всеми основными идеями этой книги".
С чего ученик это взял, почему говорит от лица всех патриотов,
неизвестно. Мне, например, омерзительно поставить свое имя рядом с именем
клеветника России. А главное, книга его от начала до конца напичкана идеями,
которые давным-давно были высказаны и многократно обнародованы множеством
авторов, в частности, и Зюгановым, и теми же Илюхиным да Макашовым и мной
тож. А он по всегдашней склонности к плагиату изображает себя
первопроходцем, открывателем Америк, как это было позже и в книге "Двести
лет вместе", о чем уже говорилось. В самом деле, разрушены промышленность и
сельское хозяйство, разгромлена армия, обескровлена наука, чудовищная
преступность, страшный рост туберкулеза и сифилиса, идет вымирание народа,
брошены наши соплеменники за рубежом, всюду ложь, показуха, жирует кучка
сверхбогачей, ограбивших страну, и т.д. - вот о чем эта книга. Да мы уже
пятнадцать лет твердим то же самое! А он явился из-за океана и вот -
"Граждане, послушайте меня!" Это слова из давней блатной песенки. А дальше
там так: "Ремеслом я выбрал кражу..." Вот именно...

281

Но даже не вещание критика от лица всех патриотов самое удивительное в
его статье. Еще интереснее то, что он говорит от своего имени: "Непонятно,
почему главы из этой книги автор распечатал исключительно в газетах, где
проповедуют прямо противоположное тому, что утверждается в книге", т.е. в
"Новой газете", "где из номера в номер несутся вопли о русском фашизме", в
"Общей газете", которую сам писатель считает "антирусским изданием" и еще в
"десяти оголтело антирусских газетах".
Это критику непонятно. И он продолжает: "При этом ни "Русскому
вестнику", ни "Литературной России", ни "Нашему современнику", ни "Москве",
ни "Русскому дому", ни "Завтра", ни "Дню литературы", ни "Патриоту" главы из
книги предложены не были". Ну почему? Почему же?
Какая перед нами тяжелая форма болезни... Да потому, милый критик, что
у твоего "Дня" тираж, как ты утверждаешь, десять тысяч, у других
перечисленных рядом с ним изданий - того же примерно порядка. Ну, у
"Современника" тринадцать тысяч. А перед тобой абсолютно аморальный циник, у
которого, как сказал еще Твардовский, нет ничего святого, ему начхать на
все, лишь бы тиражи были в сотни тысяч, в миллионы экземпляров. Но даже не
это главное, а то, что написать он может все, что угодно, рука набита, но
душой он с "Новой газетой", а названные тобой издания он презирает, не
желает на глазах почтенной публики из той же "Новой" связываться с ними,
мараться о них. Если бы не так, то ведь он мог бы одни и те же главы
напечатать и в "Общей газете", и, допустим, в твоем "Дне" хотя бы из
сострадания к его главному редактору, своему церберу. Ведь напечатал же он
ответ Дейчу одновременно и в "Литгазете", и в "Комсомолке", но опять же не в
"Завтра", не в "Дне".
Его презрение к русским патриотам ты еще раз подтверждаешь рассказом о
приеме при вручении Солженицыным своей премии: "Вместо единения русских я
увидел исключительно демократическую космополитическую тусовку,
облизывающуюся на устриц и омаров... Ни Союза писателей России, ни "Нашего
современника"... Были самые крутые демократы... Где же попытка единения
русских, объявленная в книге?" Ему опять непонятно!
А ведь давным-давно мог бы все уразуметь.
И вот при всем этом Бондаренке не омерзительно. Он продолжает льнуть к
Солженицыну, прославлять его, во всю прыть своих немощных силенок оборонять
от обид. Да, видимо, это тяжелая болезнь, приведшая, как и Вадима Кожинова,

282

к полному непониманию того, что есть Солженицын. С другой стороны, отношение
Бондаренко к Солженицыну очень похоже на отношение руководства КПРФ к
церкви. Они перед ней - мелким бесом рассыпаются, а она их в упор не видит.
Они взывают: "Мы уповаем на помощь священнослужителей!" Печатают в трех
номерах "Правды" холуйские статьи своего идеолога Зоркальцева о рабской
любви к ней. А из иерархов церкви за все время никто доброго словечка не
сказал о коммунистах и прошлого, и нынешних дней. И опять приходится
повторить: "О, святая простота! О, куриная слепота!.." Вот какую породу
людей создала наша демократия: им плюют в лицо, а они целоваться лезут. Да
посмотрись ты в зеркало, Бондаренко. У тебя на лице плевок твоего кумира!

В самый канун юбилея на страницах той самой "Новой газеты" (№ 92) я
обнаружил статью только что упомянутого Юрия Карякина "И еще неизвестно, что
он скажет". Вы должны знать Карякина. Своим воплем "Россия! Ты одурела!" по
поводу избрания еще в первую Думу коммунистов он вошел в историю почти столь
же прочно, как Альфред и Эдвард. А предложением ликвидировать Мавзолей
превзошел самого патриарха, поскольку первым вылез с этим предложением, да
еще с трибуны Съезда народных депутатов СССР, куда попал, представьте себе,
от Академии наук.
Но все-таки я заглянул в его биографию: "Публицист, социолог,
писатель... Родился в 1930 году в Перми..." Значит, восьмой десяток идет. В
Перми семь вузов, в том числе университет, выбирай - не хочу, но юный пермяк
и будущий ленинец почему-то предпочел университет Московский, а факультет -
философский. Дальше: "Дед - участник русско-японской войны, георгиевский
кавалер..." При чем тут дед и его награды? У меня бабка была мать-героиня,
но я же не сую это в нос читателям. А сам-то Карякин хотя бы два годика
отслужил в армии? Непохоже. Ибо после университета была еще и аспирантура, а
сразу после нее с 1956 года - непрерывное шествие по важным должностям в
важных научных учреждениях и в очень важных редакциях: "Институт истории
Академии наук... младший научный сотрудник... старший научный сотрудник...
журнал "Проблемы мира и социализма"... "Правда"... замзавотделом...
завотделом... Верховный Совет. . консультант... референт..." О некоторых из
этих учреждений, должностей я и слыхом не слыхивал, например: "Институт
сравнительной политологии и проблем рабочего движения"

283

Или: "Высший консультационно-координационный Совет при председателе
Верховного Совета Российской Федерации". Кого там Карякин консультировал,
что он там координировал - бог весть! Можно себе представить, что это была
за малина, что за лафа для разного рода столичных пермяков... А уж вершина
всего - вице-президент русско-американского философского общества
"Апокалипсис". Это вам не "Рога и копыта"! Аж зависть берет! Я бы тоже с
удовольствием возглавил философское общество "Армагеддон".
Но вернемся к нынешней публикации Карякина. Он озаглавил ее явно
неудачно: "Еще неизвестно..." Очень даже известно. Однажды Солженицын
заметил: "Я никогда не успеваю жить". Возможно, но зато всегда успевает
солгать. Так поступит и в очередной раз. У статьи есть и подзаголовок:
"Дневник русского читателя". Первая запись в этом дневнике имеет помету:
"Ноябрь 1962-го. Прага". Это время публикации "Одного дня Ивана Денисовича".
Но почему русский читатель оказался в Праге? Что он там делал? Оказывается,
в ходе служебного продвижения он в облике правоверного коммуниста трудился
уже в помянутом коммунистическом журнале "Проблемы мира и социализма".
Работка и тут была - не бей лежачего. Вместе с Александром Бовиным,
Владимиром Лукиным и другими коммунистами этого пошиба он там шесть лет
(1960-1965) на сорока языках полумиллионным тиражом на наши деньги учил
граждан 145 стран, как строить социализм, как вообще нам жить и что такое
хорошо и что такое плохо. Но вдруг именно там внезапно заобожал Солженицына,
антисоветчика № 1.
Желание совместить то и другое однажды привело его к такой мысли: "В
своем Завещании В.И. Ленин высказал страстную жажду надежды (так в тексте. -
В.Б.) на людей со следующими четырьмя качествами: во-первых, они ни слова не
скажут против своей совести; во-вторых, никому не поверят на слово;
в-третьих, ни в какой трудности признаться не побоятся; в-четвертых, не
побоятся никакой борьбы за поставленную цель... Мне кажется, что А.И.
Солженицын как раз принадлежит к таким людям..." Короче говоря, Ленин мечтал
о Солженицыне! Пожалуй, такое заявление вполне может заменить справку из
психдиспансера...
Суть первой дневниковой записи Карякина в том, что он обнаружил у
Солженицына "на малюсенькой "сотке" бумаги такую же "гущину", "глубину" и
"простор", что и у Достоевского. Очень прекрасно. Но почему все эти
замечательные слова в кавычках? Писатель должен понимать: это похоже на

284

издевку. А кроме того, по прошествии времени хорошо бы дополнить "гущину" и
"глубину" размышлением о том, почему сей кумир так ненавидит Достоевского.
По его словам, великий писатель ужасно любил "разодрать и умилить". А как он
высмеивает его каторгу! Просто глумится. Вот уж я, говорит, хлебнул лиха, а
там, говорит, арестанты в белых штанах ходили, - уж куда дальше такой
благодати! Для него царская каторга - что для Остапа Бендера вожделенный
Рио-де-Жанейро, где, по его представлению, все ходят в белых штанах. Я ему
сказал однажды: "Неужто не знаете, что ведь в ту пору и в походы, и в бой
солдаты ходили в белых штанах. Что ж, вольготно они жили?" Не поверил! И не
желает принять в расчет, что Достоевский всю каторгу в кандалах отбыл, а
сам, как уже отмечалось, - то бригадиром, то учетчиком, то нормировщиком, то
начальником смены, то библиотекарем, а то и вовсе бездельничал, корпел над
своими рукописями.
Вторая запись помечена так: "Ноябрь 1964-го. Рязань". Тогда Салженицын
жил там. Значит, русский читатель взял отпуск в своих коммунистических
"Проблемах", оставил "на хозяйстве" вместо себя Бовина и примчался в гости к
Достоевскому наших дней. Любовь зла... Может быть, привез в подарок
шеститомник Маркса и Энгельса.
Но вскоре Ленин и весь марксизм были тайно отринуты и прокляты, а
Солженицын превознесен до небес как опаснейший враг отечества: "За чтение
"Архипелага" людям давали "срокА...". Ишь ты, "срокА". Можно подумать, что
сам изведал их, потому так именно привык говорить. Но когда и кому дали
"срокА"? Назови хоть одного! Безграмотный "Архипелаг" халтурно издал в
Париже Никита Струве в самом конце 1973 года, в брежневское время. Кто же в
те беззубые годы мог за чтение получить "срокА"?
И вот мы видим, что после шести лет сидения в пражских "Проблемах"
Карякин, естественно, вполне созрел для московской "Правды", для ЦО КПСС! Он
еще и тут уже без Бовина и Лукина, но, кажется, вместе с Гайдаром, корча из
себя ленинца, поучал нас уму-разуму. Однако в 1968 году его вдруг вышибли из
партии. Такого рьяного служаку - за что? В справочнике "Кто есть кто в
России" (М., 1993) твердо сказано: "За доклад об Андрее Платонове". Ну, это
очень похоже на срока за чтение "Архипелага" и на расстрелы за хранение
ленинского "Письма к съезду", о чем скажем дальше. А еще вспомните Баклушина
из "Мертвого дома" Достоевского. Тот уверял, что его сослали на каторгу за
любовь. Но, видя, что ему не верят, после некоторого раздумия добавлял
все-таки.

285

что пламенной любови, видимо, по причине ревности сопутствовало убийство
одного немца, и жаловался: "Ну посудите, можно ли ссылать на каторгу из-за
немца?" Надо полагать, в платонической любви Карякина к Платонову тоже был
свой немец.
Дальше уже беспартийный социолог, просто пермяк счел полезным напомнить
нам, что еще 2 июня 1989 года с трибуны съезда он обратился к Горбачеву с
просьбой вернуть советское гражданство "человеку, который первым призвал
себя и нас не лгать, - великому писателю земли Русской, великому гуманисту
Солженицыну... Вы нашли общий язык с Тэтчер, Бушем, Рейганом, папой
римским... Неужели мы не найдем общий язык с Солженицыным... Потомки нам не
простят, если мы не сделаем этого".
Дались им эти потомки... Но какой пафос! Однако надо бы пояснить: ну,
призвал себя великий гуманист не лгать, и что из этого получилось, каков
итог? А что касается призыва к другим не лгать, то неужто Карякин только лет
в сорок-пятьдесят впервые услышал это от Солженицына? Да где он рос, кто его
родители? Меня лично еще в пору нежного детства учила не лгать родимая
матушка. Помню даже из той поры стишок про девочку, которая разбила чашку,
хотела свалить это на кого-то другого, но потом застыдилась:

Врать, хитрить и притворяться
Грех великий, говорят.
Так не лучше ли сознаться -
Пусть немного побранят.

Когда мне читали такие стишки, Карякина мама, как видно, читала своему
отпрыску третий том "Капитала", да еще на немецком языке. Вот и плоды на
старости лет...
Кстати говоря, выступление Карякина на съезде подано так, что можно
подумать, будто он был первым, кто поставил вопрос о возвращении Солженицыну
гражданства. На самом деле больше чем за год до этого журнал "Книжное
обозрение" напечатал статью Елены Чуковской и затем в трех номерах за 1988-й
год провернуло целую кампанию. Кто с просьбой, а кто и с требованием "Даешь
Солженицына!" там выступили Герой Социалистического Труда Виктор Астафьев,
лауреат Ленинской премии И. Шафаревич, историк Н. Эйдельман, протоиерей А.
Мень, критик В. Оскоцкий из ВПШ, доктор исторических наук, член "Мемориала"
Я. Этингер, писатель В. Лазарев, знаток кремлевских жен Лариса Васильева и
немало других менее известных сограждан. Я не цитирую эти

286

восторженные или гневные письма довольно уже далекого прошлого по той
причине, что достаточно полное представление о них дает свежайшая статья
Бондаренко, о которой шла речь, - это в том же возвышенном духе. Понятно,
почему среди авторов 26 писем не оказалось тогда ни Эдварда, ни Альфреда, но
где же был наш Вольдемар, бесстрашный враг голи перекатной? Видимо, все-таки
еще не дозрел тогда и он, еще поджилки тряслись...
Правда, редакция предоставила слово и нескольким противникам всей
затеи. Так, работник собеса А. Аржанников из Свердловска вопрошал
устроителей кампании: "Зачем понадобилось из отщепенца, пусть и наделенного
литературными способностями, лепить "творца подлинного искусства"?" Рядовой
колхозник из Ростовской области В. Золотов советовал: "После того, что
Солженицын написал о русской нации, его на выстрел нельзя допускать к
СССР... А Нобелевскую премию он получил за то, что плевал в лицо своей
родине". Фронтовик И. Крюков из г. Клинцы Брянской области добавлял:
"Требования издать у нас в Союзе произведения Солженицына и тем более
возвращения ему гражданства являются оскорблением участников войны и
осквернением памяти тех, кто отдал свои жизни в боях за родину". Как видим
мнение безвестных людей совпадало с высказываниями известных писателей, что
приведены выше. А Карякину и тут не надо бы тянуть на себя одеяло
первопроходца...
Далее пермский воспитанник пражских "Проблем социализма" напоминает,
чтоб не забыли, что 31 января 68-го года на литературном вечере в ЦДЛ он
заявил: "Я должен сказать о гениальном писателе нашей страны Александре
Исаевиче Солженицыне, сказать тем людям, которые вешают на него сейчас
всевозможные ярлыки: не спешите!" Не совсем понятно, почему именно он должен
был сказать. Кто его уполномочил? Главный редактор "Правды", что ли? А кроме
того, уже кое-кто из мыслителей к этому дню сказал нечто подобное.
Дальше: "Посмотрим еще, где будет он и где окажетесь вы через 10-20
лет". Двадцать лет назад Александр Исаевич пребывал на своем ранчо в США,
катил "Красное колесо. И десять лет назад пребывал все еще там же, в штате
Вермонт на ранчо, обтягивал свое "Колесико". А теперь прошло уже 35 лет.
Имея в запасе на всякий пожарный случай поместье в заморском штате, ныне он
обитает на роскошно перестроенной даче Кагановича в Троице-Лыкове под
Москвой и, сохраняя резвость духа, сочинил там еще несколько трудов, в
частности нетленку под названием "Лет двести и все вместе".

287

По поводу этого нового труда ввязался в рукопашную схватку с Марком
Дейчем. Дожил, докатился... От борьбы против великого Сталина, против
русской сверхдержавы до потасовки с евреем Дейчем, который ведь не мог
ничего другого, как только во взаимном клинче измазать соплями.
Ну, а те, кто "вешал ярлыки", в большинстве своем, увы, ушли туда,
откуда нет возврата. Но ради исторического интереса можно кое-какие ярлычки
напомнить.
Если начать с ушедших, то вот что писали, например, те, кого мы
проводили в последний путь не так давно или совсем недавно - Сергей Залыгин
и Анатолий Ананьев, Василь Быков и Расул Гамзатов: "Поведение таких людей,
как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный и общественный
строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского
государства и призывающих Запад продолжать политику "холодной войны", не
может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения".
Отдельно о втором из отщепенцев Гамзатов сказал еще так: "За
раздраженностью Солженицына кроются злоба и ненависть, в литературу он
пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу, к строю, народу,
государству".
Украинец Олесь Гончар: "Солженицын принял роль поставщика злобной
клеветы на свою родину. Дойти до того, чтобы обелять власовцев, возводить
поклеп на революцию, на героев Отечественной войны, на самоотверженную
борьбу советского народа, оскорблять память павших - это ли не верх
кощунства и цинизма?"
Белорус Петрусь Бровка: "Теперь уже ясно, он не заблуждается, он
никогда не любил ничего нашего, он злейший враг издавна, он предатель".
Грузин Ираклий Абашидзе (однофамилец цитированного Григола): "Мало я
видел таких наглецов, как Солженицын. Нет, большое терпение у нашего
правительства, что терпит такого негодяя! После того, как видел его
несколько раз на секретариате, я убедился, что это мерзавец".
Владимир Максимов вспоминал о торжестве в Доме литераторов по случаю
75-летия пророка: "Я поразился: Солженицына воспевали Бурбулис и Александр
Яковлев, Григорий Померанц и Валентин Оскоцкий, Владимир Лукин и Александр
Минкин... Не дав мне слова, меня сразу же облил грязью бывший идеолог
марксизма Юрий Карякин... Мне стало страшно... Все их юбилейное сборище было
омерзительно... Мы не простим Солженицыну аплодисментов над трупами

288

тысяч расстрелянных русских патриотов и ждем его извинений за поразившее
всех одобрение ельцинской кровавой клики..." ("Завтра", № 21, 1994).
Таких высказываний уже ушедших писателей разных советских республик и
разных национальностей можно привести еще много, но мы опять не обойдем и
ныне, слава богу, здравствующих.
Сергей Михалков: "Солженицын - человек, переполненный яростью и злобой,
пренебрежением и высокомерием к своим соотечественникам". Опять же прежде
всего - к русским.
Владимир Карпов: "Да, были предатели на войне. Их толкали на черное
дело трусость, ничтожность душонки. Но есть предатели и в мирное время - это
вы, Сахаров и Солженицын! Сегодня вы стреляете в спину соотечественникам".
Михаил Алексеев: "Оскорблена совесть миллионов... Брошен поганый плевок
и в живых, и на священные могилы тех, кто спас мир... А жирный же кусок,
заработанный низким предательством, рано или поздно встанет у него поперек
горла".
Чингиз Айтматов: "Если мы хотим по-настоящему выступать на мировой
арене, то давайте следовать пути Горького и Маяковского, а не Пастернака и
Солженицына".
Давид Кугультинов: "Герострат был, Солженицын есть. Но Герострату не
платили за поджог храма. Солженицын берет. Однако даже замутненный злобою
разум его должен бы понять, что пытающийся вдунуть жизнь в червивую залежь
фашизма всегда кончает всенародным презрением".
Валентин Распутин считает Солженицына "победителем и одновременно
побежденным. Победителем в борьбе с коммунизмом и побежденным вместе с
втоптанной в грязь Россией. В том и другом он принял деятельное участие...
Его война против коммунизма перешла в войну против национальной России"
("Завтра", № 21, 1994).
Александр Рекемчук: "Злобный клеветник..."
Литературовед Петр Николаев: "К истории прикоснулся своими нечистыми
руками Солженицын..."
Это все были высказывания и оценки литераторов. Из других приведу
только два. Митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим: "Солженицын печально
известен своими действиями в поддержку кругов, враждебных нашей родине,
нашему народу". И наконец, последнее: "Подобных людей никогда не мучил
жгучий стыд за подлость и предательство, ибо у них никогда не было чувства
родины, гражданского долга перед народом... Миллионы людей не только у нас,
но

289

и за пределами СССР с удовлетворением воспримут сообщение о лишении
Солженицына советского гражданства и выдворении его из нашей страны". Так
писал в "Правде" Герой Советского Союза Василий Бондаренко. Уж не дядя ли
нашего Владимира Григорьевича, о котором упоминалось? Но если даже только
однофамилец, немедленно кайся за него, Бондаренко: ты же именно к этому
призываешь однофамильцев отвратительных для тебя коммунистов.
Если вам, Карякин, этого мало, то возьмите книгу "Слово пробивает себе
дорогу", вышедшую в издательстве "Русский путь" в 1998 году. Почти все
приведенные выше высказывания о Солженицыне взяты оттуда. Там его
высокоинтеллектуальные, по шкале Кублановского, почитатели В.И. Глоцер и
Е.Ц. Чуковская (внучка писателя) собрали и дотошно разложили по полочкам
необъятное множество этих высказываний в полной уверенности, что они лишь
выгодно оттеняют супер-гипер-архигениальность их кумира. Ну еще бы! Никто ж
из авторов этих высказываний не дотягивает до интеллектуального уровня
Бондаренки - Кублановского - Карякина...
Впрочем, не обошлось без некоторых досадных изъятий. Так, в объемистой
книге (500 страниц!) не нашлось места для приведенной выше оценки Шолоховым
произведений и самой личности Солженицына: "Поражает какое-то болезненное
бесстыдство..." и т.д. Или вот еще более объемистая книга (620 страниц !)
"Кремлевский самосуд", вышедшая еще в 1994 году в издательстве "Родина". Там
неутомимые добытчики А.В. Коротков, С.А. Мельчин и А.С. Степанов под
руководством В.Н. Денисова сгребли еще больше интересных бумажек, но тоже
сумели обойтись без Шолохова.

Как можно было уже видеть, особенно шибко критика пленяет писатель вот
чем: "С себя, с себя он начинает покаяние, а потому-то неотразимо
убедительным и становится его призыв к покаянию". Да, Солженицын любит порой
разодрать на себе рубаху и завопить так, например: "При другом повороте
судьбы я мог бы стать правой рукой Берии! Мог бы!.." И - в слезы... Но это
слишком абстрактно, гипотетично. А вот в конкрентой подлости, в том,
допустим, что при допросе оклеветал своих школьных и институтских друзей как
антисоветчиков, - в этом ни признаться, ни покаяться он не желает. Мало
того, когда оклеветанный им школьный друг Кирилл Симонян пристыдил его уже
на свободе за клевету, он с великой досадой воскликнул : "Ах, жаль, что тебя
тогда не посадили!" ("Архипелаг", т. 1, с. 144). А история с

290

"Тихим Доном"? Или ее не было, Карякин? Уж после смерти-то Шолохова, после
того, как найдена рукопись книги, как можно было хотя бы не признаться в
своем гнусном вранье! Куда там... Вот истинное лицо этого
праведника-покаянца. Он скорее язык себе отрежет, чем мы услышим от него:
"Виноват, православные. Еще в молодости бес попутал. Всю жизнь врал
напропалую, аспид..." И Карякин еще стыдит сограждан за то, что они не
следуют призыву уникального лжеца: "Пушкин каялся, Толстой каялся, Чехов...
А этим - "не в чем!" А еще стоят со свечкой в храме..." Это о Ельцине и
Путине, что ли?
Собратьев Карякина из яковлевского Отдела пропаганды Твардовский,
морщась, умолял: "Над ухом не дышите..." А ведь этот, дитя "Проблем
социализма", не над ухом, а встал перед глазами и вопит: "Кайтесь!" Будучи
воспитанником сих "Проблем", он же не соображает, что тут дело сугубо
личное, интимное, тайное. У Пушкина и Толстого никто в связи с этим над ухом
не дышал. Чтоб недалеко ходить, замечу, что и у меня никто не дышал, но вот
еще в 79-м году родились строки:

Я обижал порой друзей.
Прости меня за это, Боже!
Хотя никто из них, ей-ей,
В долгу не оставался тоже.

И женщин обижал порой.
Прости и это. Хоть едва ли
За них бы кто-то встал горой:
Они мне тем же отвечали.

И мать я обижал не раз.
Она обиды все сносила,
Не поднимая скорбных глаз,
И лишь понять ее просила.

И как никто была верна,
Любви живое воплощенье...
Здесь так тяжка моя вина,
Что было б грех просить прощенья.

("В прекрасном и яростном мире". М., 1996, с. 27)

Это было написано в Коктебеле среди его сказочных красот в дни райского
благоденствия.
Нетрудно заметить, что громче и назойливей всех требуют покаяния от нас
именно оборотни: Солженицын, академик Лихачев, вот этот специалист по
проблемам социализма и подобные им.

291

В пропаганде писаний своего кумира Карякин превосходит Эдварда,
Альфреда и Вольдемара, вместе взятых, доходит до категорического заявления,
что без "Архипелага", ну просто "нельзя, безнравственно вступать в наш мир".
Что значит "вступать в мир" - о новорожденных, что ли, речь? Или о
выпускниках средних школ? Или, наконец, о новобрачных? В фашистской Германии
вступившие в брак молодожены обязательно должны были тут же купить "Майн
кампф". Как видно, Карякин мечтает, чтобы и у нас в обязательном порядке
покупали "Архипелаг" то ли родители новорожденных, то ли выпускники школ, то
ли новобрачные. Что ж, я полагаю, нынешняя однопартийная Дума может
поддержать такое новаторское требование. Но как быть с теми, кто уже вступил
"в наш мир" через карякинское "нельзя", т.е. не прочитав "Архипелаг"? Ведь
это огромное, подавляющее большинство народа. Трудно представить себе
нормального человека, который добровольно прочитал бы эту тягомотину в
полторы тысячу страниц, эту "книгу-монстр", как назвал ее Лев Копелев,
сидевший вместе с Солженицыным. Я лично в свое время осилил ее только на
спор - за три бутылки армянского коньяка "Арарат" (по бутылке за каждый
том). А всех, кто не читал, пожалуй, надо сажать в лагеря строгого режима -
правда, Карякин? - и не выпускать до тех пор, пока не прочитают великую
книгу и не сдадут экзамен по ней. Опасаюсь, что будет много смертельных
случаев по причине умственного истощения. Но что делать!
А между тем Карякин уверяет, что ему известен "один американский
юноша", который прочитал все три тома "Архипелага" и не умер, а так
восхитился автором, что сделал его портрет. Этот портрет купил "один
американский полковник" и подарил его одному обожателю Солженицына, а
обожатель поехал в Вашингтон и отдал портрет одному Лукину. И тот повесил
его при входе в одно посольство, где по недосмотру или скорее по замыслу
предателя Шеварднадзе он был тогда послом. Правда, висел портрет, кажется,
недолго...

Где Солженицын, там всегда не только злоба, клевета, но и напроломное
вранье, невежество. Вот Карякин уверяет, например: "Пожалуй, никогда еще
первое произведение безвестного доселе автора ("Один день") не производило
столь всеобщего и оглушающего и просветляющего впечатления". Как это
возможно - одновременно и оглушить (от этого ж в глазах меркнет) и
просветлить? Но дело не в этом. Критик,

292

занятый круглосуточным штудированием Маркса, просто не слышал о том,
например, какой литературной "бомбой" для всей Европы явились в 1774 году
"Страдания молодого Вертера", автор которых был без малого в два раза моложе
безвестного досель глушителя-просветителя. Говорят, Наполеон прочитал
"Вертера" столько же раз, сколько Сталин смотрел "Дни Турбиных"... А поэма
"Руслан и Людмила", автор которой был больше чем в два раза моложе
безвестного доселе? Она же вызвала бурю! А даже не напечатанная в "Новом
мире" многотысячным тиражом, но лишь рукописная "Смерть поэта" 23-летнего
Лермонтова?.. И заметьте, правдолюб Карякин, что гениального Лермонтова за
это стихотворение сослали на Кавказ под чеченские пули, а вашего нудного
пророка выдвинули на Ленинскую премию. Ну да, к огорчению на том свете
Ильича (он же, как помним, мечтал о Солженицыне), премию не дали, но и
выдвижение совсем не то, что чеченские пули... Наконец, вспомним рассказ
"Макар Чудра", наутро после публикации которого опять же не в столичном
"Новом мире", а в тифлисской газете "Кавказ" 24-летний Максим Горький
проснулся знаменитым... Вы хоть о чем-нибудь из всего этого слышали,
Карякин?
Он продолжает: не столь давно обожаемый им "Ленин так ненавидел
Достоевского, так ненавидел..." Как - так? Как Солженицын - Шолохова? И
сварганил книжицу, где говорилось, что "Преступление и наказание"
Достоевский украл у Виктора Гюго? Или писал о его "палаческих руках"? Или,
пользуясь своей властью, запретил в 1921 году юбилейные мероприятия в Москве
и Петрограде по случаю 100-летия со дня рождения писателя? Или распорядился
прекратить издание начатого еще в 1914 году 23-томного собрания его
сочинений? Или приказал снести флигель на Божедомке, где писатель родился?
Или писал на него злые эпиграммы, как Тургенев?.. Ничего же этого не было.
Ленин просто не любил Достоевского, и в этом был далеко не одинок. Это
писатель сложный, трудный, противоречивый. Например, его не любили Тургенев,
Щедрин, Чехов, он был "антипатичен" Чайковскому, Бунин терпеть его не мог. А
ведь никто из них и Маркса не читал и не состоял ни в РСДРП, ни в РКП(б) и
не числился в "ленинской гвардии". Да ведь и сам Достоевский кое-кого
терпеть не мог. После знакомства с Тургеневым писал о нем брату: "Поэт,
талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет - я не знаю, в
чем природа отказала ему. Наконец, характер неистощимо прямой, прекрасный,
выработанный в доброй школе". А по прошествии време-

293

ни - нечто совсем иное: "Он по самой своей натуре сплетник и клеветник" и
т.д.
И вот, говорит Карякин, ненавидя Достоевского, "Ленин так беззаветно
любил Нечаева". Речь идет об известном С.Г. Нечаеве (1847-1882),
единомышленнике Бакунина, создателе тайного общества "Народная расправа",
прибегавшего в своей деятельности к обману, провокациям, шантажу и даже
убившего по обвинению в измене члена общества студента И.И. Иванова. Он был
осужден на 20 лет и умер в Алексеевском равелине Петропавловки.
Маркс и Энгельс посвятили Нечаеву и нечаевщине большую статью в своей
работе "Альянс и международное товарищество рабочих" (Сочинения, М., 1961,
т. 18). Разбирая воззвания и прокламации Бакунина и "его агента" Нечаева,
они писали: "Все это чистая галиматья... Полное отсутствие идей выражается в
такой напыщенной галиматье, что нет возможности передать ее, не ослабив
комичности... Эти безмозглые людишки, говоря страшные фразы, пыжатся, чтобы
казаться революционными гигантами. Это басня о лягушке и воле" (с. 398).
И вот одну из этих надутых лягушек, осужденных не только лично Марксом
и Энгельсом, но и Первым Интернационалом, и поколениями русских коммунистов,
уверяет знаток рабочего движения, Ленин любил так беззаветно, как он,
знаток, - Солженицына. Как же проявилась эта порочная любовь? Ленин написал
о Нечаеве хвалебную статью? Нет. Имя Нечаева даже не встречается в Полном
собрании его сочинений. Или распорядился поставить Нечаеву памятник в
Петрограде на месте памятника Петру? Или хотя бы велел выбить его имя среди
девятнадцати имен революционеров от Кампанеллы до Плеханова на
памятнике-обелиске, открытом 7 ноября 1918 года в Александровском саду у
Московского Кремля? Или хотел переименовать город Карягино, что был тогда в
Азербайджане, в Нечаевск?.. В ответ мы можем услышать: "Если Ленин мечтал о
Солженицыне, то как он мог не любить Нечаева!"

Карякин не может отвязаться от упомянутой темы "срокА" и продолжает ее
так: "В 20-х годах, когда на Западе напечатали так называемое "Завещание
Ленина", оно было объявлено "буржуазной фальшивкой" - даже Троцким! А
потом - "троцкистской (?!)", за одно хранение которой... давали уже не

294

"срокА", а - расстрел". Ну, и кого расстреляли - дедушку Бовина? бабушку
Лукина?
А кто, когда назвал этот документ "буржуазной фальшивкой"? Троцкий,
говоришь? Вот что он писал 1 сентября 1925 года в журнале "Большевик" № 16
на стр. 68 о книге американского коммуниста М. Истмена "После смерти
Ленина": "В нескольких местах книжки Истмен говорит о том, что ЦК "скрыл" от
партии ряд исключительно важных документов, написанных Лениным в последний
период его жизни (дело касается писем по национальному вопросу, так
называемого "завещания" и пр.); это нельзя назвать иначе, как клеветой на ЦК
нашей партии. Из слов Истмена можно сделать тот вывод, будто Владимир Ильич
предназначал эти письма, имеющие характер организационных советов, для
печати. На самом деле это совершенно неверно. Владимир Ильич со времени
своей болезни не раз обращался к руководящим учреждениям партии и ее съезду
с предложениями, письмами и пр. Все эти письма и предложения, само собой
разумеется, всегда доставлялись по назначению, доводились до сведения
делегатов XII и XIII съездов партии и всегда, разумеется, оказывали
надлежащее влияние на решения партии, и если не все эти письма напечатаны,
то потому, что они не предназначались их автором для печати.
Никакого "завещания" Владимир Ильич не оставлял, и самый характер его
отношения к партии, как и характер самой партии исключали возможность такого
"завещания". Под видом "завещания" в эмигрантской и иностранной буржуазной и
меньшевистской печати упоминается обычно (в искаженном до неузнаваемости
виде) одно из писем Владимира Ильича, заключавшее в себе советы
организационного порядка. XIII съезд партии внимательнейшим образом отнесся
и к этому письму, как ко всем другим, и сделал из него выводы применительно
к условиям и обстоятельствам момента. Всякие разговоры о скрытом или
нарушенном "завещании" представляют собой злостный вымысел и целиком
направлены против воли Владимира Ильича и интересов созданной им партии".
Вот, Карякин, беги к Троцкому и поспорь с Львом Давидовичем. Да не забудь
прихватить с собой Учителя.
А из приведенного текста Троцкого следует, что прежде всего Карякин
фантазирует, будто в 20-е годы "завещание" было напечатано на Западе. Оно
там лишь упоминалось "в искаженном до неузнаваемости виде". Хотя в ту пору
появлялось немало антисоветских фальшивок: в Париже - "Письмо

295

Бухарина", на которое А. Яковлев до сих пор не может налюбоваться и
нарадоваться; в Лондоне - "Письмо Зиновьева" и т.п. Кроме того, Карякин
врет, будто позже "завещание", правильнее сказать "Письмо к съезду", было
объявлено "троцкистской фальшивкой". Дело в том, что в мае 1924 года
делегаты XIII съезда партии - а это 1164 человека - были ознакомлены с
"Письмом". А в декабре 1927 года XV съезд - 1669 делегатов - принял решение
приложить его к стенограмме и еще полностью опубликовать в "Ленинском
сборнике". В соответствии с этим "Письмо" было помещено в съездовском
"Бюллетене" № 30. В общей сложности на этих съездах было около 3 тысяч
делегатов. Они "Письмо" Ленина видели своими глазами, слышали своими ушами
или даже имели его текст в "Бюллетене" или в "Ленинском сборнике". Там мог
прочитать "Письмо" кто угодно. Как же после этого, Карякин, "Письмо" можно
было объявить "троцкистской фальшивкой"? Ну, назови ты нам того идиота,
который на это решился.
Из приведенных фактов следует, что Карякин, естественно, морочит людям
голову и там, где лепечет о расстреле за хранение "Письма", т.е. "Ленинского
сборника" или "Бюллетеня" № 30. Уму непостижимо! Человек с юных лет состоял
в партии, работал в важнейших коммунистических изданиях, пользовался одним
туалетом с академиками, но ничего не слыхивал обо всей этой истории! И вот
теперь ворошит дохлятину 80-летней давности, сто раз опровергнутую, и подает
ее как сенсацию. Типичнейшая по осведомленности фигура демократа...
И дальше все такая же историческая дохлятина: "Где была наша
всемирно-историческая отзывчивость, когда Сталин с Гитлером делил Польшу?"
Но ведь прежде надо бы спросить: "Где была Франция, где была Англия, когда
Гитлер кромсал Польшу?" Они же обязаны были в силу государственных договоров
немедленно прийти на помощь. Вместо этого отмобилизованные войска восемь с
лишним месяцев сидели за линией Мажино и ждали с нетерпением, когда Гитлер
двинется на СССР. Очень похоже, что Карякин и не слышал, что агрессию против
Польши немцы задумали давно, не знает, что в первый же день войны, 1
сентября 1939 года, президент И. Мосьцицкий бежал из Варшавы, 5 сентября
бежало из столицы в Люблин все правительство, а 16 сентября, бросив на
произвол судьбы свой народ, оно удрало в Румынию. Что нам оставалось делать?
Ждать, когда Гитлер, к радости Карякина, захватит всю Польшу и выйдет на
рубеж, с которого начал свое нашествие Наполеон? 17 сентября Красная

296

Армия перешла границу и взяла под защиту от фашистского захвата восточную
часть страны, входившую до 1917 года в состав России и населенную белорусами
да украинцами, - в этом тогда и проявилась наша всемирно-историческая
отзывчивость. Так что успокойтесь, Карякин, не нервничайте, не сучите
ножками: тогда был не раздел Польши, а возвращение России тех земель,
которые в 1920 году, пользуясь нашей слабостью, поляки урвали у нас, как
незадолго до своего краха в 1939 году, приняв участие в разделе
Чехословакии, они с разрешения Германии урвали Тишинскую область, за что
Черчилль справедливо назвал Польшу гиеной.
Но он опять свое: "Где была наша всемирно-историческая отзывчивость,
когда Сталин присоединил Прибалтику?" Да ведь это тоже совсем недавняя часть
Российской империи, которую захватила бы Германия! Вот ведь какую породу
русских людей вывели Солженицын, Горбачев и Ельцин: они были бы довольны,
ликовали бы, если и всю Польшу и Прибалтику получили бы немцы, а мы в это
время устроили бы читательскую конференцию по сочинению Карякина "Самообман
Раскольникова". Вам, сочинитель, хоть Крым-то жалко? Или и тут ликуете?.. И
все это мы слышим от воспитанников "Проблем социализма" и Солженицына в дни,
когда у них на глазах американцы по своей прихоти бомбят далекие от США
страны, арестовывают президентов, свергают неугодные им режимы.
Какой еще один замечательный ученик у Солженицына! Будем ждать, чем он
порадует нас на 90-летие своего драгоценного Исаича. Уже недолго...

XVI. АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН ГЛАЗАМИ ОДНОГО АДЕПТА И ДВУХ ЖЕН

ЗАКУСЫВАЕТ ЛИ о. МИХАИЛ ПОСЛЕ ПЕРВОГО СТАКАНА?

Пока я писал для "Патриота" длинную статью о юбилеях Яковлева и
Солженицына, вдруг откуда ни возьмись грянул, нахлынул, ошарашил и мой
собственный. Батюшки! Куда деваться? Ну, понятно, были поздравительные
телеграммы, письма, телефонные звонки... Из литературных собратьев не
поленился Валерий Ганичев от лица Союза писателей, от московских собратьев
Володя Гусев не проспал и Иван Го-

297

лубничий порадовал, и, конечно, не забыли родственники и читатели. Всем мое
сердечное спасибо...
В одном письме обнаружил вот что: "Ваш юбилей не только радостная дата
семейного торжества, это воистину большое событие для всей читающей,
мыслящей народной силы Руси нашей. Именно этот юбилей, а не юбилей
Солженицына должен бы всенародно отмечаться и заполнить страницы газет и
экраны телевизоров" и т.д. и т.п. Как думаете, читатель, кто это так хватил,
будто после первого стакана не закусывал? Ведь не все закусывают. Помните,
что в плену ответил шолоховский Андрей Соколов, когда немецкий офицер, налив
ему водки, протянул кусок хлеба с салом? "Меня, ваше благородие, отец учил
после первого стакана не закусывать".
Так вот... Может, вы думаете, что из ЦК Компартии, в которую я вступил
еще на фронте, вспомнили ветерана? Или сам товарищ Зюганов проснулся? Или
оппозиционные газеты, в которых я дописался аж до звания лауреата?.. Ничего
подобного. Уймите полет своей благородной фантазии. Никто из них здесь не
замешан и не уличен. Это пишет мне, как он сам о себе говорит, "протоиерей
Михаил из г. Иванова".
Впрочем, дело не в поздравлениях. Того, что я прочитал и услышал в эти
дни, мне хватит до конца дней. Для читателей интересней будет другое. Михаил
Иванович вместе с поздравлением прислал мне в подарок три кассеты с записью
своих интереснейших проповедей да еще неведомую мне раньше газетку с
уморительным названием "Родная". Почему бы не назвать "Милая" или уж совсем
просто - "Милашка"? Нет, именно "Родная", кровная, дескать. Это оказался
номерок за 11 декабря прошлого года - самый день солженицынского юбилея!
Потом узнал: газетку, что лезет без спроса в родственники, издает
коммунист-миллионер Геннадий Семигин. О юбилейной публикации в ней, о беседе
с Натальей Светловой, женой Солженицына, и поведу речь, отчасти повторяя уже
сказанное.

ВСЕГДА ВПЕРЕДИ!

Руководящие и газетные коммунисты очень неравнодушны к Александру
Исаевичу. Вспомните... Когда изгнанник пребывал еще в США, тов. Зюганов
уверял нас, что он никакой не антисоветчик и не коммунофоб, это, мол, грешок
молодости, а теперь он великий патриот, и ничего больше. Есть основание
подозревать, что сам лидер коммунистов Солже-

298

ницына не читал, а уверенность в его патриотизме внушил Геннадию Андреевичу
не кто иной, как наш неутомимый Бондаренко: ведь Зюганов был одно время
членом редколлегии "Дня", участвовал в его мероприятиях, а Бондаренко порой
даже писал за него, насыщая державно-марксистский текст похвалами своим
литературным друзьям. Однажды, прочитав такую статью, я сказал Проханову:
"Неважно сочинил Бондаренко за Зюганова". Он ответил: "А Зюганову нравится".
Еще бы! Его Бондаренко представил таким знатоком современой литературы...
А вспомните, что сделал Солженицын, едва летом 1994 года припожаловав
из Америки во Владивосток. Первым делом позвонил коммунистке Светлане
Горячевой и пригласил ее в гостиницу побеседовать. Та бросила все свои
прокурорские, все домашние дела и сломя голову помчалась. Потом напечатала
об этой незабываемой встрече умильную статейку. Вот когда Президиум ЦК или
кто-то из его секретарей должен бы взыскательно побеседовать с партдамой: с
какой, дескать, стати ты полетела, как на помеле, по первому звонку этой
вражины да еще потом в газете слюни пускала? Но никто не побеседовал. Как
можно, если сам тов. Зюганов видит во вражине большого патриота и ничего
больше!.. За Горячеву взялись лишь после того, как она отказалась выполнить
несуразное решение ЦК, требовавшее от нее и от других коммунистов покинуть
пост главы думского комитета. Еще Суворов говаривал: "Каждый солдат должен
понимать свой маневр". А этот "маневр" понять было невозможно: зачем, ради
чего добровольно оставлять с таким трудом завоеванные высоты, дающие
повышенные возможности влияния, связи, транспорта и т.д.? Члены ЦК убежденно
отвечали: "Во имя Устава! Он один для всех!" Они так и не поняли до сих пор,
что есть вещи поважнее любых уставов - живая жизнь, реальная ситуация,
конкретная обстановка. Даже в армии, даже в боевой обстановке разрешается не
выполнять преступные приказы. Это решение ЦК наносило прямой ущерб партии.
Как же его назвать? Только капитулянтским или отзовистским тут ограничиться
нельзя.
Между тем гигант мысли, организуя по пути митинги, триумфально
приближался к Москве, как некогда Наполеон, бежав с острова Эльба,
приближался к Парижу. В эти дни, а именно 21 июля 1994 года, "Правда"
предоставила слово доктору политических наук Д.Ольшанскому, который объявил:
"Солженицын играет роль отца нации, патриарха России". (Это при живом-то
патриархе! Как он это воспринял? - В.Б.)

299

Вот и представьте себе, поднимутся регионы, по которым проедет великий
писатель, и скажут: "Хотим в президенты Александра Исаевича! Мы его видели,
руку жали, мы ему верим и на него надеемся..." Но, увы, как показало время,
вопреки предсказанию доктора наук Ольшанского регионы почему-то не
поднялись, не рявкнули "Хотим Солженицына!..".
Отец нации припожаловал в столицу, Лужков его облобызал, а "Правда"
ласково прошептала на первой полосе: "Здравствуйте, Александр Исаевич..."
И вскоре не кто иной, как опять же коммунисты стали добиваться
приглашения Солженицына в Думу. Надо полагать, столь серьезное дело было не
личной инициативой коммуниста И. Братищева, еще одного доктора и земляка
гиганта по Ростову, а решением всей фракции во главе с Г. Зюгановым.
Потерпев поражение при кнопочном голосовании, коммунисты, как всегда, не
пали духом и поставили вопрос на поименное, и таким путем им все-таки
удалось протащить приглашение. Победа!..
"Правда" 8 октября 1994 года приветствовала сию грандиозную викторию
ленинизма восторженной передовицей "Скажите в Думе свое слово, Александр
Исаевич!". В статье, чтобы потрафить возвращенцу, злобно проклинался Сталин
и превозносились мужество и "истинная русскость" титана. А кончалась статья
так: "Верится, что вы скажете России слово правды, объединяющее всех честных
людей труда". Слово он сказал. Кого оно объединило?
А в последующие годы коммунистические газеты время от времени чесали в
затылке: "Наш или не наш Солженицын?", "С нами или не с нами Александр
Исаевич?" И тут главными их советниками были Рой Медведев да тверской
мыслитель Владимир Юдин, профессор, конечно. Первый из них прославился тем,
что, будучи евреем, оправдывает немецких фашистов: уверяет, будто они лишь
потому уничтожали советских военнопленных, "что правительство Сталина
отказалось признать подпись России под международной конвенции о
военнопленных, из-за чего (!) не шла помощь советским военнопленным через
Международный Красный Крест, и обречены они были умирать от голода в
немецких лагерях". Какое благостное представление о фашистах: будь подпись,
и все было бы о'кей! Да ведь стояли же подписи не то что под многосторонней
коллективной конвенцией, а под двумя межгосударственными договорами, причем
один из них - "о дружбе". И какие подписи! Министров иностранных дел. И как
договоры подписаны были! При личном учас-

300

тии лидеров обеих стран. В Кремле. И что, остановило это немецких фашистов
от нападения на "друзей"? Этот историк не знает, что у фашистов, у Гитлера
была сознательная цель - физическое истребление русских. И не только от
голода гибли в немецком плену наши люди - их и просто расстреливали,
оставляли в поле на морозе, морили в душегубках. И это не слышал историк? А
чего ж Красный Крест евреев не спас? Ведь большинство из них даже оружия в
руки не брали, военнопленными не были. Но попробуй скажи этому историку, что
погибли не шесть, а пять миллионов его соплеменников, - какой он визг
поднимет!.. Невежественные и лживые статьи Медведева, объявлявшего
"Архипелаг" "величественным произведением" великого писателя, даже "одной из
самых великих книг XX века", перепечатывались "Правдой" в 1989-1990 годах из
зарубежной прессы пятнадцатилетней давности. То, что вместе с Солженицыным
этот Медведев еще и клеветал на Шолохова, не смущало газету. Так ей не
терпелось своим тогда многомиллионным тиражом просветить читателей.
Второй из авторитетов газеты, тверской профессор, вольготно
разметавшись на двух полосах, страстно убеждал: "Ведь Солженицын наш,
русский, писатель-патриот! Русский!" Правда, следуя директиве Горбачева о
плюрализме, через три недели напечатали на четвертой полосе и статью
покойного Бориса Хорева "Я не верю Солженицыну".

НАТАЛЬЯ СВЕТЛОВА И ЛИЛЯ БРИК

Как видим, после этого краткого напоминания можно сказать, что
семигинская "Родная газета", предоставив слово жене гиганта, подхватила
солженицынскую тему прямехонько из рук зюгановской "Правды".
Мадам Светлова давно уже освоила совокупную профессию редактора,
комментатора и пропагандиста своего родного титана. Помнится, женам других
титанов - ни Наталье Николаевне, ни Анне Григорьевне, ни Софье Андреевне,
как и другим, - даже в голову не приходило освоить эту совокупность. Ну,
конечно, некоторые вели дневник, кое-кто воспоминания оставил, но вот так
впрямую заниматься разъяснением да пропагандой - это, пожалуй, после
незабвенной Лили Брик сподобилась только Светлова.
Может быть, одна из наиболее примечательных акций такого рода - беседа
Светловой на страницах "Известий" еще

301

26 мая 1992 года с Константином Кедровым. Она тогда явилась из-за
моря-окияна с целью "найти загородный дом". Ну, пустующих домов под Москвой,
чтоб не хуже вермонтского монрепо, кажется, не много. Вот мадам и металась:
"Пока мне не удалось найти загородный дом..." Но времечко и для душевной
беседы выкроила... Вы можете спросить: "А кто такой Кедров?" Что ж, пожалуй,
надо рассказать...
В конце прошлого года я собственными ушами слышал по телевидению, что
Константин Кедров вместе с академиками Гинзбургом и Абрикосовым выдвигался
на Нобелевскую премию. Я офонарел... Как это? Как это? За какие подвиги?..
Вероятно, то было сообщение из разряда тех, что не так давно прошло по НТВ:
умер ленинградский писатель Даниил Гранин. И даже покойника в гробу
показали, мерзавцы, и рыдающих родственников, и скорбящих друзей-товарищей.
А оказалось, что это похороны академика В.И. Гольданского. Даниил же
Александрович, член КПСС с 1942 года, жив-здоров, отметил свое 85-летие, и
да продлят небеса его годы... Тогда на НТВ всем заправлял Евгений Киселев, и
этот случай может служить выразительным эпиграфом ко всей его работе: он же
только тем и занимается, что и в прямом и в переносном смысле хоронит тех,
кто жив в сознании народа (Ленина, Сталина, Дзержинского), и воскрешает
мертвецов (Николая Второго, Колчака, Ельцина).

БОДАЛСЯ НАШ ТЕЛЕНОК С ВАШИМ КЕДРОМ

Так вот, Кедров - сотрудник "Известий". Возраст? Думаю, между сорока и
семьюдесятью пятью. Национальность? Кедровая у него национальность или
еловая. Образование? Конечно, высшее, но это на нем никак не сказалось. Где
живет? Разумеется, в Москве, да еще и на улице с таким красивым названием -
Артековская, но - в курной избе, т.е. в такой, в которой нет ни дымохода с
трубой, ни водопровода, ни электричества. Так и пишет: "Как жили в "курной
избе", так и продолжаем в ней жить". Это он сказал в статье "Расплата за
победы" ("Известия", 9 сент.,1992).
Тут мифический нобелиат, пожалуй, выказал с предельной полнотой всю
свою умственную и нравственную суть. Чего стоит хотя бы такой афоризм:
"Стремление делить мир на "наших" и "не наших" отбрасывает нас далеко за
пределы даже XIX века". Далеко и даже! То есть, видимо, куда-нибудь в
XIII-XV века, что ли. Вот, мол, в те дикие времена были

302

"наши" и "не наши", а после все чудесно преобразилось - куда ни плюнь, везде
"наши". И так до сих пор. Здесь Кедров по мере сил помогал кремлевским и
думским коллегам, которые тогда без устали твердили: "У России никогда не
было и, главное, нет сейчас никаких врагов! Все нас любят да желают нам
добра, и только". И в дружеском упоении выдавали Западу наши военные
секреты, дарили отменные куски морского шельфа, молчали при появлении
американских военных баз на сопредельной еще вчера нашей территории.
Странно, что при таком убеждении ни сотрудник "Известий", ни его собратья не
обратились к США со словами укора: "Друзья, что ж вы колошматите то Сербию,
то Ирак, а раньше - то Корею, то Вьетнам? Это же "наши", то есть "ваши".
Стыдно, господа! И еще придумали какие-то "страны-изгои". Позор! Вы же не в
ХIII веке живете".

КЕДРОВ БОДАЕТСЯ С ДОСТОЕВСКИМ

Замечательную мысль об абсолютном отсутствии в мире "не наших" тов.
Кедров подкрепляет так: "Хорошая мать не может любить своих детей выборочно,
одних больше, других меньше. Русская интеллигенция никогда не откажется от
всемирной любви ко всем народам. (Она их мать? - В. Б.) Об этой любви сказал
Достоевский на пушкинских торжествах". Замечательно! Только Достоевский, в
отличие от нашего оратора, отродясь не допускал лестной мысли, что русская
интеллигенция - "хорошая мать" всех народов мира, и в пушкинской речи
говорил главным образом о русском человеке, о русском народе в целом, именно
о его всемирной отзывчивости и одновременно - о "сбивчивой и нелепой жизни
русского интеллигентного общества, оторванного от народа, от народной силы".
Наконец, да, писатель горячо и убежденно призывал тогда к "жизненному
воссоединению, к единению всечеловеческому!" Но с 8 июня 1880 года, со дня
той речи минуло уже почти 125 лет, а что мы видим? Военные вторжения сильных
стран на землю слабых, террористические акты, восстания и бунты, угрозы и
проклятия... Так что из попытки ссылкой на Достоевского подкрепить свою
великую мысль о торжестве всеобщей любви, к сожалению, пока ничего не
получилось.
Но, как ни странно, хотя Кедров уверяет, что с ХIII века в мире кругом
одни только "наши", он признает, что иногда случались войны. Мало того,
вспоминая недавнее прошлое,

303

пишет: "Уже не в былом вражеском окружении входим мы в цивилизованный мир".
Выходит, "не наши"-то в цивилизованном мире имелись в количестве,
достаточном для окружения великой страны, и вот только теперь вдруг исчезли.
Не зашел ли здесь у мыслителя ум за разум?
И вот с каким негодованием пишет он в связи с этим о своей родине: "Со
времен Петра вся Россия только и делала, что ишачила на военную машину. Это
неизбежно приводило нас к соблазну решать все проблемы только силовыми
методами". Именно это и приводило? Не поставлена ли здесь телега впереди
лошади? А как поступали другие правители? Если ограничиться только
петровским временем, то любопытно узнать у ишачащего в "Известиях"
журналиста, например, о том, каким ветром занесло Карла XII во главе
многотысячного войска из уютного Стокгольма на землю нынешней Белоруссии, а
потом - под Полтаву. Не хотел ли он на чужой земле решить свои проблемы
силовым методом? Молчит ишачащий.

600 ТУДА И 30 ОБРАТНО

Слушаем его дальше: "Мы называли победами военные кампании, где
погибало до двух третей армии, а священная столица подвергалась полному
разграблению и сожжению". Здесь он имеет в виду, но не решается назвать
Отечественную войну двенадцатого года. Мы, дескать, должны считать ее не
победой, а поражением, поскольку проиграли по очкам: Москва была разграблена
и сожжена, а Париж не пострадал. Но ведь есть, дружок, и другие показатели.
Вот читаем: "Шли войска Наполеона сначала туда, потом обратно". Словно речь
о парадном марше. А на самом-то деле двунадесятиязычная армия Наполеона
насчитывала 600 тысяч штыков, когда шла "туда", а "обратно" шла уже не
армия, а тысяч 30 сброда, которому в дамских шубах и стариковских валенках
удалось улизнуть после разгрома на Березине, когда великий полководец бросил
их и укатил в Париж. Гениям это можно. А потом не спеша русские и в Париж
притопали. Могли бы в отместку за Москву и спалить его, но вместо этого даже
от своей доли контрибуции начисто отказались, получив за это прозвище
"жандарма Европы".
А в каких же это кампаниях, между прочим, у нас "погибало до двух
третей армии"? Ведь в статье нет ни одного примера. Восполним пробел хотя бы
в отношении уже упомяну-

304

тых сражений. 28 сентября 1708 года у деревни Лесная под Могилевом наше
войско из 14 тысяч человек под командованием самого Петра потеряли 1100, а
корпус Левенгаупта, шедший на соединение с Карлом XII, потерял из 16 тысяч
половину. И Левенгаупт явился к своему королю в сущности без войска. Недаром
Петр назвал победу при Лесной "матерью Полтавской баталии". А что было под
Полтавой?

Тесним мы шведов рать за ратью;
Темнеет слава их знамен,
И бога браней благодатью
Наш каждый шаг запечатлен...

Русских погибло 1345 человек, шведов - 9234. Да еще вместе с кучей
генералов в плен попал сам главнокомандующий Реншельд, заменивший короля
из-за его болезни. А тот со своей больной ногой бежал в коляске и не слышал
тоста царя Петра на победном пиру за учителей шведов, давших нам урок под
Нарвой за пять лет до этого. Хотя бы два таких примера должны охладить пыл
любого клеветника русского оружия, но, увы...

ДВОРОВЫЙ ПЕРА И ГРАФ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Просвещая нас насчет эпохи наполеоновских войн, Кедров, естественно,
обратился к Льву Толстому, и вот, говорит, что мы видим в его "Войне и
мире": "Идут русские солдатики, - говорит, - по полям Европы, поют бравые
солдатские песни и вдруг затихли. Еще бы не затихнуть: крыши крестьянских
домов крыты не соломой, а черепицей, все сияет чистотой, крестьяне одеты
нарядно, веселы и румяны. Сравнили солдаты эту жизнь со своей и задумались".
Помните рассказ Е.Евтушенко о том, как одна советская девушка, впервые
оказавшись за границей, увидела в магазине шестнадцать сортов колбасы и, не
успев задуматься, как задумались кедровские солдатики, грохнулась в обморок.
Приведенный рассказ - того же пошиба. А уж если изобретенные солдатики
действительно задумались, то, я думаю, прежде всего о том, почему крестьяне
так нарядно одеты и веселы, когда по их земле идет чужая армия.
Во второй части первого тома "Войны и мира" есть такие строки, которые,
как видно, и разбудили фантазию "известинца": "11 октября 1805 года один из
только что пришедших в Браунау (Австрия) пехотных полков, ожидая смотра
главно-

305

командующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и
обстановку (фруктовые сады, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали, на
нерусский народ, с любопытством смотревший на солдат), полк имел точно такой
же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в
середине России".
Что ж получается? Русские солдаты у Толстого есть, местные крестьяне
есть, черепичные крыши есть, а разинутых ртов, выпученных глаз и оторопи,
пресекшей солдатскую песню, нет, - это все личный вклад пролетария пера
Кедрова в творчество графа изящной словесности Толстого.
Впрочем, дальше есть эпизод, в котором солдаты одной роты на марше поют
и даже пляшут: "Барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго
оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза
устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то
невидимую драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и
вдруг отчаянно бросил ее:
- Ах, вы сени мои, сени!
"Сени новые мои..." - подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря
на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой,
пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками..." Да, "весело и бойко"
идущая рота пела, а кто и плясал. Где ж тут оторопь? Но вдруг на словах

...И высоко, и далеко
На родиму сторону... -

песня оборвалась. Что, солдаты вдруг увидели черепичные крыши и в
восторженном изумлении все-таки проглотили языки? Да нет, просто на этом
писатель закончил главу, поставил точку. Только и всего. Вот какие фокусы
проделывает с Толстым дворовый из газеты "Известия".

В ЗАЩИТУ ОКУДЖАВЫ

Но это для него не предел. Смотрите, что он вытворяет дальше: "После
такой пирровой победы (где мы теряли две трети армии, а иных он не знает, их
не было. - В.Б.) поднималась неистовая пропагандистская кампания,
заставляющая следующие поколения забыть о цене победы. "Значит, нам нужна
одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим". Кто же вел эту
пропаганду - царское правительство? советская власть? Кому принадлежат
приведенные строки? Поче-

306

му их автор не назван? А потому, что это слова песни к фильму "Белорусский
вокзал" режиссера Андрея Смирнова, ставшего ныне свирепым демократом, а
написаны они и вовсе кумиром демократов, которому они уже и памятник
сгонодобили, - Булатом Окуджавой. И вот, очень часто негодуя по поводу
приведенных строк, представляя их чуть ли не важнейшим положением советской
военной доктрины, собратья Кедрова никогда не указывают, откуда эта песня и
кто ее сочинил.
И дальше утаивая имя автора, конспиратор продолжает: "Вдумывались ли мы
в смысл этих слов? "За ценой не постоим" - значит, не жалеем ни своей, ни
чужой жизни. А ведь надо жалеть". Да, жалеть надо. И во время Великой
Отечественной Сталин неоднократно давал строгие указания на сей счет или
устраивал разносы оплошавшим в этом деле командующим фронтами и армиями, о
чем можно прочитать хотя бы в моей недавней книге "За родину! За Сталина!".
Правда, говорить о том, что наравне со своей жизнью надо жалеть в бою и
чужую, особенно когда сражение идет под стенами твоей столицы или на
Волге, - так легко говорить об этом может лишь человек, никогда пороха не
нюхавший, а ныне сидящий в кабинете "Известий" с мягкой мебелью и
рассуждающий о великом гуманисте Солженицыне. Тем не менее, окружив немцев
под Сталинградом, наше командование во избежание напрасного кровопролития с
обеих сторон дважды предлагало им добровольную сдачу. И так было во всех
последующих окружениях вплоть до берлинского.
Но тут я должен защитить песню, которую так часто пинают олухи
демократии. Известно, что у русского грузина Окуджавы были проблемы с
русским языком. Он писал, например: "я увидел стог с сеном... пистолет
распластался на ковре... ты должен мне большое спасибо вставить... они
развлекались то сном, то беседой... тоскливый вой свисал с потолка" и т.п. И
неудивительно, что поэт, видимо, не чувствовал, что торговое словцо "цена"
не очень-то здесь уместно. Лермонтов в своем знаменитом "Бородино" писал, в
сущности, о том же. Но как!

Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою...

Что это значит? Да то же самое: за ценой не постоим.
Но в то же время ведь по сюжету фильма это песня некоего отдельного
десантного батальона, идущего на боевое задание. Так вы чего ж хотите,
кедровый умник, чтобы солдаты шли в бой и напевали что-то вроде этого:

307

Нам нужна победа,
А о цене мы поторгуемся с врагом...

Вы в армии-то служили? Присягу принимали? В советской присяге, которую
принимали герои этого фильма, были такие слова:
"Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить
на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик, и, как
воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно,
умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для полной
победы над врагом". В сущности говоря, Окуджава написал песню - за что ему
наверняка многое было отпущено - в полном соответствии с нашей присягой,
но - чуточку неуклюже.
Я не знаю текста нынешней присяги, но надеюсь, там не сказано: "Я
всегда готов по приказу Рабоче-Касьянского правительства..."

РАЗНОСЧИК СМЕРДЯКОВСКОГО БЕШЕНСТВА

Кедров неутомимо продолжает приспосабливать великое имя для оправдания
своих смердяковских взглядов: "Лев Толстой после севастопольской кампании
пришел к выводу, что зря проливали русскую кровь не только в севастопольской
кампании, но и в войне 1812 года". Ну, точно же смердяковщина! Зачем,
дескать, было проливать кровь, т.е. сопротивляться вражескому нашествию.
Покорили бы культурные французы и англичане некультурных русских, и
замечательно было бы! Но где, когда сказал это Толстой? Неизвестно. Ни
цитат, ни ссылок у Кедрова и тут нет. Подумал он хотя бы о том, как, почему
при такой смердяковской философии Толстой, спустя несколько лет, сел писать
грандиозную эпопею о войне 1812 года, где главный герой - русский
патриотизм.
В чем дело? Откуда в наше время в стране, пережившей фашистское
нашествие, субъекты с такими взглядами? Уж не тогда ли еще, в 92-м году,
проникли в "Известия" коровье бешенство или куриный грипп со смердяковским
осложнением?
Нет, тут бешенство и смертельная болезнь иного рода, и разносчик их не
несчастные буренки, не бедные хохлатки, а нобелевский лауреат Солженицын.
Да, это он свихнул мозги кедровым мыслителям своей проповедью бесполезности
и

308

даже вредности побед в войне. Помните, он уверял, что ничего страшного,
если, напав в 1941 году на СССР, победили бы немецкие фашисты: "Сняли бы мы
портрет с усами, повесили бы портрет с усиками. Справляли елку на Новый год,
стали бы справлять на Рождество". Только и делов. И привел в пример Швецию:
смотрите, как она расцвела после поражения под Полтавой! Будучи хроническим
верхоглядом и фальсификатором, он делает вид, будто Полтавская битва - дело
недавнего прошлого. А ведь после нее прошло триста лет, и за это время
Швеция изведала еще немало поражений, бедствий, утрат, а расцвела-то она
совсем недавно и главным образом благодаря тому, что многое умно
позаимствовала из опыта нашего социализма. Но кедровые шишки подхватили за
Солженицыным и пишут статью "Расплата за победы" и голосят: "Победили бы
немцы, мы еще и баварское пиво пили бы!" Может, и дали бы тебе немцы глоток
перед тем, как отправить в душегубку.
Далее журналист развивает весьма популярную среди кохов и кедровых
орехов мысль о России, о русской истории как о "черной дыре", как о ее
несуразной исключительной никчемности среди цивилизованных народов: "В
Европе любая военная победа, реформа, революция что-нибудь да приносила
местному населению (так он именует народ. - В.Б.). Расширялись права
личности, отдавалась земля крестьянам, оживлялась промышленность. У нас же,
что победа, что поражение, что революция, что реформа не оставляют никакого
следа. Как жили в "курной избе", так и продолжаем жить в ней".
Господи, ну откуда такие берутся? Ведь не слепой, не глухой, высшее
образование имеет и, конечно, гуманитарное. И неужели никогда не слышал он о
такой, например, реформе в цивилизованной Англии, в результате которой "овцы
съели людей", как говорили сами англичане? Или о такой победе в Германии,
которая привела к власти Гитлера? Или о такой революции на его родине, что
проложила ей путь в сверхдержавы мира?

КТО ЛИШИЛ ДЕТЕЙ КЕДРОВА ВИТАМИНОВ?

И очень им хоца изобразить своего Учителя продолжателем великих умов.
Смотрите: "Солженицын, пройдя сквозь ад Второй мировой войны и сталинских
лагерей (помните

309

этот ад? - В.Б.), остался верен идеалам Льва Толстого и Достоевского. А ведь
как можно было озлобиться на отдельных людей и на целые народы..." Нет, ни
на кого не озлобился, остался ангелом. Прекрасно! Но перед нами не только
продолжатель, а и корректировщик великих умов: "...во взглядах Толстого были
и крайности и иллюзии, которых у Солженицына уже нет". Исправил классика,
превзошел! Но и это не все. "Пусть обвинят меня в мистицизме, - пишет дальше
"известинский" подпевала, - но я верю, что душа Достоевского и Льва Толстого
как бы продолжила свою жизнь в судьбе Солженицына. Закалившись в адском
пламени XX века, она обрела еще большую духовную мощь". Ну, во-первых, у
классиков была не одна душа на двоих, а у каждого своя. А кроме того, вы
только подумайте: "мощь" Солженицына превосходит "мощь" Толстого и
Достоевского, вместе взятых.
Круто! За такие открытия надо не обвинять в мистицизме, а приглашать
без очереди и бесплатно в санаторий.
Особенно если принять во внимание еще и то, что в советской истории ему
все омерзительно, все наши дела и деяния ему ненавистны. От имени "истинных
патриотов" он негодует: "Вечный лозунг большевиков - "Превратим Россию
крестьянскую в Россию индустриальную!" Какое зверство учинили большевики -
лишили беднягу удовольствия жить в благоуханной России Николая Второго и тем
самым не позволили ему вслед, допустим, за повестью "В овраге" Чехова или
"Деревней" Бунина взбодрить что-нибудь и свое о прелестях деревенской
России.
Но тут надо заметить, что приведенный лозунг был вовсе не вечным, а
временным, ибо к двадцатилетию советской власти СССР вышел в промышленном
отношении на первое место в Европе и на второе в мире, и страна стала
индустриально-колхозной.
"Мы семьдесят с лишним лет кормили молоха своими жизнями! - вопиет
кормилец, каким-то образом сохранивший свою жизнь для "Известий". - Чтобы
остановить эту машину смерти, мы отдали государству все свои сбережения,
лишили детей витаминов". Тут у оратора ум опять зашел за разум: во-первых,
свои сбережения он не отдал, а у него их принудительно отобрали, и сделал
это не "советский молох", а "машина смерти" под названием Гайдар, эта же
"машина", а не большевики, лишила кедровых детишек витаминов.
"Хватит гигантов и новостроек!" - снова взывает мыслитель. Но снова
невпопад! Никаких гигантов и новостроек

310

давно уже и нет, они закончились с советской эпохой. Если, конечно, не
считать новые дворцы для богачей.
А дальше уже просто приступ бешенства из-за того, что на площади наших
городов выходят люди "все с теми же красными флагами, с портретами Сталина,
с эмблемой серпа и молота, весьма похожей на свастику". Это уж, как
говорится, в глазах струя... Привет от Новодворской!
И что же в итоге? А вот: "Прислушаемся же наконец к Солженицыну!" К
нему не прислушались даже два умнейших человека страны - Ельцин и Путин, с
которыми он душевно чаевничал. С какой же стати прислушиваться другим?

ЧЕРНОДЫРЦЫ ПРОДОЛЖАЮТ ЗВЕРСТВОВАТЬ

И вот с такой-то кедровой шишкой тогда в 92-м году и решила
побеседовать мадам Светлова, приехавшая, как уже сказано, чтобы найти в
Подмосковье жилье для семьи титана: "А.И. не может и не хочет жить в городе.
Нужно искать что-то за городом. Я в глубокой растерянности. Купить дом - для
меня задача очень трудная". И побеседовала Н.Светлова с шишкой не один раз,
а дважды и обстоятельно - уж так совпали их взгляды и чувства, так они
понравились друг другу.
Прежде всего следует отметить такое кардинальное изречение мадам:
"Население все еще очень плохо представляет глубину и масштабы зверств
коммунистического режима. Некоторые все еще думают, что это лишь отдельные
мрачные эпизоды великого и правого дела, и никак не могут понять, что только
зверства и были". За такую поддержку темы "черной дыры" Кедров, поди, был
готов расцеловать заморскую собеседницу. А уж как, думаю, ликовала та же
Новодворская!..
Дескать, вот ведь до чего тупое население, а! Уж сколько лет ее
любезный супруг из кожи лезет, объясняя всему миру, что при коммунистах
ничего, абсолютно ничего, кроме зверств, не было и быть не могло, а они,
болваны, не понимают!
Не соображают, что разгром трех походов Антанты и вышибон с родной
земли цивилизованных англичан да куртуазных французов, свободолюбивых
американцев да улыбчивых японцев вместе с их содержанками - Деникиным да
Красновым, Колчаком да Врагнелем, - было не чем иным, как высшей категории
зверством коммунистов! Как и победа над немецким фашизмом - ведь сколько
бедненьких оккупантов наколошматили! А можно было просто попросить их
вежливо, и они - ведь европейцы же! соплеменники Гете! - они от

311

Москвы, от Сталинграда ушли бы восвояси. Так нет, погнали несчастных до
самого Берлина, и еще там били, мордовали зверюги...
Неспособно это безмозглое быдло сообразить, что превращение в
кратчайшие сроки отсталой страны в великую сверхдержаву - это тоже
сверхзверство коммунистов.
Они ликвидировали безграмотность, открыли народу доступ к высотам
культуры, науки, творчества да еще создали лучшую в мире систему
медицинского обслуживания, а в школьном деле дошли до обязательного для всех
среднего образования - какое людоедство! Взять хотя бы драгоценного супруга.
В 1952 году у него в животе объявилась какая-то опухоль. Его немедленно
оперировали, удалили что-то и через две недели он был здоров. И это где? В
лагере, в неволе. Вот какая медицина, какие врачи были у нас даже там! Да,
но ведь при этом резали ножом по живому телу - разве это не зверство! А
потом, живя в Казахстане, в поселке Кок-Терек, Солженицын опять занедужил. И
вот несколько лет он регулярно ездил в Ташкент, в онкологический институт,
где его снова обследуют, лечат, пестуют... И он не платит за это ни копейки.
Ни-ни! Каков итог? Спустя чуть не полвека супруга констатирует: "Его
здоровье почти чудесное, и работоспособность очень высока. Работает 14 часов
ежедневно, это почти двойной рабочий день. И так уже много лет. Стало быть,
здоровье позволяет". Но в чем же хоть тут коммунистическое зверство, мадам?
Не удивлюсь, если она ответит: "Да как же! Проклятые коммуняки вынуждали
человека ездить в Ташкент, в другую республику. Уж не могли зверюги создать
онкологический центр в поселке Кок-Терек, чтобы Саня мог туда пешочком
ходить".
А сколько перетерпела мадам сама от коммунистов! Бесплатно получила
высшее образование, бесплатно имела квартиру, ничего не заплатила за
пятидесятилетнего чужого мужа, ни копейки не взяли с нее за трехразовое
пребывание в родильных домах ни в 70-м, ни в 72-м, ни в 73-м годах и даже за
границу выслали за государственный счет... На такое зверство способны только
коммунисты!

ЗА ЧТО СОЛЖЕНИЦЫН ПОЛУЧИЛ ДАЧУ КГБ

Мадам делится радостью с собеседником по поводу того, что этот зверский
"коммунизм рухнул!". Но тут же остерегает: "Не в том смысле, что его больше
нет на нашей земле. Он рух-

312

нул как идея, как строй, но как реальный образ жизни огромного числа людей,
он, конечно, будет еще долго... Однако будет легче, чем раньше... Мы
все-таки выбираемся из бездны". Ах, как ошиблась супруга титана! Идея-то
жива. Как можно убить идею? Она в головах и сердцах. А рухнул-то именно
"реальный образ жизни" с его бесплатными квартирами, образованием,
медициной, с твердой уверенностью в завтрашнем дне, постоянным ростом
населения, как и благосостояния его, с чувством безопасности и другими
замечательными, невиданными в мире общественными благами, что в итоге
вызывало у "населения" гордость за свою страну. Вот недавно президент Путин
был в Ленинграде на праздновании 60-летия ликвидации блокады и встречался
там с ветеранами. Так одна старушка, увешанная орденами, взмолилась:
"Верните нам хотя бы советскую медицину!" Но ничего он сделать не может...
Теперь вместо перечисленных благ все видят на улицах нищих, бездомных,
в стране свирепствуют такие болезни вплоть до сибирской язвы, о которых
давно уже забыли, больше десяти лет идет вымирание народа, повсеместно царят
ложь, обдираловка, похабщина... Такой писатель, как Ерофеев, может ляпнуть
по телевидению на всю страну: "Идите вы в зопу!" - а такой эстрадник, как
Борис Моисеев, свою голую зопу показывает Галине Вишневской по тому же
телевидению. И никто не смеет их вышвырнуть или хотя бы врезать по вывеске.
Это и есть, мадам, не что иное, как погружение в бездну, в которой,
оказывается, вам "легче, чем раньше". Но если, например, у Александра
Исаевича, не дай бог, опять объявится где-то опухоль или трещина, то
готовьте кругленькую сумму для лечения. Это для таких, как вы, конечно, не
проблема, но все же.... А во что вам, кстати, обошлось учение трех сыночков
в США?
Но мадам продолжала ликовать: "Теперь нет тотального владения телом и
душой граждан!" Поскольку, мол, уже нет коммунистов, которые тотально
владели телами и душами всех, в том числе и моим прекрасным телом, и моей
возвышенной душой.
Да еще добавила: "Буквального подавления властью уже нет!" Судя по
всему, она была уверена, что "буквального" нет и не будет. И то сказать,
откуда взяться, если, принявший ее президент "был очень гостеприимен, живо
пересказал свой телефонный разговор с А.И. Подтвердил, что двери для
возвращения А.И. открыты". Мало того, мадам пришла к выводу, что "Борис
Николаевич озабочен положением в стране,

313

сердце у него болит...". Какое большое и чувствительное сердце...
Это было сказано в июле 92-го года. А всего через год с небольшим сей
гостеприимный и болящий сердцем за страну кремлевский выкормыш прибег к
такому виду "буквального подавления", что после этого мадам пророчица должна
бы замолчать навсегда, - он расстрелял парламент и сотни, если не тысячи
своих сограждан. Супруг искательницы загородного дома оправдал кровавую
бойню: "Закономерный и естественный шаг". Вероятно, именно после этого для
титана нашелся подходящий загородный дом. Говорят, это бывшая дача
Кагановича, а позже - председателя КГБ генерала И.А. Серова. Для лагерного
сексота Ветрова более заслуженного обиталища и не сыскать. Но все-таки по
своей всегдашней бдительности Солженицын еще два года сидел за океаном,
выжидал, высматривал, принюхивался... Интересно, не являются ли по ночам
владельцам перестроенного дома тени его прежних обитателей...

ЛЮБОВЬ С НОЖОМ ЗА ГОЛЕНИЩЕМ

Много интересного узнали мы из беседы о самом великом супруге.
Например, оказывается, все три тома "Войны и мира" он одолел в десять лет "и
с того момента был захвачен толстовской композицией...". Кто из вас,
читатели, знал в десять лет, что такое композиция романа, отзовитесь.
Правда, в октябре 47-го года, когда ему было 29 лет, будущий титан писал из
лагеря своей первой жене Наталье Решетовской: "Посасываю потихоньку третий
том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку". И - ни слова о
композиции. Странно...
В ответ на вопрос, есть ли у ее супруга любимые поэты, Светлова пропела
серенаду: "Солнечно любимый им поэт, всегда присутствующий в его жизни на
всех уровнях - и в творческих, и бытовых, каких угодно, просто не выходящий
из его жизни, как разлитая, все пронизывающая субстанция, - это Пушкин...
Живой Пушкин-поэт, пушкинское начало, пушкинское мироощущение - это то,
рядом с чем, в лучах чего, в химии чего А.И. ощущает себя счастливым".
Странно, очень странно. Если, допустим, Достоевский любил Пушкина, так
это все видят: имя поэта не раз и не два встречается в его произведениях, он
много стихотворений знал наизусть и любил их читать вслух, причем, читая
"Пророк", бледнел и от волнения иногда не мог дочитать, наконец, чего

314

стоит знаменитая "Пушкинская речь", произнесенная по случаю открытия
памятника поэту... Вот уж действительно "все пронизывающая субстанция". А
тут? Где, когда Солженицын добром вспомнил о Пушкине? Может быть, Светлова
имеет в виду строчку, шулерски вырванную из пушкинской "Деревни", с помощью
чего ее супруг пытался доказать, как замечательно жили в России крепостные
крестьяне? А как понимать его прокурорское обвинение Пушкина в том, что,
дескать, в поэме "Цыганы" он "похваливал блатное начало"? Наконец,
Солженицын однажды заявил, что "у Пушкина можно гораздо больше почерпнуть,
чем у Евтушенко", - уж не это ли великая похвала солнечно любимому поэту?
Правда, тут же Светлова заявила: "Но самый любимый его писатель, кого с
юности и по сегодня А. И. ощущает своим старшим братом, - это Михаил
Булгаков". Вдвойне странно. Во-первых, так кто же "самый" - Пушкин или
Булгаков? Во-вторых, почему же о "Белой гвардии" презрительно бросил:
"Поддался неверному чувству..." А когда журнал "Москва" впервые напечатал
роман "Мастер и Маргарита", Солженицын прямо-таки взбеленился и обозвал
сотрудников журнала мерзким словом "трупоеды". О самом романе отозвался с
отвращением: "Распутное увлечение нечистой силой... Евангельская история,
как будто глазами Сатаны увиденная". Ничего себе комплименты старшему
братцу...

ПУШКИН И ВЫШИБАЛА

Тут уместно вспомнить, как жена нахваливает "энергию, плотность и
взрывную силу" языка своего мужа. Примеров почему-то не приводит, а ведь их
сколько угодно. Вот, допустим, с какой энергией навешивает он имеющие явно
взрывную силу плотные ярлыки на живых и мертвых советских писателей:
"деревянное сердце", "догматический лоб", "ископаемый догматик", "видный
мракобес", "главный душитель литературы", "вышибала", "авантюрист". Какая
энергия! Так это и есть "пушкинское мироощущение"?
Еще? Полюбуйтесь: "лысый, изворотливый, бесстыдный", "дряхлый
губошлеп", "ничтожный и вкрадчивый", "трусливый шкодник", "склизкий, мутно
угодливый", "о, этот жирный! ведь не подавится", "морда", "ряшка", "мурло",
"лицо, подобное пухлому заду". Какая плотность мысли и чувства! И мадам
видит здесь "солнечное пушкинское начало"?
Еще: "гадливо встретиться с ним", "слюнтяй и трепач".

315

"жердяй и заика", "проходимец", "эта шайка", "их лилипутское мычание",
"карлик с посадкой головы, как у жабы", "дышло тебе в глотку! окочурься,
гад!". И явленную здесь "взрывную силу" нам следует считать "пушкинской
субстанцией"?
А сколько энергичных ярлыков позаимствовано из мира зоологии: "кот",
"отъевшаяся лиса", "сукин сын", "хваткий волк", "широкочелюстной хамелеон",
"яростный кабан", "разъяренный скорпион", "пьявистый змей". Рядом с таким
непотребством голая зопа Моисеева по телевидению выглядит милой шуткой. Да
ведь отсюда-то все и пошло...
Приведя часть этого болезненно мизантропического перечня, Михаил
Лобанов воскликнул: "И это пишет человек, считающий себя художником и
христианином!" А Светлова еще и уверена в том, что автор этих
непристойностей, адресованных конкретным лицам, может быть "объединяющей
силой". Или она не читала чудную книжечку "Бодался теленок с дубом", откуда
все это взято? Правильно сказал Виктор Розов: "Дуб-то здесь сам автор, а
власть - поистине теленок". Я уточнил бы: автор - дикарь с дубьем, а теленок
уж до того беспомощен, что хоть плачь.
Думаю, что сам Солженицын не виноват в навязанной ему любви к Пушкину и
Булгакову. Просто мадам Светлова прослышала, что ныне существует некий
"джентльменский набор" любимых писателей, без которого в литературной среде
нельзя показаться: Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Булгаков, ну
и, конечно, Пушкин. Вот она и объявила, что ее великий супруг без этого
примерного набора тоже не может жить.

БИОГРАФИЮ КЛАССИКА НАДО ЗНАТЬ ВСЕМ, СУПРУГЕ - ОСОБЕННО

Наконец-то мы добрались до недавнего интервью Н. Светловой в "Родимой
газете", которую прислал мне о. Михаил.
Здесь мое внимание привлекли два места. Отвечая на вопрос "Есть ли
система чтения у Солженицына?", Светлова сказала: "Систему выделить
затрудняюсь. У некоторых писателей он читает произведения всех периодов
жизни, а у некоторых, например, у Леонида Леонова, его интересовал именно
"Вор". Очень любопытно! Это первое.
А второе вот это: "Многое он читает как бы вдогонку собственной жизни.
В юности читал беспрерывно, но затем попал на фронт еще совсем молодым
человеком... воевал всю войну...

316

потом - лагерь, ссылка..." Так что пришлось "нагонять то, что из-за диких
условий жизни было пропущено". Дикие условия? Тут есть о чем подумать...
Начать хотя бы с того, что на фронт Солженицын попал хотя и молодым, но
не совсем и гораздо старше других: ему было почти 25 годочков, за плечами -
Ростовский университет и два курса московского ИФЛИ, работа в школе да еще
военное училище. Я, например, как и миллионы моих сверстников, оказались на
фронте в 18 лет, почти сразу после окончания школы, т.е. лет на семь моложе
Александра Исаевича, и за плечами - почти ничего, кроме десятилетки.
Во-вторых, воевал он отнюдь не "всю войну", которая "длилась почти
четыре года, а меньше двух лет: первые-то два года, самые страшные, с их
отступлениями, окружениями, с приказом "Ни шагу назад!", с рывком, наконец,
вперед, - эти два годочка Александр Исаевич благополучно прожил в глубоком
тылу: сперва преподавал школьникам астрономию в Морозовске недалеко от
родного Ростова; потом, будучи призван в армию, служит в Приволжском военном
округе подсобным рабочим на конюшне обозно-гужевого батальона; после этого -
Кострома, военное училище, его окончание и долгая формировка дивизиона в
Саранске; и вот лишь теперь - фронт, батарея звуковой разведки. Это - май
1943 года. Через несколько месяцев Солженицын каким-то образом получает
отпуск и приезжает в Ростов. А в мае 44-го к нему в землянку ординарец
доставил из Ростова любящую супругу Наталью Решетовскую. Об этом последнем
любопытном факте биографы писателя как русские (например, Виктор Чалмаев и
Петр Паламарчук), так и зарубежные (например, француз Жорж Нива) почему-то
стеснительно умалчивают.

НА ФРОНТЕ ИЛИ В ДОМЕ ТВОРЧЕСТВА?

А условия на фронте были у Солженицына такие, как уже отмечалось, что
он там не только много читал, но еще больше писал. Н. Решетовская вспоминала
о своем гостеваний там у мужа: "Мы с Саней гуляли, разговаривали, читали".
Известно даже, что именно он читал: "Жизнь Матвея Кожемякина" Горького,
книгу об академике Павлове, в журналах - пьесу А. Крона "Глубокая разведка",
"Василия Теркина" Твардовского... Двум последним авторам хотел даже
написать: первому - "приветственное письмо", второму - "одобрительное
письмо".

317

Побывавший у него на батарее школьный друг К. Виткевич писал 9 июля
43-го года Решетовской в Ростов: "Саня сильно поправился. Все пишет всякие
турусы на колесах и рассылает на рецензии". Что за турусы? Это, как пишет
Решетовская, рассказы и повести "Лейтенант", "В городе М.", "Письмо № 254",
"Заграничная командировка", "Речные стрелочники", "Фруктовый сад", "Женская
повесть", "Шестой курс", "Николаевские", да еще стихи, да еще 248 писем
одной только жене и неизвестно сколько другим родственникам, друзьям,
знакомым, а писать коротко Александр Исаевич не любит и не умеет... Так
что - целое собрание сочинений, включая два-три тома писем! А куда рассылал
свои сочинения? Константину Федину, Борису Лавреневу, профессору Тимофееву
Леониду Ивановичу, школьной подруге Лидии Ежерец для продвижения. Между
прочим, двое последних были моими преподавателями в Литературном институте.
Лавренев прислал ответ герою-фронтовику. Вот так-то обстояло дело на фронте.

ЛЕНИНКА И БЕТХОВЕН НА СЛУЖБЕ У ГУЛАГа

А в заключении? Тут уж свидетельствует сам Александр Исаевич. Вот
арестовали его, доставили в Москву, и оказался он в Лубянской тюрьме. И
свидетельствует: "Библиотека Лубянки - ее украшение... Диво: раз в десять
дней придя забрать книги, библиотекарша выслушивает наши заказы!.. Книги
приходят. Их приносят столько, сколько в камере людей. Многолюдные камеры
выигрывают" ("Архипелаг", т. 1, с. 221). Что же Солженицын читает? Замятина,
Пильняка, Пантелеймона Романова, Мережковского (там же, с. 222)... Этих
авторов и на воле-то сыскать тогда было трудно. А в спецтюрьме № 1, в
"шарашке", где Солженицын просидел большую часть срока за письменным столом,
книги можно было заказывать аж в Ленинке, в главной библиотеке страны. Кроме
того, заключенные могли получать книги и от родственников. Так, тетя Нина
прислала будущему гению два тома "Физической химии" Бродского, тетя
Вероника - четыре тома Даля, жена слала шоколад (в каких количествах,
неизвестно. Возможно, что бочками)...
"Здесь, - вспоминала Решетовская о "шарашке", - в полной мере открылся
ему Достоевский. Он обращает мое внимание на Ал.К. Толстого, Тютчева, Фета,
Майкова, Полонского, Блока. "Ведь ты их не знаешь", - пишет он мне и тут

318

же добавляет: "Я тоже, к стыду своему". (И не узнал бы, если не посадили
бы. - В.Б.)
С увлечением читает он Анатоля Франса, -продолжает Решетовская, -
восторгается книгами Ильфа и Петрова "12 стульев" и "Золотой теленок",
зачисляя авторов "в прямые наследники Гоголя и Чехова". Регулярно читает
Даля..." Так что за годы на фронте и в лагере Солженицын необычайно обогатил
и расширил свои литературные познания. А простодушная Светлова, видимо, по
его рассказам уверяет: "Читать было некогда и достать желанные книги негде".
Вот Достоевскому действительно достать было негде, и все годы каторги он не
держал в руках ни одной книги, кроме Библии. Приходится сделать досадный для
мадам вывод: Наталья Алексеевна знала биографию своего мужа лучше, чем знает
она, пытаясь "приукрасить" ее, биографию-то, путем приписки не имевших место
трудностей и ограничений. К слову сказать, сам-то Солженицын после того, как
его уличили в "приписках" и умолчаниях, давно оставил это нехорошее,
особенно в его возрасте, занятие, а вот жена, подишь ты, такой разгон взяла,
что никак остановиться не может.
Но литературой духовная пища завтрашнего пророка в заключении не
ограничивалась, сколь ни была она обильна. А музыка! "Пользуясь возможностью
слушать радио, - пишет Решетовская, - Саня начинает усиленно пополнять свое
знакомство с музыкой". После отбоя надевал наушники и слушал многие вещи
(они перечисляются) Бетховена, Шумана, Чайковского, Скрябина, Рахманинова,
Хачатуряна... (стр. 81). Слушал и передачи "Театр у микрофона", например,
мхатовский спектакль "Царь Федор Иоаннович". Ведь тогдашнее радио не имело
ничего общего с нынешним швыдковским убожеством и похабщиной. Так что можно
сказать, что в заключении Солженицыну удалось закончить ИФЛИ (Институт
философии, литературы и истории), в котором он проучился лишь два года. Но
мало того, пророка всегда тянуло на сцену. Пытался даже поступить в театр
Юрия Завадского, когда он гастролировал в Ростове. Но, слава богу, Юрию
Александровичу удалось отбить натиск и тем самым уберечь советский театр.
Зато в лагере Солженицын развернулся! Был непременным участником всех
концертов художественной самодеятельности. Особенно любил читать монолог
Чацкого:

Бегу - не оглянусь. Иду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок...
Карету мне! Карету!..

319

В карете он увез бы собрание своих сочинений, но, увы, карету никто не
подавал...
Приняв во внимание все сказанное, только и можно оценить, чего стоят
слова Солженицына, произнесенные в 70-м году в стокгольмской ратуше: "На эту
кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, я поднялся не по
трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их -
обрывистым, обмерзлым из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть..." А
не ближе ли к правде была бы картина такая: вот идет он, сексот Ветров,
поднявшись от лагерного канцелярского стола, а в одной руке у него - четыре
тома Даля, в другой - два тома "Физической химии" Бродского да чемоданчик со
своими рассказами, повестями, пьесами, стихами, за спиной приторочен
радиоприемник, а за щекой - шоколадка...
После всего этого нельзя не изумиться: перед нами, можно сказать, с
молодых лет неистовый книгочей, страстный меломан, эрудит, и вдруг -
"вышибала", "душитель литературы", "дышло тебе в глотку! окочурься, гад!".
Уж не говорю о том, что он употребляет слова, смысла коих не понимает. Вот
классики пошли: надо "ничком", а он пишет "навзничь"... Впрочем, читайте об
этом в книге выше. Объясняется сей феномен старинной поговоркой: не в коня
корм.
А к Н.Д. Светловой не будем так уж строги, ибо в биографии ее мужа
трудно разобраться даже родной жене: ведь он в рассказах о всей своей жизни,
начиная с детства, то пускает нам пыль в глаза, то мозги пудрит, то вешает
лапшу на уши. И все с одной целью: покошмарней размалевать советское время.
Вот пишет: "В девять лет я шагал в школу, уже зная, что там всегда меня
могут ждать допросы и притеснения. И в десять, при гоготе, пионеры срывали с
моей шеи крестик. И в одиннадцать, и в двенадцать меня истязали на
собраниях, почему я не вступаю в пионеры". Какая жуть!
Срывали ли с бедняги крестик, принуждали ли вступить в пионеры, об этом
прямых сведений нет, но неужто уже в зеленом детстве Саня был таким крутым
диссидентом, что противостоял всему классу, всей школе - не вступал в
пионеры? С другой стороны, известно, что, когда в школе ввели "бригадный
метод" обучения, несчастный мальчик стал бригадиром, а после - старостой
класса, о чем пишут и Решетовская, и школьный друг Симонян, и Жорж Нива..
Это как-то не вяжется и с его крестиком, и с его отвращением к пионерству.
В то же время, несмотря на зверский террор однокласс-

320

ников, вопреки их беспощадным истязаниям Саня не только был все годы
старостой класса, но и вообще рос отнюдь не забитым да набожным ребенком,
наоборот - весьма и весьма резвым. Однажды дорезвился вот до чего:
"исключили из школы меня, Кагана и Мотьку Гена за систематический (!) срыв
уроков математики, с которых мы убегали играть в футбол". Тут не все
понятно. С одной стороны, ведь Солженицын стал математиком, значит, видимо,
любил математику. Чего ж убегал с ее уроков? С другой, в классе, надо
полагать, было человек 35-40. Если трое сбежали - какой же это срыв урока?
Но читаем дальше: "Я же - еще и классный журнал похитил, где был записан
дюжину раз". А стоял сентябрь, самое начало учебного года, и уже - дюжину
раз! Никак это не вяжется ни с обликом забитого мальчика, ни с положением
старосты
класса.
Конечно, вышибон из школы - это притеснение, но через несколько дней
мятежников амнистировали, и Саня оказался в том же классе, в той же
должности старосты.
Разобраться во всем этом очень трудно. И потому не будем строги к
Наталье Дмитриевне, ставшей жертвой буйного многоглаголания своего великого
супруга. Не будем строги...

XVII. КУЧА АКАДЕМИКОВ И ОДИН ПРОФЕССОР

Удивительные вещи пишет в "Советской России" профессор Ю.Качановский из
Хабаровска. Например, о Сергеее Залыгине: "Это был патриот России и человек
свободомыслящий". Что ж, прекрасно. Только почему-то во время Великой
Отечественной войны, пребывая в замечательном солдатском возрасте, будущий
Герой Социалистического Труда предпочел свой патриотизм проявить не на
фронте с оружием в руках, а в должности гидролога в Сибири. Может, здоровьем
был слаб? Так ведь почти до ста лет дожил.
Дальше: "Будучи главным редактором "Нового мира", он не боялся идти
"против ветра". Он опубликовал "Архипелаг ГУЛаг", "Раковый корпус" и
"Красное колесо" Солженицына". Непостижимо! На страницах "Советской России"
говорится о публикации сочинений антисоветчика № 1 как о доблести... Но что
же это за "ветер", против которого будто бы бесстрашно шел Залыгин? Откуда
он взялся? Ну, правда, случилась некоторая задержка с публикацией
"Архипелага", но

321

тут же шестнадцать энтузиастов патриотизма во главе с Валентином Распутиным
и Натаном Эйдельманом кинулись к Генеральному секретарю Горбачеву,
советником коего Распутин тогда был, с гневным протестом (Жорж Нива,
"Солженицын", с. 28), и в августовском номере журнала за 1989 год печатание
этой энциклопедии антисоветской лжи началось. Неужели профессор уже не
помнит, что это было за время, куда дул тогда "ветер". Напоминаю: во всех
журналах и газетах, на телевидении и на радио уже сидели ставленники
Яковлева, и во многих журналах, включая "Наш современник", напропалую
печатались бесчисленные сочинения графофила Солженицына. А Горбачев с
трибуны Всесоюзного съезда народных депутатов объявил его великим писателем.
Так что Залыгин не шел "против ветра", а на всех парах мчатся, подгоняемый в
спину этим "ветром". Поэтому смешно читать: "Он никогда не был
перевертышем". Уважаемый профессор не понимает, что говорит. Залыгин -
типичный оборотень, один из самых выразительных образцов этой породы. И тем
более мерзкий, что ведь был уже в возрасте не Собчака или Немцова, - ему
подкатывало под восемьдесят. Отвратителен вид старца, задрав штаны бегущего
за юными вшедемократами и даже обгоняющего их. Приведенные автором его
похвалы советской власти относятся к 1986 году, но настал 1989-й, и мы
узнали совсем другого Залыгина - неутомимого пропагандиста антисоветчины. Он
занимался ею и в 1990, и в 1991 годах, а в 1992-м, надо полагать, что именно
за это (за что же еще!) вдруг стал академиком сперва Российской, а тотчас и
Нью-Йоркской Академии наук.
В позапрошлом году стараниями научного издательства "Большая Российская
энциклопедия" и какого-то еще "Рандеву-AM" выпущен биографический словарь
"Русские писатели XX века" (главный редактор и составитель П.А. Николаев,
тоже академик). Как вы думаете, читатель, кому посвящена там самая
обстоятельная и пространная статья - Горькому? Блоку? Маяковскому? Алексею
Толстому? Бунину? Шолохову?.. Нет, Солженицыну. Как вы думаете, кто ее
написал - Коротич? Радзинский? Бакланов? Евтушенко? Наконец, какой-то
Немзер?.. Нет, ее написал Герой Социалистического Труда американский
академик Залыгин. Как вы думаете, есть ли в его статье критические
соображения, хотя бы отдельные критические замечания? Нет ни единого.
Сплошные восторги! Словарь был подписан к печати 27 марта 2000 года, а 19
апреля, то есть через три недели Герой Сергей Павлович, видимо, надорвавшись
на этой статье, преставился.

322

Статья прежде всего производит комическое впечатление дотошным набором
точных дат, не имеющих никакого литературного значения. Например: "27 апреля
1940 года С. женился на студентке Н. Решетовской..." "В 1951 году
Решетовская развелась с С. и вышла замуж за другого..." "2 февраля 1957 года
С. и Решетовская вновь заключили брак..." "15 марта 1973 года С. развелся с
Решетовской..." "20 апреля 1973 года С. оформил брак с Н. Светловой..."
"Сыновья писателя Ермолай, Игнат и Степан завершают образование на
Западе..." Да какое мне до всего этого дело! По крохоборской дотошности
видно, что в составлении статьи принимал активное участие сам писатель, о
чем, кстати, прямо и сказано в предисловии, но вполне возможно, что он сам
написал всю статью. С него станется... Но коли под статьей стоит имя
Залыгина, все претензии - к нему.
Но главное, конечно, не в этом. Главное - вся статья оголтело хвалебна и
лжива. Начиная с утверждения, что "отчество Исаевич - результат милицейской
ошибки при выдаче паспорта в 1936 году". Во-первых, непонятно, почему С.
выдали паспорт лишь в 18 лет, если все получают его в 16? Во-вторых, уж не
скажете, что в восемнадцать шустрый юнец не понимал разницу между отцовским
именем Исаакием и придуманным Исаем. Уж если затронут этот вопрос, то надо
бы еще сказать, что да, отец был Исаакий, дед Семен (не Соломон?), а прадед
Ефим.
Но вместо этого читаем: отец Исаакий - "выходец из старинной (!)
крестьянской семьи". Понятно, что такое старинный дворянский род, как,
например, у Пушкина, - трехсотлетний. А вот в роду Ленина дворянство пошло
только от его отца в связи с награждением действительного статского
советника Ульянова орденом св. Владимира. А крестьянские роды все старинные:
ведь крестьянами русские люди были от рождения, а не в результате царской
милости.
Дальше: "Мать не могла устроиться на хорошо оплачиваемую работу из-за
"соцпроисхождения". Чушь. Мой отец, будучи царским офицером, мог
"устроиться" главным врачом больницы. А всего лишь жена царского офицера не
могла? Она была стенографисткой и хорошо зарабатывала, и никакой другой
работы не искала, ибо другой специальности не имела.
Дальше: "Несмотря на постоянные материальные трудности, С. в 1936 году
окончил школу и поступил в Ростовский университет". Какие трудности? Вранье.
С. прекрасно жил за спиной трудолюбивой матери, о чем свидетельствует хотя
бы тот факт, что едва ли не каждые каникулы он проводил в ту-

323

ристических походах и путешествиях: то на собственной лодке по Волге, то по
Украине, по Кавказу на велосипеде (что почти как "Мерседес" нынче)... И это
в то время, когда его сверстники, как правило, в летние каникулы работали,
чтобы продолжить учебу. Впрочем, и позже, вернувшись из лагеря, на зарплату
вторично обретенной жены-доцента объездил страну от Байкала до Ленинграда и
Таллина.
Залыгин: "18 окт. 1941 С. призван в действующую (!) армию рядовым
(ездовой)". Двукратное вранье. Во-первых, попал он не в действующую армию, а
в Приволжский военный округ, который был тогда глубоким тылом. Во-вторых,
служил он не ездовым (для этого надо уметь с лошадью управляться, что ему и
во сне не снилось), а конюхом, то есть рабочим на конюшне: задавал корм
лошадям, убирал навоз и т.д.
Герой Соцтруда: "В нояб. 1942 С. окончил артучилище в Костроме и
направлен на фронт". Вранье: на фронт направили только в феврале 43-го, а
попал туда лишь в мае.
Американский академик: "Во время выполнения боевых заданий С.
неоднократно проявлял личный героизм". Уточним: командуя батареей звуковой
разведки, С. имел дело только с приборами да расчетами - о каком "личном
героизме" можно тут говорить? О характере его героизма убедительно
свидетельствует тот факт, что к нему из Ростова, как уже говорилось,
прикатила на батарею жена, дабы помогать в выполнении боевых заданий, и до
тех пор бесстрашно помогала, пока командир дивизиона не выставил ее из
части. А то бы она до Берлина дошла...
Дальше: "С. награжден орденами Отечественной войны 2-й степени и
Красной Звезды". Как ни странно, это правда, да еще он уверяет, что ему
недодали орден Красного Знамени. Но, во-первых, на фронте такими, как у
него, орденами награждали и начальников банно-прачечных отрядов, и
командиров похоронных команд. А почему нет? Делали необходимое дело. И
нередко с риском для жизни. Во-вторых, клевета С. на Красную Армию и его
восхищение генералом Власовым, как и фашистскими оккупантами, автоматически
лишили его этих наград, и в надлежащий час матрос Железняк их у него
отберет.
Дальше: "9 февраля 1945 года арестован за непочтительные отзывы об И.В.
Сталине в переписке со школьным другом Н.Д. Виткевичем". Многократное вранье
посредством эвфемизмов и умолчания. Во-первых, это были не "непочтительные"
отзывы, а гнусные оскорбления. Во-вторых, Сталин был не школьным другом, а
Верховным Главнокомандую-

324

щим. В-третьих, дело было не когда-нибудь и не где-нибудь, а на войне в
действующей армии, и С. был не американским наблюдателем, а офицером этой
армии. В-четвертых, свои письма с оскорблениями Сталина С. рассылал по
многим адресам, а не только Виткевичу. В-пятых, ему было прекрасно известно,
что письма с фронта просматриваются военной цензурой, и потому есть
основания считать, что это была сознательная провокация с целью избежать
дальнейшего пребывания на фронте, поскольку он считал, что "заканчивается
война Отечественная и начинается война революционная", т.е. война между
Советским Союзом и США, Англией, Францией. В-шестых, С. получил 8 лет
лагерей и большую часть срока отбыл в санаторных условиях с выходными,
праздниками, с мертвым часом после обеда, волейболом, чтением книг,
слушанием музыки, сочинительством и т.п., а Виткевич, которого он втянул в
эту переписку, огреб все 10, которые он отбыл в весьма суровых условиях
Магадана. Наконец, в-седьмых, сам С. давным-давно, еще пребывая во Франции,
признал, что арестовали его и срок он получил совершенно справедливо.
Угодливый старец обо всем этом умолчал.
Дальше: "В лагере С. работал чернорабочим, каменщиком, литейщиком". Это
любимое солженицынское вранье. Какой из этого интеллягушки каменщик или
литейщик? Он работал ими считанные дни, недели, самое большое - месяц. А все
остальное время - сменным мастером, т.е. надсмотрщиком, нормировщиком,
бригадиром, библиотекарем, даже переводчиком с немецкого, который он не
знает, мечтал еще и объявить себя фельдшером... А как он работал?
Достоевский писал о своей каторге: "Отдельно стоять, когда все работают,
как-то совестно". С. же без малейшего оттенка этого чувства признается, что
нагло филонил ("Архипелаг", т.2, с. 176). И ждал, когда оборотень Залыгин
объявит его пролетарием, а профессор Качановский похвалит за это Залыгина.
Единственная профессия, которую С. прекрасно освоил в лагере, имела название
"сексот Ветров".
Дальше: "раковая опухоль в желудке"... Как в желудке? А вот Жорж Нива,
который упоминается в статье Залыгина как большой французский знаток жизни
Солженицына, пишет про опухоль в паху (с. 14). А это очень похоже на грыжу.
Такой и диагноз есть: паховая грыжа. К тому же этот Жоржик заметил: "Ткань,
иссеченную при биопсии, отправляют на анализ, результаты теряются" (там же).
Странно. Чего бы им
теряться?
А ведь Жоржика невозможно заподозрить в недоброжела-

325

тельстве к С. Полюбуйтесь только, что он наворачивает: "Солженицын, как
великий русский эмигрант XIX века Герцен..." "Он подлинный ученик
Достоевского..." "Можно сравнить Солженицына с великим Толстым..." "Как и
Толстой..." "Как и у Толстого..." "Это приближает его к великим мастерам "на
все времена", таким, как Гёте и Толстой..." "Как у Бальзака..." "Роман
"Красное колесо" по размаху равен "Человеческой комедии" Бальзака..." "Данте
нашего времени..." "Новый Данте..." "Это полифония Данте..." "Когда-нибудь
будут говорить о веке Солженицына, как говорят о веке Вольтера..."
"Бетховенская мощь его искусства..." "Пьеса "Олень и шалашовка" выстроена по
шекспировской схеме..." "В нем есть что-то сократовское..." "Он - Марк
Аврелий ГУЛага..." "У Солженицына, как у святого Павла..." "Он как Антей..."
"Апостол..." "Десница Бога..." "Аятолла Хомейни..." и т.д. Согласитесь,
невозможно допустить, чтобы человек такой эрудиции и прозорливости путал
желудок и пах и не отличал рак от грыжи.
Дальше: "Н. Решетовская, сотрудничавшая с властями, выпустила книгу,
направленную на дискредитацию С". Во-первых, что значит "сотрудничавшая"?
Все граждане так или иначе постоянно сотрудничают с властями. Все дело в
том, кто как сотрудничает. С. сотрудничал тайно под кличкой Ветров. И ничего
дискредитирующего в книге Решетовской нет. Она лишь правдиво показала, что
за фрукт ее бывший муж. Да потом еще и переделала книгу из "В споре со
временем" на "Опережая время". А дискредитировать этого человека больше, чем
сам он обгадил всю свою жизнь ложью, клеветой, шкурничеством, злобностью,
просто невозможно.
Дальше: "12 февраля 1974 года писатель был арестован, выслан и лишен
советского гражданства". Тут Залыгину следовало добавить: "к моей великой
радости". Ибо еще 31 августа 1973 года в "Правде" было напечатано письмо
группы писателей, в котором, в частности, говорилось: "Поведение таких
людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный строй,
пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства
и призывающих Запад продолжать политику "холодной войны", не может вызвать
никаких других чувств, кроме глубокого осуждения и презрения". Это письмо
беспартийный Залыгин подписал вместе с членами партии Айтматовым,
Бондаревым, Марковым, Рекемчуком, Симоновым, Шолоховым, Чаковским и другими.
Что власти оставалось делать, когда с такими письмами во многих газетах
выступали сами писатели? Она пошла

326

навстречу Залыгину и другим Героям и лауреатам: выслала Солженицына,
освободив таким образом авторов этих писем от тяжкого чувства презрения. И
потом, так ли уж дорожил Солженицын российским гражданством? Ведь А.
Зиновьев, например, и другие сразу вернулись в Россию, как только стало
возможно, а его целых пять лет уламывали вернуться самые высокопоставленные
лица: сначала глава правительства Силаев, потом президент Ельцин, за ним -
Новодворская умоляла...
В 1989 году корреспондент "Московских новостей", полагая, как профессор
Качановский, что беседует с человеком, всю жизнь идущим "против ветра",
сказал Залыгину, который, став главным редактором "Нового мира", тотчас
решил печатать там "Архипелаг": "Наверно, неуютно сейчас чувствуют себя
люди, которые с таким рвением, так злобно травили Солженицына..." И что же
Залыгин? Не моргнув глазом, американский академик ответил: "Я бы не стал их
вспоминать. Такой был у них тогда кругозор, такая идеология..." У них - это
у Шолохова, Симонова, Айтматова... Действительно, если вспомнить Шолохова,
например, то его в облике Солженицына поражало "болезненное бесстыдство". А
он, Залыгин, подписывая гневные письма, никакого отношения к этой идеологии
никогда не имел: "Меня всегда (!) поражала эта грандиозная личность" ("МН",
№ 29, 1989, с. 13). И слаще репы он ничего не едал...
Дальше: "В 1976-1994 С. жил в небольшом имении недалеко от г. Кавендиш
(штат Вермонт, США)". Что значит небольшое имение? Шесть соток? На самом
деле - 20 гектаров. И до сих пор остается собственностью Солженицына по ту
сторону окена, и в этом его уникальность, неподражаемость его творческого
облика. Второго подобного писателя у нас не было за всю тысячу лет нашей
литературы.
Дальше: "Все эти годы С. напряженно работал над 10-томной эпопеей
"Красное колесо". Следовало добавить: "...которую ни в Америке, ни в России,
ни в Западном полушарии, ни в Восточном никто прочитать не смог по причине
ее полной несъедобщины".
Дальше: "27 мая 1994 С. вернулся в Россию. В настоящее время живет в
Москве". Следовало добавить: "Получил от Ельцина небольшое имение - бывшую
дачу Кагановича с участком в пять гектаров".
Дальше: "29 мая 1997 С. избран действительным членом Академии наук" (по
отделению литературы и языка)". Следо-

327

вало добавить: "...вместе с А.Н. Яковлевым" (по отделению невежества и
клеветы).
Дальше: "11 декабря 1998 в связи с 80-летием награжден орденом Андрея
Первозванного, однако писатель отказался от высокой награды". Следовало
добавить: "Отказался, видимо, в расчете на то, что со временем будет
учрежден орден другого Андрея - Власова, которого С. заслуживает
несомненно".
Дальше: "Для творческого метода С. характерно особое доверие к жизни".
Какое доверие, если он сам признается: "Я жизнь вижу, как луну, всегда с
одной стороны". Но ухитряется при этом видеть ее с той, с неосвещенной
стороны.
Дальше: "Писатель стремится изобразить все так, как было на самом
деле". Никто в нашей литературе столько не врал, никто так злобно не искажал
то, что было на самом деле.
Дальше: "С. пишет и стихи". Следовало добавить: "Они такого качества,
что Твардовский, прочитав их, больше никому из сотрудников "Нового мира",
даже Владимиру Лакшину, не дал читать, опасаясь за их вкус и даже
психическое здоровье".
Дальше: "Солженицынский "Пир победителей" - это гимн русскому
офицерству". Тут мы добавим от себя: еще в мае 1967-го в письме IV съезду
писателей СССР С. громогласно и гневно заявил, что написал эту пьесу в
лагере, в тяжелейших будто бы условиях, будучи всеми забыт и "обречен на
смерть измором", - словом, это был плод упадка духа, заблуждения, ошибки, в
которой он раскаивается, и что пьеса "давно покинута", а теперь
"приписывается" ему недобросовестными людьми "как самоновейшая работа".
Заметим, однако, что, во-первых, тяжелых условий в лагере С. не отведал.
Во-вторых, пять лет, т.е. большую часть срока имел регулярные свидания с
женой, а весь срок получал посылки от нее и других родственников. Так что
отнюдь не был он и забыт. В-третьих, смерть никогда не грозила Солженицыну -
ни измором, ни расстрелом, а разве только от заворота кишок. Однако здесь
важно отметить другое: в 1995 году, когда власть переменилась, переменилось
и отношение автора к своей пьесе. В 1994 году он разыскал ее на чердаке,
отряхнул от пыли и отнес "давно покинутую" в Малый театр. И знаменитый
театр, словно соревнуясь с Академией наук в позоре, 25 января 1995 года
поставил ее. А Владимир Бондаренко, разумеется, написал восторженную статью
о спектакле. Между тем Михаил Шолохов именно в связи с этой пьесой, считая
ее клеветой на Красную Армию, сказал о "болезненном бесстыдстве"
Солженицына.

328

Дальше: "Очень важна во всех пьесах С. тема мужской дружбы... Эта же
тема оказалась и в центре ром. "В круге первом". "Шарашка", в которой
вынуждены работать Глеб Нержин (прототип - сам автор), Лев Рубин (прототип -
Л.З. Копелев) и Дмитрий Сологдин ( прототип - Д.М. Панин), оказалась местом,
где "дух мужской дружбы парил под сводом потолка". Допустим, тема-то есть.
Но в жизни С. все обстояло иначе. Был у него школьный друг Кирилл Симонян, в
будущем главный хирург Красной Армии. Когда С. арестовали, то на допросе он
в духе мужской дружбы, не знающей границ, оклеветал Симоняна как будто бы
своего единомышленника-антисоветчика. А в 1952 году уже перед выходом из
лагеря, видимо, от злобы, что Кирилл все эти годы пребывал на свободе, еще и
написал на него донос на 52 страницах. Был у С. друг и в университете -
Николай Виткевич. В духе той же своей мужской дружбы С. оклеветал и его.
Разумеется, оба оклеветанных друга в свое время дали отповедь доносчику и
клеветнику. Ходил в друзьях и упомянутый Лев Копелев, который назван и в
статье Залыгина: "В 1961 друг С. по "шарашке" известный германист Л.З.
Копелев передал рассказ "Один день Ивана Денисовича" в редакцию "Нового
мира". Как видим, этот германист сыграл важную роль в жизни Солженицына,
однако и тут дух мужской дружбы со временем превратился в дух вражды и
взаимной ненависти.
Дальше: "16 мая 1967 С. обратился к 4-му съезду писателей СССР с
открытым письмом". Правильно. Но надо было добавить: "...в котором было
много несусветного вздора, невежества и клеветы". (См. первую главу этой
книги.)
Дальше: "В 1968 писатель тайно передал на Запад микрофильм рукописи
3-го тома "Архипелага ГУЛаг". Два первых были тайно переданы раньше.
Спрашивается, если он проделывал такие штучки, то чего же до сих пор стонет,
что КГБ дохнуть ему не давал: и следил, и подслушивал, и фотографировал, и
любимую жену завербовал и убить хотел ядовитым уколом в задницу?
Дальше: "Володин, герой романа "В круге первом", пытается предупредить
военного атташе о том, что сов. агенты украли у США атомную бомбу - он не
хочет, чтобы ею завладел Сталин и укрепил т.о. коммунистический режим. Герой
жертвует своей жизнью ради России, ради порабощенного тоталитаризмом
отечества". Прекрасно, но надо было добавить: "Во-первых,Володин ничего не
добился: бомбу Сталин получил. Во-вторых, этот герой не одинок. Также
пожертво-

329

вали жизнью ради России генералы Корнилов, Краснов, Власов, атаман Шкуро,
Троцкий и кое-кто еще".
Дальше: "Для писателя характерен новаторский подход к языку, тончайшее
чувство слова". Какое новаторство, коли он употребляет слова, смысла коих не
понимает. Например, прославился тем, что вместо "навзничь" пишет "ничком" и
наоборот. И "тончайшее чувство" тут ему не мешает. Дуроломство это, а не
новаторство. (См. гл. IV этой книги.)
Дальше: "Глубокая религиозность С." И говорить-то об этом стыдно.
Прохиндей с крестом. (См. гл. III этой книги.)
Дальше: "С. подчеркивал, что Толстой никогда не был для него моральным
авторитетом". Еще бы! Толстой воевал в артиллерии и плакат при виде
французского флага над Севастополем, Солженицын же воевал конюхом, потом
звукометристом, а заплакал, когда жена выгнала его со своей дачи; Толстой
помогал голодающим, участвовал в переписи населения, а кому помог
Солженицын, в чем он участвовал, кроме литературных склок; Толстого называли
вторым царем России, а Солженицына - вторым Власовым; прошло почти сто лет,
как Толстой умер, а его книги все читают, по ним ставят спектакли и фильмы,
Солженицына же и при жизни уже никто в руки не берет, кроме Бондаренко, он
сам вынужден рассылать по библиотекам свои 5-10-томные "Телемахиды"; Толстой
в 82 года, стыдясь своей сытой жизни рядом с нищенской жизнью народа, все
бросил и пошел в народ, да смерть помешала, а Солженицын и в 86 все гребет и
гребет под себя, хоть бы лесные пожары поехал в Сибирь тушить, что ли.
Естественно, какой же Толстой для него авторитет? (См. гл. V книги.)
Дальше: "С. подчеркивал, что Достоевский нравственные проблемы ставит
острее, глубже". За что ж он так глумится над ним и его товарищами по
кандальной каторге, изображая их бездельниками в белых штанах? (См. гл. II в
этой книге.)
Дальше: "Киносценарии Солженицына демонстрируют его мастерство". Он сам
всю жизнь только тем и занят, что демонстирирует что-нибудь. Однако где же
фильмы по его замечательным сценариям?
Дальше: "Книга "Бодался теленок с дубом" - это история противостояния
правды и официозной лжи". Что значит "официозная ложь"? Официоз - это орган
печати, который, не будучи правительственным, выражает позицию
правительства, т.е. официоз - это как бы полуофициальный орган. Подобно тому
как ариозо - это как бы полуария. Так о чем тут речь - о полуофициальной
лжи? А как быть с вполне офици-

330

альной? Почему наш храбрец противостоял не ей, а только полуофициальной?
Непонятно! Не умеете вы, академики да профессора, вполне грамотно выражать
свои мысли.
Дальше: "Особое место в этой книге занимает образ Твардовского".
Действительно особое. Ведь ни о ком из писателей, а только о нем Солженицын
писал: "Он меня душил! Он меня багром заталкивал под лед!"
Дальше: "Публицистические книги писателя - образцы служения правде,
Богу и России". Лепота! Но тут невольно вспоминается Тютчев:

Не Богу ты служил и не России -
Служил лишь суете своей...

Если в конце заменить одно слово, то можно закончить так:

И все дела твои, и добрые и злые, -
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты не поэт, а лицедей.

Дальше: "Архипелаг ГУЛаг" с документальной точностью напоминает
"Записки из Мертвого дома" Достоевского и "Остров Сахалин" Чехова". Да если
бы эти писатели были живы, они, во-первых, подали бы на Залыгина в суд за
уподобление их трагических книг с дешевой и лживой поделкой, во-вторых,
выдрали бы бороду самому Солженицыну.
Дальше: "Во времена Солженицына в местах заключения находилось огромное
количество ни в чем не повинных людей". Выше упоминалось, что сам он
признает: ему лично влепили справедливо, законно. А вот все остальные - ни в
чем... Тогда спросил бы у своего дружка Яковлева, который с 1986 года ведает
реабилитацией: "Почему из 106 млн. объявленных мной репрессированных в
советское время ты, аспид, почти за двадцать лет реабилитировал только 1
млн. 300 тысяч? Где остальные 104 млн. 700 тысяч?"
Дальше: "Писатель собрал и обобщил огромный ист. материал,
развенчивающий миф о "гуманности" ленинизма". Во-первых, если миф, то
грамотный человек не станет брать слово в кавычки. Во-вторых, тут следовало
добавить: "А В.Бушин собрал и обобщил огромный лит. материал, развенчивающий
миф о грамотности и талантливости, о правдивости и религиозности прохиндея
Солженицына".
Дальше: "Глубоко аргументированная критика сов. системы произвела во
всем мире эффект разорвавшейся бомбы". Во-первых, разорвавшаяся бомба -
замусоленный литштамп, стыдный для 80-летнего академика. Во-вторых, сам же
Со-

331

лженицын называет нынешнее время "безграмотной эпохой". Да, только в такую
эпоху и можно наворотить вороха малограмотного вздора о своем народе,
грязной клеветы на свою родину, подлой лжи на свою историю, и эта смесь
взрывается над родной страной, как "Малыш" над Хиросимой. Солженицын и
сделал это в своем "Архипелаге", и ему, несомненно, принадлежит первая,
главная, самая важная роль в разрушении Советского Союза.
И последнее. В конце статьи - список критиков и их работ о Солженицыне:
Н. Левитанская, А. Немзер, Г. Фридлендер, А. Ранчин, П. Спиваковский, Р.
Темпест, Г. Шурман, Д. Штурман и т.д. Позвольте, а где же В. Бушин? Ведь у
меня было десятка два публикаций об этом светоче, причем как в центре (в
Москве, Ленинграде), так и в провинции (в Воронеже, Омске), как еще в 1963
году, так и в 2004-м, как в журналах (например, в "Молодой гвардии", "Spy"),
так и в газетах (например, в "Советской России", "Завтра" и "Патриоте"). И
вот - ни слова! Ни звука! И это академическое издание! И так работают
академики России и США! Ах, бесстыдники... И еще лепечут о служении правде.
Да один этот факт умолчания изобличает всех вас, начиная от академика
Солженицына и кончая главным редактором "Словаря" академиком Николаевым, как
беспросветных лжецов, бесстыдных фальсификаторов и тупых трусов перед словом
правды.

XVIII. СОЛЖЕНИЦЫН И ДЕЙЧ, ИСАКОВСКИЙ И БЛАНТЕР

Марк Дейч... Вы спрашиваете, кто это? Какая непросвещенность! Дейч -
ведущий и впередсмотрящий журналист "МК", любимой газеты московских
проституток, и сам - любимец нашего телевидения. Последний раз вы могли
видеть его 13 мая в передаче НТВ "К барьеру!". Это была жестокая схватка с
Александром Ципко, с философом, который на двадцатом году разграбления его
родины начал, наконец, кое-что соображать. Дейч защищал "либеральные
ценности" с кровавым привкусом и оправдывал все, что его единомышленники
сотворили со страной.
Так вот, сей адвокат грабежа и предательства, естественно, когда-то
пламенно любил Александра Солженицына и во всем свято верил ему и его
"Архипелагу ГУЛаг". Он этого не

332

скрывает: "Еще в советское время я и многие мои друзья, знакомые
неоднократно читали "Архипелаг", восхищались автором... Мы безоговорочно
верили... Эта книга вошла в историю и вместе с ней - ее автор. Ничего, кроме
глубокого уважения, они - автор и "Архипелаг" - не вызывают".
Прекрасно, как эпитафия. Но почему безоговорочно верили? А потому,
говорит, зачитывались "Архипелагом" и верили автору, что "иных фактов и цифр
не знали". Но, милый, это же тупоумная вера. Если мне скажут, что Дейч пишет
для проституток объявления в МК, пробивает их на полосу и за каждый текст в
пять-десять слов берет по сто долларов, то я, не зная иных фактов о нем и
иных цифр, могу, имею право верить услышанному о Дейче?
Но у него есть дополнительный резон: "А факты и цифры советской
пропаганды вызывали оскомину". Это еще глупей, ибо оскомину может вызывать и
правда, если она неприятна или назойлива.
Нет, и слепая вера, и жаркая любовь Дейча, как и его друзей, на самом
деле объясняются совсем другим.
Дело в том, что М.Д. - мелкий, но исключительно злобный и неряшливо
образованный антисоветчик. Доказательства этого он дал и в помянутой
передаче 13 мая, и дает в данной публикации. Достаточно хотя бы такого
заявления: "Власть большевиков стала трагедией для России. В очередной раз
народ был обманут в своих надеждах на социальную справедливость..." Но он не
может ответить, как с этой трагедией за плечами страна стала второй державой
мира, а по многим показателям жизни народа и первой. Ах, как и тут жестоко
большевики обманули всех, включая бедного Дейча и его несчастную матушку. А
вот с середины 80-х годов, т.е. со времени прихода к власти Горбачева и его
демократического кагала, до начала 90-х годов уровень смертности в стране
поднялся в 1,5 раза. В 1992 году смертность превысила рождаемость, которая
упала в два раза, из-за чего страна потеряла 14 миллионов неродившихся
граждан. И катастрофа нарастала: сейчас по сравнению в 1998 годом смертность
увеличилась на 122%, убийства - на 132%, самоубийства - на 106%. По уровню
жизни страна скатилась из первой десятки на 63-е место, а по здравоохранению
с первых мест в мире на 130-е. Но Дейча это ничуть не волнует. Почему? А
потому, во-первых, что теперь у всех дейчей есть возможность брехать что
вздумается. И не потому ли, во-вторых, что из всенародной катастрофы многие
его соплеменники извлекли невиданную выгоду? Достаточно сказать, что в
"Золотой сотне"

333

богатейших людей России, опубликованной в майском номере журнала "Форбс" за
этот год, соплеменники Дейча при общем их количестве в стране не более 260
тысяч там составляют не менее трети, причем их имена стоят во главе списка:
Ходорковский, Абрамович, Вексельберг... Александр Смоленский (№ 92, как ни
странно) назвал эту публикацию "расстрельным списком". Чует кошка, чью мясу
съела... Такое ограбление народа грозит ему не только всеобщей нищетой, но
и - "полной гибелью, всерьез", как сказал, между прочим, тоже еврей, но
талантливый.
А Солженицын пишет в своем двухтомнике "Двести лет вместе" о власти
большевиков так: "Она действовала отчетливо антирусски на разрушение
русского государства". В сущности, это то же самое, что лепечет Дейч:
большевики разрушили государство. Но СССР каким-то непостижимым образом
превратился в соперника Америки...
И вот мелкие антисоветчики встретились с антисоветчиком
крупногабаритным и поняли, сколь "несомненна роль его в крушении
коммунизма". Как же им не верить ему! Как им такого не любить! Как не
скулить вслед за ним то же самое, что и он!
Так бы всю жизнь свою М.Д. и прожил в блаженной вере и любви, если бы
объект его обожания вдруг не выпустил помянутый двухтомник "Двести". Он его
смастачил из отходов от 10-томного "Красного колеса". Книга эта о роли
евреев в русской истории. Вот любопытно: после того как в 2001 году вышел
первый том, Игорь Шафаревич тоже из отходов своей "Русофобии" слепил в 2002
году книгу "Трехтысячелетняя загадка"- это уже о роли евреев в мировой
истории. У обоих авторов-академиков, конечно, есть в этих сочинениях что
почитать.
Сразу надо заметить, что для обоих еврейский вопрос лишь повод для
очередного антисоветского трепа. Дейча это, естественно, абсолютно не
интересует, вернее, ему это очень даже "ндравится", но в фундаментальном
двухтомнике (больше тысячи страниц!) он усмотрел прежде всего мысль о
многолетнем еврейском засилье в России, и это пронзило насквозь его сердце.
Поэтому, стремясь с порога высмеять ее, он озаглавил свою статью о книге
Солженицына чрезвычайно решительно: "Бесстыжий классик". Да еще каждую затем
свою публикацию о книге (их оказалось три - 25, 26 сентября и 24 ноября
прошлого года) снабдил язвительным подзаголовком, пламенно негодующей
врезкой и уж вовсе убийственной карикатурой редкостного карикатуриста
Меринова с

334

заборной надписью "Как нам обс...ть Россию?". Такую карикатурку можно
назвать и мериновской и жеребцовской... И это не все! Присобачил еще два
эпиграфа: один заграничный - из Фейхтвангера, второй отечественный - из
Ильфа и Петрова. Уже по этой изначальной непроворотной гущине видно, что и
автор и редакция соображают туго и не о них сказано: "В ограничении
познается мастер".

Приведу в сокращенном виде только второй эпиграф, как бы высмеивающий
вопрос о еврейском засилье: "Десяти лет жизни нет, - сказал экс-камергер
Митрич, - все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, Рабиновичи..." Это относится
к 1927 году.
М.Д. делает вид, что сам он и не знает, что это такое - еврейское
засилье. Откуда, мол, ему взяться? Каким ветром могло занести? Вот пишет:
"Согласно Солженицыну, власть большевиков была "по составу изрядно и
русской", но участие в ней евреев - "непомерное". М.Д. недоумевает:
"Изрядно" - это сколько? И что считать "непомерным"?
Вопросы деликатные. В каждом конкретном случае на них надо давать
конкретные ответы. Если, допустим, в скором времени при "МК" под
руководством Дейча и Минкина будет создан Ансамбль еврейской песни и пляски
в составе 100 человек и окажется, что 95 из них - это знаменитые
соплеменники руководителей, допустим, - Ходорковский, Березовский,
Жириновский, Гусинский, Явлинский, Радзинский, Рязанов, Хазанов, Арканов и
т.д., а остальные 5 человек - это, допустим, будут русский Путин, немец
Греф, татарин Шаймиев, чуваш Федоров и грек Гавриил Попов, - если так, то
просто замечательно, и никто не скажет, что в ансамбле непомерно много
евреев. Наоборот, все будут радоваться и ликовать.
Но вот другой факт. 13 февраля идет телепередача "Свобода слова". Одним
из первых в ней выступил известный адвокат Резник, гордо назвавший себя
"русским интеллигентом еврейского разлива" (риер). Прекрасно! А вслед за ним
выступают другие интеллигенты того же разлива - Познер, Толстая, Кобзон,
телеведущий Архангельский, очень похожий на молодого Троцкого, да тут же и
сам товарищ Дейч. А ведет передачу, как известно, риер Шустер. Некоторых из
участников, например, народного артиста СССР Иосифа Кобзона, я глубоко
уважаю, но зачем было тащить в передачу, скажем, Познера и Толстую? - у них
же есть свои большие програм-

335

мы, где они просвещают публику. Или уж такие умники, что без них дохнуть
невозможно? Или свежих риеров не хватает?.. А интеллигентов русского разлива
только двое - свихнувшийся на монархизме Илья Глазунов и неокоммунист
Доренко (если он русский). В итоге соотношение 7:2 в пользу риеров. Вот уж в
этом случае экс-камергер Митрич имел бы полное право сказать и "непомерно" и
"изрядно". Ведь так просто, но М.Д. не понимает! А вот американский
президент Никсон понимал это еще тридцать лет тому назад. Как обнаружилось в
недавно опубликованных ранее секретных документах, он жаловался на еврейское
засилье в правительстве США. Думаю, что наш президент сурово осудит его за
это.
Между тем, заявив, что реальные обобщенные цифры "развенчивают миф о
еврейском засилье", настаивая, в частности, на том, что "с 1927 года "лиц
еврейской национальности" в правящих партийных кругах практически не
осталось", что с этого года "еврейского участия во власти практически не
было", после всего этого М.Д. вдруг бабахнул: "В середине 30-х годов в
центральном аппарате НКВД некоторое время наблюдался некоторый переизбыток
евреев". Тогда возглавлял НКВД риер Ягода. И вот оказывается, что в его
ближайшем окружении главы ведомства работали 43 еврея (39% руководящих
кадров) и 33 русских (30%)". Ничего себе "некоторый переизбыток"! Пожалуй,
как сейчас на телевидении. Или как в помянутом "Золотом списке"... Но
39+30=69. А кто были остальные 31%? Ответа нет... Но из приведенных
процентов получается, что всего в центральном аппарате наркомата было 130
руководящих работников. Да неужели? Сколько же всего работников - тысячи?
Дальше автор сообщает, что "в конце 1936 года Ягоду сменил Ежов".
Возможно, именно потому, что НКВД мог при Ягоде превратиться в чисто
еврейский орган власти. И что же затем? "С приходом Ежова число евреев среди
руководящих работников (центрального аппарата) НКВД сократилось с 43 до 6".
Что ж, это вполне разумно. "Доля же русских руководителей увеличилась с 33
до 102". Может быть. Но Ежов оставил при себе на прежних должностях трех
заместителей Ягоды, истинных евреев: М.П. Фриновского, Я.С. Агранова и М.Д.
Бермана. Возможно, сделал он это по просьбе своей жены Евгении Соломоновны
Хаютиной-Гладун.
Из приведенных им несколько сомнительных цифр М.Д. делает такой
утешительный вывод: "А в 37-м году начался "большой террор"... Осуществили
его отнюдь не евреи".Так что спите спокойно, братья евреи на том и на этом
свете...

336

Но вот ведь какое дело: первый судебный процесс по делу "Антисоветского
троцкистского центра" (Пятаков, Радек, Сокольников и др.) состоялся уже в
январе 37-го года. А ведь требуется немало времени для организации процесса:
надо установить круг подозреваемых, произвести аресты, найти свидетелей,
допросить тех и других, составить обвинительное заключение и т.д. Так что
будет совсем не праздным предположить, что все это было проделано при
активнейшем участии не только теперешних 6, но и прежних 43.
А тут М.Д. выдает гораздо более масштабное сообщение по вопросу
еврейского засилья: "В 20-х и в первой половине 30-х годов евреи-большевики
входили в руководство и партийных и хозяйственных органов власти". Еще как
входили-то! Каганович, Литвинов, Ягода, Мехлис, Гусев (Драбкин), Гамарник,
Яковлев (Эпштейн)... И тем из них, кто, как хотя бы первые двое, честно
трудились на благо родины, низкий поклон. Да в то время еще фигурировали в
верхах и Троцкий, и Каменев, и Зиновьев... Выходит, нет у Дейча ясности в
этом вопросе, если он сам себе противоречит, а жаждет обличать других.

Весьма примечательно, что в своих обличениях М.Д. доходит до подозрения
Солженицына в большевизме, как самом тяжком грехе. И представьте себе, тут
он прав! В самом деле, А.С. проклинает Временное правительство "за потерю
чувства национального самосохранения", что выразилось в стремлении "к
военной победе во что бы то ни стало! к верности союзникам!". Дейч резонно
спрашивает: "А кто предлагал спасительное (именно спасительное! - В.Б.) для
России решение?.. В русской политический элите 1917 года был лишь один
человек, заявивший: "Немедленно вывести Россию из войны во что бы то ни
стало!" И лишь одна партия, призывавшая к этому. Это были Ленин и
большевики". Браво, Дейч! Молодец! Простым сачком для ловли бабочек поймал
носорога, да еще и пощекотал ему брюхо: "Уж не большевик ли г-н Солженицын?"
Но, увлекшись охотой, стремясь любой ценой уличить носорога
антикоммунизма, М.Д. сам угодил в хитрые большевистские сети. Вот как это
случилось. Солженицын и в "ГУЛаге" и сейчас, спустя 35 лет, все долдонит, а
за ним и Яковлев, что во время коллективизации и раскулачивания "15
миллионов крестьян были разорены, согнаны, как скот, с их дворов и сосланы
на уничтожение в тайгу и в тундру". За

337

столько лет так и не поумнел и труда себе не дал навести справку да
исправить вздор... М.Д. по этому поводу опять же справедливо замечает:
"Классику надо бы поаккуратней". Да и Яковлеву: ведь тоже в академики
пролез! И приводит данные из книги "История России. XX век": "Всего
оказалось выселенными почти три с половиной миллиона крестьян". Значит,
Солженицын 35 лет врет с преувеличением в четыре с лишним раза. В другой
публикации М.Д. цитирует прямо к Солженицыну обращенные строки из книги
историка В.Н. Земскова "Спецпереселенцы в СССР. 1930-1960", изданной совсем
недавно, в прошлом году Институтом русской истории Академии наук: "Мы
вынуждены опровергнуть один из основных статистических постулатов А.
Солженицына, согласно которому при раскулачивании в 1929-1930 гг. было
направлено "в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков (а как-то и не
поболе)". Здесь допущено преувеличение более чем в семь раз" (стр. 16).
Оказывается, не в четыре раза врал, а в семь и даже более.
Абсолютные цифры тут почему-то не приведены. Может быть, цитата просто
слишком рано оборвана. Эти цифры мы находим в книге И. Пыхалова "Время
Сталина" (Ленинград, 2001). Автор приводит дословно цитату из "Архипелага":
"...был поток 29-30-го годов с добрую Обь, протолкнувший а тундру и тайгу
миллионов пятнадцать мужиков (а как-то и не поболе)" (т. 1, с. 34). А затем
приводит документы, статистические сведения даже по районам - откуда куда и
сколько выслали. И вот итог: "Было отправлено на спецпоселение 381 026 семей
общей численностью 1 803 392 человека" (стр. 31). Так что здесь М.Д. уличает
Солженицына даже и не в семи-, а чуть ли не в девятикратном вранье. И
невольно хочется спросить: "Уж не большевик ли г-н Дейч?"
Но нельзя не выразить удивления по поводу тут же высказанного замечания
Земскова: "Столь грубое искажение действительности трудно ставить А.И.
Солженицыну в вину, поскольку его труд "Архипелаг ГУЛаг" носит
мемуарно-публицистический характер, где автор имеет право (!) строить
"самостоятельную" статистику на основе собственных представлений. Однако мы,
профессиональные историки, не имеем на это права и обязаны пользоваться
документально подтвержденной информацией". Какое трусливое угодничество!
Есть, мол, профессии и жанры, которые дают право врать что угодно. И какие
могли быть "собственные представления" о событиях тех лет у школьника
младших классов Солженицына, который в деревне и не бывал?

338

Несмотря на отмеченные нами некоторые противоречия, путаницу,
сомнительные цифры, М.Д., конечно же, решительно отвергает "миф о еврейском
засилье" где бы то ни было - и в политике, и в культуре, и даже на
телевидении. И зачем употреблять это замшелое слово "засилье"! Не лучше ли
говорить "авангардная" или "ведущая" роль? Например, авангардная роль
Чубайса, Ходорковского и Березовского в разграблении России... Ведущая роль
Познера, Радзинского и Сванидзе в одурачивании народа и т.д.

Но, как ни странно, есть одна область, где М.Д. хотя прямо и открыто не
признает еврейское засилье, но приводит такие цифры, что читатель сам
вынужден прийти к такому выводу. Это - еврейское засилье среди генералов
Великой Отечественной войны. Цитирует Солженицына: "Среди генералов Красной
Армии было 26 евреев-генералов медицинской службы и 9 генералов ветеринарной
службы, 33 генерала служили в инженерных войсках". Всего, выходит, 68
генералов. М.Д. негодует: "Вот, дескать, как они "воевали": в медицинских и
даже в ветеринарных войсках". И дает свои цифры: "Евреями были: 92
общевойсковых генерала, 26 генералов авиации, 33 генерала артиллерии, 24
генерала танковых войск; кроме того (кроме! - В.Б.), 9 командующих армиями и
флотилиями, 12 командиров корпусов, 34 командира дивизии, 23 командира
танковых бригад, 31 командир танковых полков. Всего в годы войны в
Вооруженных Силах страны служили 305 евреев в звании генерала".
Замечательные цифры! Но тут много неясностей.
Во-первых, странно, что командиров дивизий (стрелковых?) лишь на три
человека меньше, чем командиров полков, пусть и танковых. К тому же я не
знаю ни одного случая из истории войны, чтобы полком командовал генерал.
Например, И.Д. Черняховский в марте 1941 года был назначен командиром 28-й
тд, будучи полковником. И невозможно представить, чтобы хоть одним из полков
дивизии командовал человек, который выше комдива по званию. (Маршал Кулик на
посту командарма - факт за всю войну исключительный.) Неужели только евреев
держали в полках даже при генеральском звании? В таком случае привел бы Дейч
хотя бы парочку примеров.
Во-вторых, если отдельно указаны генералы авиации,

339

артиллерии, танковых войск, то что такое "общевойсковые генералы"- пехоты,
что ли? И было их в пехоте 92?
В-третьих, командующие армиями всегда, а командиры дивизий почти
всегда - генералы, командиры корпусов и бригад, как правило, - тоже. Так уж
не вошли ли они (9 +12 + 34 +23 = 78) в число 92 "общевойсковых генералов"?
Непонятно.
В-четвертых, что за цифра "24 генерала танковых войск", если тут же
отдельно названы "23 командира танковых бригад" и "31 командир танковых
полков"? Ведь явная чепуха, недопустимая даже для человека, не служившего в
армии и не понимающего значения слов "войска", "дивизия", "полк"! Если две
последние цифры достоверны, то надо их суммировать под общим обозначением
"генералы танковых войск", а первую цифру убрать.
В-пятых, названо 9 командующих армиями и флотилиями. Флотилий во время
войны было 8. Имена всех командующих известны: дважды Герой Советского Союза
С.Г. Горшков (впоследствии Адмирал флота и Главнокомандующий ВМФ), Герой
Советского Союза Г.Н. Холостяков, убитый в 1983 году бандитами,
позарившимися на его награды, П.А. Смирнов и дальше идут русские, иногда
украинские фамилии. Из 25 фамилий только П.А. Трайнин, командующий Ладожской
флотилией, наводит на размышление: были два известных юриста-академика
Трайнины - Илья Павлович (1886-1949) и Арон Наумович (1883-1957). Но был и
Петр Афанасьевич Трайнин (1910-1978), Герой Советского Союза и Герой
Социалистического Труда, танкист, после войны - колхозный механизатор,
человек русский.
Если Ладожского Трайнина все-таки посчитать за еврея, то выходит, что 8
евреев были командующими армиями, но я разыскал только одного - генерала
Якова Григорьевича Крейзера, командовавшего 2-й гвардейской и 51-й армиями.
Это был замечательный человек и бесстрашный воин. Достаточно сказать, что он
стал Героем Советского Союза в боях еще 41-го года.
Если суммировать все приведенные Дейчем цифры, то получается 284, а не
305. Где же остальные генералы-адмиралы? С другой стороны, Солженицын назвал
в сумме 68 генералов. Если ими не брезговать, а приплюсовать к 284, то
получится 352 генерала-еврея... Не слишком ли? Любовь к своей национальности
вполне естественна, это прекрасное и похвальное чувство, но нельзя же быть
слепым в этой любви и ставить свою нацию в неловкое, даже комическое положе-

340

ние. Оторвитесь на минутку, Дейч, от любимых соплеменников и оглянитесь
вокруг. Ведь евреи не одни воевали против немцев, не в одиночестве разбили
их, не своими лишь силами одержали победу, не сами водрузили ненавистное вам
Красное знамя родины над Рейхстагом. Им по мере сил помогали, например,
русские. И если было 352 генерала еврейского происхождения, то сколько же
русских генералов? Да, пожалуй, раз в сто больше. А ведь евреям помогали
бить немцев еще и украинцы, белорусы, грузины, армяне - все народы
пятнадцати советских республик, и сыны многих народов стали генералами.
Выходит, генералов было несколько дивизий...
Кстати, об армянах. Ведь на ваши 352 генерала вам могут ответить, что
вот, мол, армян до войны было в стране, пожалуй, поменьше, чем евреев, и они
не шумят, что сотни тысяч их воевали, однако же четыре генерала из армян
стали маршалами - Маршал Советского Союза и дважды Герой И.Х. Баграмян
(1897-1982), Главный маршал бронетанковых войск и Герой Советского Союза
А.Х. Бабаджанян (1906-1977), маршал авиации С.А. Худяков (Ханферянц.
1902-1950) и маршал инженерных войск. А вот из 352 дейчевских генералов - ни
одного маршала. И даже за время войны никто из них не стал полным генералом.
Вот загадка!..
Из всего этого видно, что Дейчу не удалось уличить Солженицына в
злонамеренном отношении к евреям и опровергнуть его мысль о засилье. Может
быть, это лишь по причине необразованности критика в военной истории,
неумения работать с цифровыми данными и даже плохой осведомленности в самом
еврейском вопросе? Похоже на то...

Выше было сказано, что для Солженицына, как и для Шафаревича, еврейский
вопрос не имеет самостоятельного значения, а лишь повод для очередной
антисоветской декламации.
Об истинном отношении некоторых товарищей к евреям свидетельствуют их
постоянные, неутомимые поиски евреев там, где ими и не пахнет. Так, один не
очень молодой писатель недавно убеждал меня, будто евреем был Маршал и
дважды Герой Советского Союза, министр обороны (1957-1967) Р.Я. Малиновский.
С чего взял? Да как же! Он родился в Одессе!
Особенно рьяно тут усердствуют Виктор Корчагин, само-

341

дельный академик, и такой же трижды академик Юрий Бегунов. Вот, например,
кто представлен в книге Бегуна "Тайные силы в истории России" (М., 2000) как
евреи: Керенский, Ленин, Сталин, Чичерин, Луначарский, Крупская, Хрущев,
Суслов, Пельше, Байбаков, Шелепин, Громыко, Щербицкий, Брежнев, Полянский,
Гришин, Соломенцев, Мазуров, Горбачев, ак. Сахаров, едва ли не все маршалы:
Вершинин, Гречко, Чуйков, Кутахов (которого он именует Кутаковым),
Ротмистров, Устинов, Якубовский, Батицкий, Огарков, Соколов, Адмирал флота
Горшков, генерал армии Епишев и т.д. и т.д. до посинения. А область науки,
культуры уж лучше не будем трогать.
Разумеется, книга трижды академика кишмя кишит и антисоветским вздором
и клеветой. Тут и 110 замусоленных солженицынских миллионов жизней "из 175
миллионов жертв, погибших насильственной смертью" (с. 4, 476); тут и вся
история советской власти не что иное, как осуществление "масонской
программы" уничтожения России (с. 56); тут и закон о том, что за хранение
"Протоколов сионских мудрецов" полагался расстрел (с. 84); тут и чушь из
книги А.А. Овсеенко, изданной в 1980 году в Америке, о 80 тысячах вагонов,
приготовленных для депортации из Москвы евреев (с. 346)... Тут, конечно, и
басни о процветающей и благоуханной России при Николае Втором (с. 19), за
время царствования которого почему-то случались лишь отдельные неприятные
пустячки в виде 12 голодных годов, двух крупнейших военных поражений да еще
двух революций...
И Солженицын, сын Исаака, внук Семена (не Соломона?), правнук Ефима и
муж Светловой, представлен в этой достославной книге, изданной уже четыре
раза, как "полуеврей, имя которого не относится к светлым именам". Более
того, говорится, что он "первый среди интеллигентов за год до путча Ельцина
в 1993 году предложил разрушить Россию и этим вырыл пропасть между собой и
страной, подал масонам надежду, что он их друг и союзник против России...
Солженицын вместе с Ростроповичем, Искандером и Граниным примыкает к
"Интернационалу культуры" бездуховных "граждан мира", червей ложной
демократии" (с. 411, 521).
И несмотря на такую характеристику, академик Солженицын в поте лица
своего трудится на подхвате у вышеназванных академиков многих академий:
столь же истово из русских людей фабрикует евреев. Например ("Двести лет
вместе", т. 2, с. 320), обратил в иудейство знаменитого русского музыканта
Льва Николевича Оборина (1907-1974), ко-

342

торый еще в 1927 году как победитель Международного конкурса пианистов в
Варшаве первым принес славу советской музыкальной культуре. Потом он стал и
профессором Московской консерватории, и народным артистом СССР, и лауреатом
Сталинской премии. Так же беспощадно обошелся сын Исаака и с народным
артистом, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской и Сталинской
(дважды) премий Василием Павловичем Соловьевым-Седым (1907- 1979), который
был еще и председателем Союза композиторов РСФСР. А ведь он - автор таких
замечательных, ставших поистине народными песен времен войны и мира, как
"Вечер на рейде", "Соловьи", "На солнечной поляночке", "Подмосковные
вечера", "Если бы парни всей земли"... Послушаешь этих академиков, этих
радетелей русской культуры, этих червей демократии, так талантливых да и
просто примечательных людей среди русских и не было, и нет.

Слушайте дальше: "Москва говорила голосом народного артиста Юрия
Левитана: "голос СССР", неподкупный вещатель нашей Правды, главный диктор
радиостанции Коминтерна и сталинский любимец. Целые поколения выросли,
слушая его: читал он и речи Сталина, и сводки "от Информбюро", и что
началась война, и что она кончена". Господи, как безотказно работает у этого
старца и в 85 лет желчный пузырь! Холецистит твою мать! Сколько его пузырь
вырабатывает продукции. Но ведь сколько же здесь и невежественного вздора!
Во-первых, Коминтерн не имел своей радиостанции, но была радиостанция
имени Коминтерна. Во-вторых, Ю.Б. Левитан был не "главным диктором", а
рядовым. В-третьих, работал он не на радиостанции им. Коминтерна, а на
Всесоюзном радио. В-четвертых, о том, что "началась война", объявил не он, а
первый заместитель председателя Совнаркома СССР, народный комиссар
иностранных дел В.М. Молотов. В-пятых, народным артистом в отличие,
допустим, от нынешнего ельцинско-путинского хохмача Якубовича ("Поле чудес")
Левитан стал в 66 лет после почти пятидесяти лет работы на радио, за два
года до смерти. В-шестых, Солженицын ведь с потолка взял, что Левитан был
"любимцем Сталина", но, надо полагать, Сталин действительно ценил, уважал,
вероятно, даже и любил мастерство диктора, как ценил, уважал и любил весь
советский народ. А немецкие фашисты и отечественные выблядки вроде
власовцев, разумеется, ненавидели

343

Левитана и его голос. Особенно с ноября 1942 года, когда он стал так часто
объявлять о наших победах и салютах в их честь. Именно за это, хотя прошло
уже двадцать лет, как он умер, люто ненавидит Левитана и этот злобный
маньяк. Ведь с какой ненавистью он писал в "Архипелаге": "Москва лупила
салюты..." И объявил в связи с всенародным ликованием 9 мая 1945 года: "Не
для нас эта победа!" ("Архипелаг", т. 1, с. 240). Конечно, и не для Власова,
и не для Горбачева с Ельциным.

А фонтан жидоедства опять заработал: "Прослеживая дальше культурную
работу, как пропустить в 30-е годы и всеохватные достижения
композиторов-песенников. Тут Исаак Дунаевский, как утверждала официальная
критика, писал "легкие для усвоения песни, прославлявшие советский образ
жизни ("Марш веселых ребят", "Песня о Каховке", "Песня о Родине", "Песня о
Сталине")".
Да, песни Дунаевского, не то что нынешние, прославляли наш образ жизни,
были легкими для усвоения, мелодичными, а главное - они правдивы и говорят о
любви к Родине. Их пел весь народ. Взять хотя бы первую из них на слова В.
Лебедева-Кумача:

Шагай вперед, комсомольское племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели...

Это 1934 год. Солженицыну было тогда шестнадцать лет, состоял в
комсомоле. Так что, уже в ту пору вас, полупочтеннейший, тошнило от шуток,
песен и улыбок сверстников? Они мешали мечтать о Нобелевской премии? Или
только теперь стало муторно от несварения желудка?

Мы покоряем пространство и время,
Мы молодые хозяева земли...

Так и было. А кто ныне хозяева земли, ее недр, заводов и фабрик?
Почитай майский номер журнала "Форбс". Там эти хозяева названы по именам.
Сто красивейших имен...

Когда страна быть прикажет героем,
Из нас героем становится любой...

Ну, не любой, конечно, это естественно, не следует понимать буквально,
тут поэтическое преувеличение, кое-кто стал не героем, а злобным клеветником
войны, но отрицать мас-

344

совый героизм советских людей во время Великой Отечественной на фронте и в
тылу не посмел еще никто, кроме автора "Архипелага".

Мы можем петь и смеяться, как дети,
Среди упорной борьбы и труда, -
Ведь мы такими родились на свете,
Что не сдаемся нигде и никогда.

Что тут не так? Почти вся Европа чуть-чуть потрепыхалась и покорно
легла под Гитлера, а мы нигде и никогда не думали сдаваться - даже в дни,
когда враг стоял в 27 верстах от Москвы, даже когда он вышел к Волге, даже
когда он водрузил свой флаг на Эльбрусе.
А "Песня о Родине" Дунаевского на слова того же Лебедева-Кумача! Да это
был наш второй гимн, ее мелодию ловили во всем мире - она была позывным
Советского радио.
Профессор М. Белов писал недавно в "Патриоте" № 19: "С удивлением и
возмущением услышал я недавно на "Радио России" интервью патриарха Алексия,
который утверждал, что слово "родина" до нападения фашистской Германии было
у нас чуть ли не под запретом, что, только когда пришла нацистская беда,
прозвучали слова "братья и сестры", вспомнили имена Александра Невского,
Димитрия Донского, Минина и Пожарского". Профессор объясняет это нелепое
заявлением тем, что, мол, Алеша Ридигер был до войны малолетком и не помнит
то время. Думаю, что дело не в этом. Когда началась война, ему все-таки шел
тринадцатый год, но, сын настоятеля церкви, жил он, за исключением
последнего советского года перед войной, в буржуазной Эстонии. Возможно, там
и был запрет на слово "родина", не знаю... Восходя по церковной иерархии от
дьякона до епископа, будущий патриарх прожил в Эстонии до тридцати с лишним
лет, оставляя ее лишь года на два-три для учебы в Ленинградской духовной
школе, а затем - в академии. Конечно, мимо внимания сына церкви, так долго
жившего вне России, многое из внецерковной русской жизни могло пройти мимо.
А вот если в 1947 году, как полагается в восемнадцать лет, он пошел бы
служить в армию, а не оказался странным образом в духовной школе, то принял
бы довоенную присягу. А в ней были и такие слова: "Я всегда готов...
выступить на защиту моей Родины..." Если бы принял в юности присягу, то в
старости не стал бы морочить мирянам голову о запрете до войны слова
"родина".
К слову сказать, каким образом восемнадцатилетний па-

345

рень оказался в духовной школе, а не в армии? Я где-то слышал, что в эти
школы принимают только отслуживших в армии. Значит, или мои сведения неверны
и советская власть освобождала от армии тех, кто шел в духовные школы, и Его
Святейшеству следует молиться за это на советскую власть за такую поблажку,
или тут что-то не так... Во всяком случае, Его Святейшеству надо бы иметь в
виду, что слова о патриотизме в устах не служившего в армии пастыря звучат
не очень убедительно...

Но нет, думаю, что в истории со словом "родина" все-таки и служба в
армии не помогла бы, и длительное проживание вне России ни при чем. Вот же
Надежда Мандельштам всю жизнь прожила здесь, но уверяет в своих
воспоминаниях, что слова "честь" и "совесть" в сталинское время "совершенно
выпали у нас из обихода - не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в
школе". А между тем она не могла не помнить хотя бы о том, что тогда в
газетах, и школах, и на всех идеологических перекрестках красовались слова
Ленина, сказанные еще до Октябрьской революции: "В партии мы видим ум, честь
и совесть нашей эпохи". На тех же перекрестках сияли слова Сталина из
доклада на XVI съезде партии: "В нашей стране труд стал делом чести, делом
славы, делом доблести и геройства".
Но что Мандельштам! Вот эстрадная певица Изабелла Юрьева. Тоже всю
жизнь прожила в России, в СССР и ухитрилась дотянуть до ста лет, восемьдесят
из них мурлыкая песенки о радостях и печалях любви. И вот, выступая в день
своего столетия по телевидению, заявила, что при Сталине порядки царили
такие ужасные, что невозможно было произнести с эстрады слова "любовь",
"люблю", "любимый" - тотчас хватали и волокли на Лубянку.
Что тут сказать? Вранье Мандельштам объясняется, конечно, антисоветской
злобностью. А в случае с Юрьевой мы были свидетелями или достопечального
факта старческого слабоумия, или с какого-то ловкого телетрюка, когда
старушка разевала рот, а слова произносил какой-то
чревовещатель-антисоветчик. Вот в какую удивительную компанию угодили вы,
Ваше Святейшество, с вашей байкой о запрете слова "родина". Одна лишь песня,
о которой идет речь, разбивает эту байку вдрызг.
Но в не менее странной компании оказались вы, Ваше Святейшество, с
выдумкой об Александре Невском и других

346

героях русского народа, о которых-де коммунисты вспомнили только в час
военной беды.
Вот что не так давно возвестил со страниц "Советской России" один
известный политический деятель: "Сталин вспомнил об истории наших великих
предков и наших славных полководцев только тогда, когда Гитлер подошел к
стенам Кремля". Почти буквально то же самое, что и вы говорите, Ваше
Святейшество, только слава богу, вы обошлись без выдумки о "стенах Кремля".
Дальше: "Когда фашист в декабре 41-го припер народ к московской стенке
(все ему стены меращатся! - В.Б.), даже (?) Сталин вызвал (!) всех (!)
священнослужителей и сказал: что будем делать?" И что же стали делать?
Оказывается, именно тогда, в 41-м, "в какие-то немыслимо короткие сроки были
поставлены прекрасные спектакли и фильмы об Александре Невском, Димитрии
Донском, о Куликовской битве. Тем самым удалось оживить в народе
историческую память". А до этого наша память была четверть века мертвой.
Опять лишь повторение того, что сказали вы, Ваше Святейшество.
Наконец: "Сталин обратился к народу, как исстари водилось на Руси:
"Братья и сестры!" И ему поверили, за ним пошли". А до этого кому верили -
Троцкому, что ли? За кем шли - за Бухариным, что ли?
Так кто же сказал всю эту вышеприведенную чушь? С кем у Его
Святейшества такое совпадение взглядов, такой душевный консенсус, что даже
непонятно, кто у кого списывал или учился. Представьте себе, я процитировал
статью товарища Зюганова, лидера коммунистов. Конечно, вполне возможно, что
ее писал для него вездесущий Владимир Бондаренко, но до этого никому нет
дела. Тогда надо иметь грамотных спичрайтеров.
Опровергать приведенные выдумки мне просто лень, да и нет нужды: я уже
обстоятельно сделал это в книге "За Родину! За Сталина!". Напомню лишь, что
фильм С. Эйзенштейна "Александр Невский" - это плод не суматошной спешки в
страшном 41-м, а работа в "тихом" 1938-м. Тогда же появились поэмы К.
Симонова "Ледовое побоище", "Суворов", и только роман С. Бородина "Дмитрий
Донской" напечатан действительно в 41-м.
Я легко допускаю, что Его Святейшество за неусыпными молитвами о благе
народа и не слышал обо всем этом, но патриарх в рассуждениях о родине не
имеет права становиться в

347

один ряд с выжившей из ума эстрадной певичкой и легковесными спичрайтерами.
Однако продолжим великую песню:

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек...

Да, и это святая правда. Но стараниями солженицынского дружка Ельцина и
его сатрапов от страны отсекли около 4 млн. кв. километров. Но сам-то козел
вонючий вообще предлагал русскому народу оставить все свои земли и уйти
куда-то на северо-восток, в Якутию, что ли. Туда и Гитлер мечтал загнать
после войны остатки нашего народа, которые почему-то не удалось бы
истребить.

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!..

Никто не виноват, что персонально Солженицын по своей воле угодил в
лагерь, где иногда, возможно, и не мог дышать так уж вольно.

Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей...

И это было. Но прославленная козлиным блеянием "Преображенская
революция" и оправданный козлом расстрел его приятелем Верховного Совета
лишили народ положения хозяина. Правда, один из нынешних хозяев недавно
угодил за решетку, а два других удрали за границу. Это радует. Но такой же
судьбы заслуживают и певцы "Преображенской революции". Дайте срок...

Молодым - везде у нас дорога.
Старикам - везде у нас почет...

Великую правду первой строки Солженицын может подтвердить своей
собственной молодостью. Хотя его отец Исаак был царским офицером и, по
словам Исааковича, расстрелян красными, это никак не отразилось на судьбе
белогвардейского отпрыска в молодости: беспрепятственно окончил школу, стал
комсомольцем, поступил в Ростовский университет, потом еще и в элитный
московский вуз, во время войны был принят в офицерское училище, от младшего
лейтенанта продвинули его за полтора года до капитана, дали ему два ордена,
отсидев по собственной затее срок, стал писателем, принят в Союз писателей,
был выдвинут на Ленинскую премию... Впрочем, после лагеря это уже не
молодость, но и не старость же...

348

А надо ли говорить о советских стариках, упомянутых в песне? Да, им был
почет. А посмотри-ка, дядя, что твои воспитанники и духовные братья делают с
нынешними стариками. Невеликие льготы, заработанные кровью и потом, и те
хотят трансформировать так, что они вовсе исчезнут.

За столом никто у нас не лишний,
По заслугам каждый награжден...

Да, не было при советской власти лишних ртов. А теперь ваши
воспитанники, Солженицын, устроили такую жизнь, что, по признанию самого
президента, 30 миллионов (целая Польша!) живет за чертой бедности. Я пишу
эти строки 28 мая. Сегодня пошел двенадцатый день, как на шахте
"Енисейская", что около Черногорска в Хакасии, объявили голодовку 157
шахтеров, среди них треть - женщины. Какой-то Тен Ен Так, а потом А.
Махмудов, ставшие директорами шахты под лозунгом путинского
интернационализма, не платили шахтерам за их работу с октября прошлого года.
Сперва голодающих было 176, но один, 54-летний Анатолий Сипкин, умер, еще
нескольким врачи запретили продолжать голодовку. За названными кровососами 6
миллионов рублей. Если бы наш президент больше думал не о том, как и чем еще
услужить Америке, а что сделать доброго для своего народа, если не сучил бы
ножками, услышав, что кто-то говорит "Россия - для русских!", и не грозил бы
им прокуратурой, если бы, наконец, не млел, высиживая весь концерт заезжего
Макартни на Красной площади, а прослушал бы от начала до конца там же
русские советские песни нашего великого артиста Хворостовского, - если бы
все было так, то он выложил бы эти 6 миллионов из своего кармана. А потом
взыскал бы их, допустим, с Гайдара, с одного из главных организаторов
нищенской жизни народа. Ведь этот экономист-авантюрист, по данным
Центральной избирательной комиссии на февраль 2003 года, только в 2002 году
обрел из воздуха 4 млн. 741 тыс. рублей. А с чего бы ему умерить свой
аппетит в 2003-м? Есть все основания думать, что огреб как раз 6 миллионов.
Это. хочу подчеркнуть, только годовой барыш, а сколько у паразита на счету
всего в рублях и долларах, в России и Швейцарии, никто не знает. Вполне
подошел бы для раскулачивания и фашистский недобиток Альфред Кох: 7 млн. 295
тыс. Но если жалко пузатого Егора и полоумного Коха, то можно потрясти их
дружка Чубайса. У того соответственно за тот же год - 29 млн. 785 тыс. И
опять - только здесь, только в рублях и только на свое имя. А ведь у всех
есть еще жены.

349

дети, братья и сестры, наконец, тещи. Что может помешать часть состояния
зачислить на их имена? Нет такого закона в демократической России! За что
боролись!.. Да почему бы, черт возьми, не тряхнуть и Хакамаду, живущую в
квартире великой Марии Бабановой? Ведь она так много говорила о своей любви
к народу в передаче НТВ 27 мая. И так нежно! Так пламенно! Ее личное
состояние, по данным все той же ЦИК, в 2002 году составляло 19 млн. 503 тыс.
А за четвертое место в президентской кампании мадам выложила 84 млн. рублей,
отмусоленных ей дружками-единомышленниками. Досадно, конечно, что за такую
цену всего лишь четвертое бесполезное место, но все-таки обогнала
крупногабаритного интеллектуала Сергея Миронова, набравшего 0,8% голосов.
Наконец, и сам президент с апреля этого года получает 147 тысяч в месяц. При
такой зарплате наверняка есть в кубышке или на сберкнижке искомые 6 млн., а
с другой стороны, можно будет уж не так и торопить с отдачей долга Гайдару
или Чубайсу, Коху или мадам Хакамаде. Если, конечно, они к тому времени еще
будут дышать свежим воздухом.
Но если все эти миллионщики стали жидиться, как сказал бы Эдуард
Тополь, то уж последняя дорога - к Александру Исаевичу. Ведь второго
подобного радетеля и защитника русского народа у нас нет. Уж он-то
раскошелится, уж он-то прикажет: "Наталья Дмитриевна, где там у нас
кубышка?.." Да еще в укор скупердяям напишет новые слова к старой песне,
допустим, в таком роде:

За столом никто у нас не лишний.
Никому отказа нет в еде.
Но преобрази тот стол, Всевышний,
В ту скамью, что есть в любом суде.

Что ж, на 12-й день голодовки шахтеры "Енисейской" выбили свою
зарплату, президенту, который любит повторять, что он отвечает за все, не
пришлось раскошеливаться. Но уже объявили сухую голодовку на шахте
"Интинская" в Республике Коми. Там хозяева-бандиты задолжали горнякам не 6,
а 124 миллиона рублей. И уже наряду с шоссейными, железными дорогами
ограбленные труженики добрались до самых великих рек России. В районе
Киренска более тридцати судов перегородили Лену с тем же требованием:
"Деньги на бочку и катитесь ко всем чертям!" То же и на Иртыше... Не
страшно, товарищ президент?..
Но вернемся к Дунаевскому:

350

Наше слово гордое "товарищ"
Нам дороже всех красивых слов...

А теперь нам навязывают красивые слова "господин", "частная
собственность", "прибыль", "взятка", "банкротство" и т.п. И ваша шарага все
это подхватила.

С этим словом мы повсюду дома,
Нет у нас ни черных, ни цветных...

А попробуй-ка сейчас сунуться с этим словом хотя бы к Лужкову, мужу
миллиардерши Батуриной, или Грызлову, герою "Норд-Оста", или к Слизке,
влюбленной в Буша и в Аяцкова, или к помянутым Тен Ен Таку и Махмудову. Они
тебе объяснят, белый ты или черный.

Но сурово брови мы насупим,
Если враг захочет нас сломать, -
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем, как ласковую мать.

А тут что не так? Это вы, Солженицын, как только враг вознамерился
сломать нас, тотчас оказались в тыловом городке Морозовске, и там, насупив
брови, преподавали школьникам астрономию, а на фронте объявились лишь в мае
43-го. Но тысячи и тысячи ваших ровесников к тому времени уже полегли,
защищая Родину-мать.

"Список Исааковича" продолжается так: "Тут - и Матвей Блантер, и братья
Покрасс: "Если завтра война", а еще раньше знаменитый "Марш Буденного" (там
же). Начнем с конца. Чем вам, эстет сермяжный, не нравится "Марш", если он
знаменитый, и не просто, а всенародно и восторженно знаменитый в 20-е годы?
Может, из-за этих строк:

Буденный - наш братишка.
С нами весь народ.
Приказ голов не вешать
И глядеть вперед!
Ведь с нами Ворошилов,
Первый красный офицер.
Сумеем кровь пролить За СССР.

Да, можно предположить, что именно здесь все особенно ненавистно
Солженицыну. Во-первых, Ворошилов тут назван - в 20-е годы! - офицером, и
это оплеуха эстету, ибо он

351

божился, что слово "офицер" было под запретом, что за него чуть ли не срок
давали. Во-вторых, своей крови за СССР Исаакович, разумеется, не пролил ни
капли, а чужую - случалось. Так, однажды, чтобы только угодить начальству,
опасаясь, как бы оно вдруг не попрекнуло, приказал солдату Андреяшкину
восстановить под обстрелом порванную связь, т.е. послал на верную смерть, и
тот из-за холуйства своего командира перед начальством "сумел пролить кровь
за СССР", погиб.
О песне "Если завтра война" (1937) пишет: "благодушно-успокоительная,
как мы моментально разобьем врага". Ну хоть бы раз правду сказал, козел!..
Какая благодушность, какая успокоительность, если в ней говорилось, что
война может разразиться в любой час - если не сегодня, то завтра - и что к
этому надо быть заранее готовым:

Если завтра война,
Если завтра в поход -
Будь сегодня к походу готов!

Больше того, в песне звучал призыв даже не дожидаться, когда враг
завтра нападет, а уже сегодня:

Поднимайся, народ, собирайся в поход,
Барабаны, сильней барабаньте!
Музыканты вперед! Запевалы вперед!
Нашу песню победную гряньте!

И нет в ней ни слова о "моментальности разгрома" врага, но есть твердая
уверенность в конечной победе: "Мы врага разгромим". Это и произошло.
Из песен М. Блантера дремучий ревизор не посмел назвать ни одну песню,
а лишь поставил его в один ряд с коллегами: "Сколько же они все (!)
настукали оглушительных советских агиток в оморачивание и оглупление
массового сознания - начиняя головы ложью и коверкая чувства и вкус" (там
же, с. 321). Господи, и этот фабрикатор несъедобщины, настукавший ее в
десятках томов, еще лепечет о вкусе!..
Блантер около двадцати песен написал на слова гениального Михаила
Исаковского, только по недоразумению не зачисленного Солженицыным в евреи.
Так что, их "Катюша", облетевшая весь мир, ставшая в годы войны гимном
итальянских партизан, это советская агитка? А их же "Летят перелетные
птицы" - "начинка голов ложью"?

352

Пускай утопал я в болотах.
Пускай замерзал я во льду,
Но если прикажешь ты снова,
Я все это снова пройду...

К Солженицыну это никакого касательства не имеет. Не утопал он и не
замерзал, порой в землянке жена была под боком, грела. И прошел он далеко не
"все это", что выпало народу. А уж о готовности "снова пройти" и говорить
смешно.
Вспомним, наконец, и это:

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому снести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле,
Травой заросший бугорок.

Стоит солдат - и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: "Встречай, Прасковья,
Героя - мужа своего...

Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, -
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел..."

Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.

"Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам..."
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.

353

Он пил, солдат - слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
"Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил..."

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

И это - ложь, агитка, оглупление, коверкание чувств и вкуса? Примерно
так же сочла Вера Инбер при публикации стихотворения в "Знамени" и разнесла
его: "Это что за слеза несбывшихся надежд? Откуда она у
солдата-победителя?" - строго вопрошала известная своим высоким родством
дама. В результате несколько лет песню могли петь и пели только безногие
инвалиды войны в поездах...
Можно себе представить, каким мучением для Солженицына был недавний
концерт Дмитрия Хворостовского на Красной площади. Поди, и корчился, и
ногами топал, и волосы из бороды рвал. Ведь из уст великого певца
взметнулись и полетели с Красной площади по всей стране и пронеслись по
всему миру и "Катюша" Исаковского - Блантера, и "Моя Москва" Лисянского -
Дунаевского, и "Журавли" Гамзатова - Френкеля, и "Подмосковные вечера"
Матусовского - Соловьева-Седого, и "Случайный вальс" Долматовского -
Фрадкина, и другие прекрасные советские песни, упоминавшиеся нами...

Вы думаете, что это у козла-ревизора все? Как бы не так! Тут же еще и
спазм зависти: "Миллионные тиражи, ордена, слава, гонорары, - ну кто назовет
этих деятелей культуры угнетенными?" Да, никто не назовет. И были еще у них
ордена, премии, дома творчества. А кто назовет угнетенным козла, у которого
тираж в одном только "Новом мире" составил почти три миллиона? А какими
тиражами его грязная и малограмотная антисоветчина издавалась во всем мире?
А кто отхватил за эти русофобские писания Нобелевскую, а потом кое-что еще в
несколько раз больше? Кто приобрел в штате Вермонт персональный Дом
творчества на двадцати гектарах угодий? Кому Ельцин отвалил чуть поменьше
кусок земли с дворцом по последнему слову техники в Троице-Лыкове под
Москвой? Кто издал свою последнюю книгу "Двести лет" тиражом 100 тысяч, а
она вот уже четыре года пылится на всех перекрестках? Последний раз я видел
ее в подземном перехо-

354

де у метро "Войковская" в мае этого года. Первый том - 150 рублей, второй -
190. Ну где найти дураков, чтобы выложили 340 за сборник цитат о евреях!
Даже евреи не берут...

Как только зашла речь о премиях и наградах, тут, как черт из табакерки,
возник и Владимир Бондаренко, вездесущий и непотопляемый обожатель козла: "В
советской культуре все семьдесят лет царили (!) выходцы из еврейских
местечек, а русская культура от Клюева до Тряпкина, от Рубцова до Распутина
развивалась как бы параллельно..." Да, были из местечек, еще больше - из
Одессы и Киева, Москвы и Ленинграда, Бердичева и Жмеринки. Да, были. Но -
"царили", т.е. главенствовали, были первыми, ведущими? Невежественная чушь
обожателя. "Царили" - русские имена: Горький и Блок, Маяковский и Есенин,
Шолохов и Леонов, Симонов и Твардовский, Шукшин и Бондарев, Шостакович и
Свиридов, Станиславский и Охлопков, Качалов и Москвин, братья Васильевы и
Владимир Петров ("Петр Первый", "Кутузов" и др.), Пырьев и Бондарчук,
Уланова и Лепешинская, Нестеров и Корин, Лемешев и Козловский, наконец, Олег
Попов и Юрий Никулин....
А такие фигуры, как Клюев или Рубцов, всегда лишь составляли "фон"
русской культуры и никогда не "царили" в ней, хотя второму из них уже три
памятника соорудили, а первого, как известно, обессмертил его же когда-то
любезный гениальный друг :

Вот Клюев, ладожский дьячок.
Его стихи - как телогрейка.
Но я их вслух вчера прочел -
И в клетке сдохла канарейка.

И полный вздор насчет "параллельности". Как уже говорилось, два десятка
стихотворений русского поэта Исаковского стали песнями еврея Блантера, а
стихотворение еврея Долматовского "Если бы парни всей Земли" стало песней
русского композитора Соловьева-Седого. Еще? Можно. И в немом черно-белом
"Тихом Доне" 1930 года, и в звуковом цветном 1958-го роль Аксиньи, может
быть, самого дорогого для Шолохова образа во всем его творчестве, играли
Эмма Цесарская и Элина Быстрицкая - обе еврейки! Что, Бондаренко,
местечковым душком шибает? А ведь если бы Шолохов был антисемитом, как его
изображают еврейские олухи

355

дейчевской породы, ему при его славе и влиянии ничего не стоило бы
предложить, даже потребовать других артисток на роль.
Или вот еще. Великолепна была Вера Пашенная в роли Вассы Железновой, но
замечательна и Серафима Бирман. А каков был еврей Прудкин в роли Федора
Карамазова в фильме Ивана Пырьева!..
Но Бондаренко жмет дальше, уверяет, что в советское время русская
культура была "почти недопускаемая до кремлевских высот, где царили
Дунаевские и Долматовские...".
Выражался бы яснее, писатель. Что значит "кремлевские высоты"? Никто из
перечисленных выше евреев ни разу не сидел на такой кремлевской высоте, как
советник президента, а изображенный здесь далеким от этих высот Распутин не
только сидел, но и на шестом году правления Горбачева, когда уже давно было
ясно, что это предатель и могильщик страны, нахваливал его печатно как
необыкновенного мудреца.
Тут возникает еще один "завтринский" антисоветчик такого же уровня и
пошиба - искусствовед Савва Ямщиков. Он объявляет покойного Бондарчука и
покойного Пырьева, как и ныне здравствующих Хренникова да Бондарева
"имевшими доступ к номенклатурным кладовым". Опять иносказания! Да, но все
они талантливые художники, и за свои произведения получали премии, ордена,
порой им поручали и важные должности. Так было и есть во всем мире. Что тут
не по душе антисоветчику?
А он, дабы вконец осрамить вышеназванных, противопоставляет им когорту
страдальцев: "Талантливые провинциальные самородки Распутин, Носов, Белов,
Астафьев и близко не подпускались к кормушке". Кладовые, кормушки - таков
его лексикон. Не сечет искусствовед, что такие речения оскорбительны не
только для тех, кто ему не по душе, но и для его любимцев.
И вообще не соображает, что лепечет! Во-первых, какие самородки? Так
можно назвать, например, Горького и Шолохова, у которых за плечами было 3-4
года школьной учебы, а тут - кто в Литературном институте учился, кто там же
Высшие курсы окончил, кто историко-филологический факультет университета
одолел. Ничего себе самородки! С дипломами за голенищем. Чего еще надо, если
есть способность?
Во-вторых, никто из перечисленных "провинциальных самородков" мимо
"кормушки", если уж прибегнуть к этому искусствоведческому термину, не
прошел. Ни один. Все имели от советской власти и премии, и ордена, и
собрания сочине-

356

ний, не говоря уж о квартирах. Взять хотя бы Распутина. Он вполне сопоставим
по наградам и премиям с Л.И. Брежневым. Правда, в геройском звании Распутин
несколько приотстал от конкурента: имеет лишь одну Золотую Звезду, а у того
было, кажется, пять. Но зато обогнал по литературным премиям: у Леонида
Ильича была только Ленинская за "Малую землю", а у Распутина - и Ленинская,
и Государственная, и солженицынская, и вот недавно, улучив момент между
премиями Жванецкому и Войновичу, Путин выдал Распутину еще и свою,
президентскую. Как видим, премии он получал при всех режимах. Примечательны
здесь премии за повесть "Живи и помни". В 1977 году автор получил за нее
премию в рублях от советской власти, а в 2001-м - в долларах от Солженицына,
антисоветчика № 1. Поэтому для меня остаются загадкой слова Ямщикова:
"Валентин Григорьевич концы с концами еле сводит". Конечно, концы бывают
разные... Когда люди, неспособные обойтись без громких слов, как Бондаренко,
называют Распутина великим или выдающимся писателем, он скромно поправляет:
"Нет, я не великий, но я честный писатель". Да, его честность можно измерить
и в рублях, и в долларах. Не знаю, какова цифра в первом случае, а во втором
она хорошо известна: 25 тысяч.
А Виктор Астафьев? Три премии и шеститомник от советской власти,
Золотая Звезда от мерзавца Горбачева, 15-томное собрание сочинений лично от
кровавого Ельцина. И это не считая разных "Букеров", "Триумфов" и какой-то
там еще неведомой мне премии Альфреда Тепфера.
В нынешнюю пору на Распутина награды посыпались после того, как он
назвал Октябрьскую революцию подлой и принялся рьяно нахваливать и защищать
Горбачева и Солженицына. А на Астафьева - после того, как он стал врать о
Великой Отечественной войне и клеваетать на советское время. И что тут
скажешь? Заслужили...

Но вернемся к Бондаренке, который уверяет, что на кремлевских высотах
царили Дунаевские и Долматовские. Правда, тут же, как всегда путаясь в
словах, рядом с "высотами" называет "вершины". Вот, мол, на этих
"вершинах" - а чем они отличны от высот? - обитали, но не царили русские.
Так вот, о двух названных. Да, получил первый из них две Сталинские
премии, были и ордена. Получил и второй одну Сталинскую. Ты это называешь
"царением"? А в юности Долматовский работал проходчиком на строительстве
Москов-

357

ского метро. Знаешь, Вова, что такое проходчик? Когда будешь проезжать
"Охотный ряд", вспомни Евгения Ароновича, он именно там орудовал не
перышком, как ты в его годы, а отбойным молотком. Потом, уже став писателем,
Долматовский был на финской войне. Слышал о финской? А в начале
Отечественной его часть попала в окружение, потом плен, из плена он бежал;
не спрашивая, местечковый он или из столицы, его спрятала русская
крестьянка; отлежавшись, окрепнув, перешел линию фронта. Ты, Бондаренко, ни
в каком плену, кажется, не был, кроме плена своих антисоветских
фантасмагорий, и не бежал из него, но как переходить линию фронта, это ты
хорошо знаешь, переходил. Перейдя фронт, Долматовский продолжал службу в
армии, был дважды ранен. Ты-то ведь, кажется, не ранен, а только контужен,
правда, контужен тяжело...
К этому остается добавить, если уж не выходить за пределы песенного
творчества, что на слова Долматовского написаны такие прекрасные песни, как
"Дальняя сторожка", "Украина золотая, Белоруссия родная", "Любимый город",
"Моя любимая", "Песня о Днепре", "Случайный вальс", "Провожают гармониста",
"Сормовская лирическая", "За фабричной заставой", "Мы жили по соседству",
"Если бы парни всей Земли", "Венок Дуная"...
Так что, как бы Солженицын и его обожатели ни верещали, а надо
признать: в советское время евреи внесли в русскую культуру (и не только!)
достойный вклад.
Другое дело, что вытворяют в области культуры и информации ныне, в
условиях ельцинко-путинской свободы такие их соплеменники, как защитники
германского фашизма Швыдкой и Сарнов, профессиональные лжецы Познер и
Радзинский, гитлерюгенд Сванидзе или беглый рижанин Альфред Шапиро...
Последний из названных, режиссер, поставил во МХАТе имени Чехова пьесу
Чехова "Вишневый сад". Роль Раневской там играет артистка Рената Литвинова.
28 мая, в день премьеры, мадам прямо заявила по телевидению: "Чехова я
ненавижу". Думаю, она могла сказать это от имени всех участников спектакля и
главного режиссера театра Олега Табакова.

Но завершим наконец "список Исааковича": "Еще же Оскар Фельцман, Ян
Френкель, Владимир Шаинский..." Боясь утомить читателя обилием имен и цитат,
скажу только о гениальных "Журавлях" Расула Гамзатова в гениальном пере-

358

воде Наума Гребнева и гениально положенных на музыку Яном Френкелем.
"Журавли" эти летят в вечность. Их будут петь, пока живет в людях
потребность в песне. Там есть слова:

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня.
И в том строю есть промежуток малый.
Быть может, он оставлен для меня...

Этот промежуток для полета в вечность оставлен для Расула Гамзатова,
для Дунаевского, для шедевров советской поэзии и песни, для "Тихого Дона",
для фильма "Чапаев", для Улановой... А для Солженицына, с "Телемахидой" его
собрания сочинений в 20 томах, там места нет. Он будет предан забвению при
жизни. Как сказал еще в январе 1974 года наш замечательный артист Михаил
Жаров, "этому сукину сыну не место среди нас" ("Кремлевский самосуд", М.,
1994, с. 375).

XIX. КАК УБИВАЛИ СОЛЖЕНИЦЫНА

Галина Вишневская разоблачает

МУЧЕНИК. ПОДВИЖНИК. ГЕРОЙ

Известно (в частности, из этой книги тоже), что вся-то жизнь Александра
Исааковича Солженицына была сплошным мучением и подвигом. Детство, говорит,
я провел в очередях; в школе, говорит, одноклассники срывали с меня
нательный крестик, а учителя так истязали придирками, что однажды я
грохнулся в припадке отчаяния на пол и об парту так разбил себе лоб, что
жуткий шрам красуется до сих пор; как-то в начале учебного года, говорит,
меня даже исключили на три дня из школы, но в то же время в издевку каждый
год избирали старостой класса да еще вынудили стать пионером, потом загнали
в комсомол. А после школы? Пришлось поступить в Ростовский университет, а
там измыслили для него новую пытку: заставили получать Сталинскую стипендию!
Только кончил университет - война. Попал в обозную роту. Меня, говорит,
интеллектуала суперкласса, обрекли за лошадьми навоз убирать. Потом целый
год терзали в военном училище. К середине войны попал на фронт. Тут вообще
сплошной кошмар. Судите сами: из Ростова доставил ординарец молодую жену
прямо в землянку на 2-м Белорусском фронте. Ведь как приятно и удобно бить
захватчиков, когда жена под боком. Побил-побил и - в жаркие объятья моло-

359

дой супруги...Как отрадно!.. Так нет же! Спустя месяц-полтора командир части
выставил ее, лишил боевого офицера супружеского внимания и ласки, решив, что
ему достаточно пищевого, вещевого и денежного довольствия. Вот он, звериный
оскал социализма. Еще когда он узнал его... В сорок пятом, говорит, попал я
в окружение. Немцы тогда драпали со всех ног, но все-таки меня окружили. И
ведь могли убить, в плен взять, но я вышел из окружения, вскоре вернулся
туда за любимым портсигаром, благополучно вышел, а после и сам, кажется,
окружил немцев. За это, говорит, меня представили в ордену Красного Знамени,
но - вдруг арест за любовь к эпистолярному жанру. Всего лишь!.. А уж чего в
лагере натерпелся, ни в сказке сказать, ни пером описать. Дал бы дуба на
тяжелых работах, но удавалось устраиваться то бригадиром, то библиотекарем,
то просто ничего не делал. Мог бы умереть с голода, но кормили, гады, три
раза в день, да еще. жена, тетушки регулярно посылки слали... А что
началось, когда стал писателем! КГБ дохнуть не давал. Каждый шаг гения
фиксировался, все разговоры прослушивались, даже завербовали жену в тайные
агенты следить за ним, но она с риском для жизни их обоих помогала
переправлять его сочинения за границу. А как пытались запугать! КГБ присылал
письма с приклеенными волосками. Представляете, какой страх?! Это же намек
на то, что, потерявши голову, по волосам не плачут. А однажды на Александра
Исааковича, как на Эдуарда Амвросиевича, бесстыжий КГБ даже совершил
настоящее покушение. Представляете? Операция "Укол ядом в задницу". В
задницу гения, нобелевского лауреата, Меча Божьего... Это ж поистине
покушение века!

ТАЙНАЯ ОПЕРАЦИЯ КГБ "УКОЛ В ЗАДНИЦУ"

Именно сей ужасный факт вновь упомянут писателем в его недавней
газетной схватке с журналистом Марком Дейчем. Великий сочинитель сказал: "Уж
настолько я был непереносим для КГБ, что в 1971, 9 августа, в Новочеркасске
они прямо убивали меня уколом рицинина..."
Тут же сообщается, что свидетель покушения подполковник КГБ А.Б. Иванов
(какая редкостная фамилия!), чекист с тридцатилетним стажем, все видевший
своими глазами, выступил по телевидению и рассказал, как было дело. Это
опубликовал еще и еженедельник "Совершенно секретно" (№ 4 за

360

1992 г.), мало того - одновременно и английская "Гардиан" (20 апреля 1992).
А несчастная жертва преступной акции включила сей рассказец в виде
приложения в свою великую книгу "Бодался теленок с дубом" (М., 1996). Итак,
четыре публикации на российском и международном уровне. Не перебор ли? А
текст в "Теленке" еще и украшен для полной достоверности сей фотографией
"подполковника" с редкостной фамилией. Все весьма основательно...
Правда, "подполковник" почему-то с погонами старшего лейтенанта. И
какая-то странная у него шевелюра, как парик у певца Кобзона. Ну, что ж,
бывают и промашки. Зато лейтенант ну просто писаный красавец. И всегда можно
сказать, что фотография относится как раз ко времени покушения. Только вот
уж очень опять-таки странно выглядит старший лейтенант в своем описанном им
тогдашнем рабочем кабинете с четырьмя телефонными аппаратами, как у
генерала. Ну да ладно уж, впереди нас ждут более интересные веши...
Указанной телепередачи я не видел, "Сов. секретно" и "Гардиан" не читал, но
текст, что в "Теленке", перед нами: стр. 675- 684. Полный!

ЛИПА И ОСИНА КАК ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЖАНРЫ

"Подполковник Иванов" заявляет: "Настоящее повествование документально,
хотя написано по памяти". Странности продолжаются, ибо тут одно исключает
другое: или документально, или по памяти. Ни одного документа в
"повествовании" нет. Более того, никто из участников преступления века не
назван по имени, - ни начальник Управления Ростовского КГБ, ни "шеф из
Москвы", приехавший для руководства операцией "Укол", ни прямой исполнитель
злодейства; не назван никто даже из неучастников, а просто упомянутых - ни
секретарь начальника управления, ни шофер машины, на которой выезжали на
задание, ни канадская писательница, разоблачившая-де КГБ, ни даже хорошо
знакомая "Иванову" официантка в буфете, где он постоянно подкреплялся... А
ведь иные из них за двадцать лет, минувших со дня операции "Укол", могли
умереть, и это развязывало руки рассказчику. Словом, документальностью здесь
и не пахнет.
Нельзя же принимать за нее такие, допустим, портретные подробности
некоторых персонажей: "Рядом сидел незнакомый мужчина средних лет, одетый в
двубортный светло-

361

серый костюм". Или: "Незнакомец был ниже среднего роста, плотный, с короткой
стрижкой темных волос". Или - заказ в ресторане: "армянский коньяк, салат,
мясное". Или - упоминание о времени: "часы показывали одиннадцать".
Невозможно поверить, что спустя тридцать лет человек помнит, какого фасона и
цвета был костюм на незнакомце, каков был заказ в ресторане или сколько
показывали часы. Все это известный прием "оживляжа" с целью имитации
"документальности".
А поверить в такого рода "документальность" тем более невозможно, что
"подполковник Иванов" все время операции по укокошению гения пребывал в
состоянии крайнего стресса, тревоги, даже смятения, причем трудно
объяснимых. Смотрите: "Трель телефонного звонка, неожиданная и резкая,
заставила меня насторожиться". Во-первых, телефоны всегда звонят одинаково,
кто бы ни звонил, никакой неожиданной резкости не бывает. Да и что за
неожиданность для ответственного работника КГБ, у которого на столе четыре
аппарата? Он всегда должен быть начеку, ожидать "трель" одного, а то даже и
всех четырех телефонов сразу. Служба такая!
Дальше: "Отказ генерала от ужина привел меня в смятение". Вы подумайте:
в смятение! Да неужто начальник управления так часто и запросто ходил с
подчиненными в ресторан, что его отказ вызвал шок?
Еще: "Напряженность во мне росла, смутная тревога не давала покоя" и
т.д. Ну как при таком душевном состоянии запомнить на тридцать лет, что на
ком-то костюм был именно двубортный и какого цвета!.. Словом, повествование
это, как видим, нельзя назвать ни документальным, ни написанным "по памяти",
т.е. мемуарным. Что же это? Терпение! Скоро поймете...

БЫЛ ЛИ ЧЕКИСТОМ ПОРУЧИК КИЖЕ?

Дело не только в липовой документальности и осиновой мемуарности. Еще
отчетливей бросается в глаза, что "подполковник Иванов" очень мало похож на
опытного чекиста с 30-летним стажем. В самом деле, какой же он чекист, если
так непростительно путается даже в простых, легко проверяемых фактах,
обстоятельствах, датах. Пишет, например, что сразу после выхода в 1962 году
рассказа Солженицына "Один день Ивана Денисовича" Ростовское управление КГБ,
где он

362

служил начальником какого-то опять-таки неназванного подразделения
идеологического отдела, начало "тщательное изучение ростовского периода
жизни писателя", в частности, "тотальное изучение" его связей, т.е. начали,
как у них говорят, "разработку объекта". Уже это вызывает сильное сомнение.
Рассказ был напечатан по решению самого Хрущева, даже Политбюро, как веский
довод в борьбе против "культа личности и его последствий". В самый разгар
этой "борьбы". Все газеты, включая "Правду", "Известия", "Литературку",
превозносили рассказ до небес, как знамение времени его выдвинули на
Ленинскую премию, автор повсеместно прославлялся как боевой офицер,
прошедший всю войну и оказавшийся "жертвой культа личности", и как
решительный борец против него, - и в этой обстановке областное Управление
КГБ начинает оперативную разработку автора как человека сомнительного,
опасного? На кого рассчитаны такие байки?
Тут же читаем: "Круг выявленных соучеников по школе и сокурсников по
университету оказался небольшим (все-таки прошло более тридцати лет)". И
опять загадка: откуда тридцать? Если разработка началась сразу после
появления "Ивана Денисовича" в 1962 году, а Солженицын окончил университет в
1941-м, то прошел лишь 21 год. Для опытного контрразведчика ошибка на целое
десятилетие просто невероятна.
И дальше: "Люди эти жили в Ростове, Новочеркасске, Таганроге".
Вероятно, и можно было найти в этих городах одноклассников и однокурсников
Солженицына, но самые близкие давно жили не там: жена Наталья Решетовская и
друг Николай Виткевич - в Рязани, Кирилл Симонян и его жена Лидия Ежерец - в
Москве...
И просто смешно читать, что "были среди них редкие смелые люди, которые
с уважением, даже с преклонением отзывались о великом писателе". По причине
всеобщего захваливания никакой смелости, да еще редкой, тогда для этого не
требовалось.
А как старый чекист мог написать такое: "В 60-70-е годы, с приходом к
руководству КГБ Шелепина, а затем Семичастного, ключевые посты в КГБ как в
центре, так и на местах стали занимать бывшие комсомольские работники..."
Во-первых, Шелепин пришел не в 60-е годы, а в 1958-м и в 1961-м уже ушел. А
Семичастный ушел в 1967-м, т.е. до названных Ивановым 70-х. Как может не
знать этого любой чекист, который как раз в это время и работал? Тем более
что Шелепин изрядно потрудился над сокращением органов безопасности. Он
издал приказ, в котором говорилось: "Не из-

363

жито стремление обеспечить чекистским наблюдением многие объекты, где, по
существу, нет серьезных интересов с точки зрения обеспечения государственной
безопасности". И в соответствии с этим сократил 3200 оперативных работников.
При нем внутренняя тюрьма на Лубянке пустовала (Л. Млечин. Председатели КГБ.
М., 1998, с. 432-433). Поди, "тов. Иванов" тогда сам дрожал за свое место.
Дальше читаем, что, "когда Александр Исаевич начал "прогрессировать" в
деятельности против системы социализма, немедленно поступили директивы об
изъятии его опубликованных произведений". Подумать только: директивы! Но -
чьи директивы и кому? Неизвестно. Это полная чушь: ни "директив", ни изъятий
не было. "Новый мир", где были напечатаны к тому времени рассказы и очерки
Солженицына, по-прежнему выдавался читателям библиотек. А отдельные издания
в "Советском писателе" и "Роман-газете" в обстановке взвинченного ажиотажа
были раскуплены. Что ж, ходили чекисты по домам, устраивали обыски и
производили "изъятия" у граждан бесценных сочинений? Для таких сочинений
надо искать дураков не у нас, а в другой деревне. Да и какой смысл изымать,
коли все опубликованные к тому времени в советской печати писания
Солженицына были тогда не только вполне приемлемы, но и расхвалены
множеством высокопоставленных официальных и неофициальных глоток?
А "подполковник Иванов" присовокупляет: "Задача КГБ сводилась к
пресечению распространения творчества А.И. Солженицына в официальных
изданиях". При чем здесь КГБ? Для этого существовала цензура. Достаточно
было дать ей указание, и "распространение" прекращалось.
Но вот, казалось бы, частность: "это был финал задуманного высшим
карательным органом страны преступления". Тут двойная ложь: как бы
объективная и чисто субъективная. Первая в том, что КГБ - это не карательный
орган, а орган государственной безопасности. Карательным его называют только
враги. А на самом деле карает суд. Вторая ложь в том, что кадровый работник
КГБ, отдавший этой службе тридцать лет жизни, имеющий, по его признанию,
"профессиональную гордость", не мог назвать КГБ "карательным органом", а
себя, следовательно, считать карателем.
Наконец, еще и такой пассаж о преступлении века. "Иванов" признает, что
"улик у меня нет, вещественных доказательств тоже. Оставалось только одно -
кричать...". Такая глупость простительна простому смертному, но "Иванов"-то,

364

матерый чекист, должен бы соображать, что кричать бессмысленно, если нет
никаких улик и доказательств.
Немало странного, вызывающего недоумение и в обстановке операции, в
общении "подполковника Иванова" с коллегами.
Так, начальник управления, вызвав его в кабинет, "строго предупредил о
чрезвычайной секретности предстоящей беседы". Во-первых, надо ли начальнику
такой организации предупреждать сотрудников о секретности? А главное, в чем
состояла беседа? Неизвестно! Более того, никто не сообщил "Иванову" и о том,
в чем суть самой операции, от него это даже стараются скрыть. И в то же
время, после того как смертельный укол в ягодицу гения был сделан в
Новочеркасске, "шеф" из Москвы "тихо, но твердо произнес:
- Все, крышка, теперь он долго не протянет. В машине он не скрывал
радости.
- Понимаете, вначале не получилось, а при втором заходе - все о'кей!
Но тут же осекся, посмотрев на меня и водителя". То есть человек плохо
владеет собой, просто проболтался. Ну допустимо ли такое лопоушество для
специалиста, прибывшего из центра!
Да, проболтался, но ничего внятного и четкого все-таки не сказал, о
смысле происшедшего можно было лишь гадать. Тем более странно слышать
указание "Иванову": "Все в порядке. Новочеркасские материалы направишь в
центр". Какие материалы? Сообщить, что "все в порядке"? Но ведь "шеф" сам
будет завтра в центре и может доложить начальству о всех подробностях
"операции".

МЭРИ ДОСОН ПРОТИВ ПОДПОЛКОВНИКА ИВАНОВА

"Подполковник Иванов" рассказывает немало и других совершенно
фантастических вещей из области его сферы деятельности. Например: "КГБ СССР
направлял в Ростов заранее подготовленных иностранных писателей..." Что за
чушь! К чему готовили этих писателей? Кто готовил? И каким образом КГБ мог
посылать куда-то иностранцев, да еще и писателей, словно своих агентов?
Как - по путевкам или в приказном порядке? Дальше: "Их подробно знакомили с
ростовским периодом жизни Александра Исаевича, преследуя цель: дать материал
для чернящих его зарубежных публикаций, -

365

и так на протяжении многих лет..." Позвольте, а если иностранца, хотя и
приехал он по приказу Шелепина в Ростов, вовсе не интересовал Солженицын? А
если даже заинтересовал, то разве обязательно возникнет желание писать о
нем, причем непременно в чернящем его духе? И сколько же писателей прислал
КГБ "на протяжении многих лет"? По имени назван лишь чехословацкий журналист
Томаш Ржезач, причем действительно только по имени -Томаш.
А вот "не очень популярная писательница из Канады" как раз не только не
пожелала написать нечто антисолженицынское но, оказывается, еще и "публично
разоблачила эту аферу КГБ". Где? Когда? Что именно сказала или написала? И
почему дан обстоятельный портрет этой бесстрашной женщины, но в отличие от
Ржезача скрыто ее имя? Зачем скрывать славное имя разоблачительницы КГБ?
Наоборот, его надо протрубить на весь свет. Могу тут помочь: это известная
писательница Мэри Досон. Она не раз бывала в разных краях нашей страны, даже
в Сибири. И разоблачала она вовсе не КГБ, а Солженицына и Сахарова. К
последнему из них она обратилась с открытым письмом. Оно было напечатано в
"Литгазете" и начиналось так: "Я слышала, что вас наградили Нобелевской
премией мира. Поздравляю! У вас есть теперь лицензия на то, чтобы
распространять еще больше злостной клеветы о вашей собственной стране,
кусать руку, которая вас кормит. Есть и у нас несколько отважных белых,
которые борются за человеческие права для наших индейцев, но они не получают
Нобелевских премий, т. к. Запад никогда не признается в каких-либо
нарушениях прав человека". Писательница предлагала большому ученому
пошевелить мозгами и сопоставить некоторые факты: "Вы плачете об
"отсталости" Советского Союза из-за того, что у вас нет прекрасных квартир,
оборудованных всякими хитроумными штучками, какие есть у нас, и из-за того,
что ваше мясо хуже нашего. Да, я была в нескольких квартирах в Москве и
согласна, что они не так современны, как наши. Но ведь вы никогда не видели
маленьких однокомнатных жестяных лачуг, в каждой из которых ютится целая
семья лишенных всего на свете индейцев! Они живут так вовсе не потому, что
они диссиденты, а потому, что индейцы. И не мучайтесь особенно из-за куска
жесткого мяса в вашей тарелке!.. Это мясо, может быть, и не такое нежное,
как наша вырезка, но очень немногие у нас могут позволить себе вообще
покупать бифштексы". Так не потому ли скрыто имя писательницы Мэри Досон,
чтобы читатель при желании не мог найти приведенный выше текст?

366

С этим сюжетом связана одна характерная частность. Тов. Иванов пишет:
"Сопровождающий ее (М. Досон) представитель московской спецгруппы КГБ имел
документы прикрытия и визитную карточку с указанием телефона-коммутатора -
не КГБ, а другого, что навело на мысль о резиденции КГБ в московском
издательстве АПН". С одной стороны, непонятно, почему эта "мысль" застряла в
голове чекиста областного масштаба, - какое дело ему до московского
издательства? С другой, если уж так засела, он мог легко узнать телефон АПН
и сличить. Так вот, никакого коммутатора тогда в АПН не было, вот его
телефон: 228-73-37. Я выписал его из телефонной книжки тех лет. Если для
Иванова было проблемой и это, то непонятно, как его тридцать лет держали в
органах.

ПОРУЧИК КИЖЕ ОБОЖАЛ СОЛЖЕНИЦЫНА

Итак, образ чекиста "Иванова" на наших глазах рассыпается. Тогда кто же
он- поручик Киже? С уверенностью пока можно сказать одно: это человек с
явной тягой к литературной живописи, к разного рода красивостям. Этого в его
"повествовании" - хоть пруд пруди. С самых первых строк, с описания своего
рабочего стола - "массивного, отливающего коричневым глянцем"... И без конца
дальше: "Знакомый чуть суховатый голос произнес..." "Черная с отливом
"Волга" мчала нас по гладкой, освещенной фарами бетонке..." "За легким
ужином, орошенным (!) легкой выпивкой..." "Стояла теплая ясная предосенняя
погода..." (Между прочим, 8 августа - слова относятся именно к этому дню -
ничего предосеннего быть не могло: в Ростове-на-Дону это макушка лета.)
Наконец: "Темная островерхая стена соснового бора вырисовывалась на фоне
звездного неба..." Умри, Денис!.. А как дотошно рассказано о четырех
телефонных аппаратах в кабинете, о их назначении. Спрашивается, зачем вся
эта живопись, все подробности подполковнику КГБ, решившему рассказать об
ужасном преступлении? Правдоподобна ли она? Не принадлежит ли сей букет
красивости и дотошности перу увлеченного литератора?
Причем литератора, обожающего Солженицына. Это видно даже в том, что
имя писателя ни разу не упомянуто кратко, однозначно, а всегда чрезвычайно
почтительно: "А.И. Солженицын" (4 раза) или "Александр Исаевич" (тоже 4).
Примечательно и то, что "Иванов" с глубоким сочувстви-

367

ем пишет о детстве своего Александра Исаевича, ужасающая картина коего была
якобы выявлена работниками областного КГБ в результате глубокого изучения:
"постоянная нехватка денег, нужда, лишения..." Так сам Солженицын пишет
сейчас о том времени: "Мать вырастила меня в невероятно тяжелых условиях.
Все время снимали комнаты в каких-то гнилых избушках. Всегда холодно, дуло"
и т.д. ("Теленок", с. 647). Да, так он льет запоздалые слезы ныне. А вот что
писал жене в 44-м году с фронта: "Мать соткала мне беззаботное счастливое
детство, которое сейчас приятно вспомнить, она создала все материальные
условия для моего духовного развития" (Н. Решетовская. Санина мама. "День
литературы", 19 янв. 1998). Это было, конечно, не для печати. И не только
школьные, но и студенческие годы были у Сани столь же беззаботными и
счастливыми. Мать, заботясь не только о духовном развитии сына, купила ему
велосипед, что в ту пору было равноценно машине сейчас, и сыночек то на
велосипеде, то пешком, то на лодке в летние каникулы, когда его сверстники
ишачили чернорабочими, чтобы было на что продолжать учение, предпринимал в
компании длительные турпоходы по Волге, по Украине, по горным тропам Кавказа
и Крыма... Если чекисты ничего этого не разузнали, то они никакие не
чекисты, а отставные балерины. Это еще раз подтверждает наше сомнение
относительно подлинности фигуры "подполковника Иванова".
И дальше: "Юноша был одарен, аккуратен... Девчонки любили его за ум,
цельность, способности..." Ну, девчонки любят еще и не за то. Но вот
"Иванов" своими глазами увидел Солженицына в церкви Новочеркасска.
Неизгладимое впечатление: "огромная неординарная личность... великий
писатель... великий писатель"...
Этому сочувствию и восхищению сопутствует мысль о чрезвычайной важности
фигуры Солженицына. До такой степени, что и в Москве и в Ростове были
созданы мощные спецгруппы для борьбы с ним. В них входили и "теоретики"
(литераторы), и "разработчики" (чекисты), и "практики-исполнители" (тоже
чекисты).
С таким состраданием, так проникновенно, так многозначительно и
возвышенно пишет о Солженицыне только он сам. Действительно, ведь, например,

как эти мощные спецгруппы напоминают то, что он писал о своей высылке из
СССР. Почему отправили в Германию самолетом, а не поездом? "Боялись, что по
дороге начнутся демонстрации, протесты и т.д.". Да, в своей мании величия он
в самом деле думал, что

368

из-за него могут начаться демонстрации, а кто-то и на рельсы ляжет. В другой
раз уверял, что после выхода его "Архипелага" в СССР было запрещено само
слово "архипелаг" в любом смысле, в любом контексте.

ПОДПОЛКОВНИК ИВАНОВ, ВИДА НЕ ИМЕЮЩИЙ

И тут мы приходим к самому интересному и важному: есть веские основания
полагать, что никакого "подполковника Иванова", сочинившего "повествование"
об операции "Укол в задницу гения" не было, - все это сочинил на досуге сам
обладатель задницы. Перед нами действительно поручик Киже, вида не имеющий.
Ведь кроме уже отмеченных странностей, несоответствий, несуразиц в
облике "подполковника Иванова" и его сферы деятельности, уж слишком много
поразительных совпадений во взглядах и чувствах, в симпатиях и антипатиях, в
лексике, слоге, синтаксисе, даже в написании иных оборотов речи, даже в
грамматических ошибках, в манере письма этого никому не ведомого
"подполковника" и всемирно известного нобелевского лауреата.
О том, что лгут в один голос, рисуя беззаботное, сытое, счастливое
детство писателя в кошмарном свете, что они согласно изображают автора
"Архипелага" великим писателем, огромной личностью и т.п., - об этом
"консенсусе" уже говорилось. Но его можно проследить и дальше.
Взять, скажем, отношение к Н.А. Решетовской, первой жене нашего
уколотого ядом гения. Солженицын в недавней статье "Потемщики света не
ищут", опубликованной одновременно в "Литературке" и "Комсомолке" (разве
опять не перебор, продиктованный манией величия?), поносит ее как
предательницу и сексотку Пятого управления КГБ: "Решетовскую КГБ использовал
как свою лучшую и верную сотрудницу. АПН распространяло на весь (!) мир ее
первую книгу "В споре со временем", 1975, где уже было нагорожено на меня
много разной мстительной лжи. Она бралась свидетельствовать даже о моих
школьных годах, о которых не знала ничего (!), даже о моей лагерной жизни...
Она неуклонно, настойчиво мстила мне в семи книгах... "Архипелаг"
Решетовская назвала недостоверным "сборищем лагерного фольклора".
Как всегда - сплошное многократное вранье. И семи книг не было, всего
четыре, но врать меньше чем в два раза

369

Солженицын не умеет. Причем вторая книга ("Обгоняя время". Омск, 1991) есть
не что иное, как ласково приглаженный вариант первой ("В споре со временем",
М.: АПН, 1975). Так что если по чести, то не четыре, а три.
И нет в них никакой мстительности. А если назвала "Архипелаг" сборником
лагерного фольклора, то разве это месть? Наоборот, милосердие, сердобольная
защита бывшего супруга, ибо на самом деле перед нами "сборник"
патологической лжи, злобы и ненависти к своему народу, к родине.
Что касается школьной поры, то почему же столь близкий человек, как
жена, с которой прожито хоть и с перерывами, но все же тридцать лет,
абсолютно ничего о ней не знала, - неужели все скрывал? Даже если так, то
ведь жена знала и школьных друзей мужа, и его мать, о которой опубликовала в
"Дне литературы" большой и очень теплый очерк "Санина мама", - так что могла
многое услышать и от них. А о фронтовой и лагерной жизни мужа Решетовская
рассказывает, лишь цитируя или ссылаясь на его письма. Ведь только за время
войны Солженицын прислал ей 248 писем. В них были строки и о детстве, уже
известные нам.
Конечно, в книге Решетовской есть неприятные вещи. Ну, разочек назвала
его "фронтовиком-писакой". Так ведь это верно. Как мы знаем, он на фронте
без конца писал стихи, рассказы, повести и рассылал по московским
литературным адресам. И разве это полушутливое "писака" не перекрывается
многократно такими признаниями, как "у меня есть любимый, которого я жду".
Но, с одной стороны, видя некоторые колкости Решетовской в первой
книге, можно и понять женщину, которую муж, обретя известность и богатство,
бросил на пороге старости ради другой, что лет на двадцать с лишком "моложе
и лучше качеством была". Как требовать от брошенной абсолютного бесстрастия?
Тем более что, вернувшись из ссылки, Солженицын всеми коварными средствами
лагерного ловеласа, начиная с самодельных стихов о вечной любви, разрушил
новую семью Решетовской, которая была у нее уже четыре года с Вячеславом
Сомовым, доцентом Рязанского медицинского института. А теперь, даже после
смерти и Сомова и ее, стыдит несчастную и за этот брак, как за измену, и за
Константина Семенова (по другим источникам, К. Солдатова), за которого,
говорит, "вышла замуж сразу после моей высылки в 1974 году". Вот, мол,
бесстыдница! Сразу! Уж не могла дождаться, когда в 1994 году мы с Алей
вернемся из Америки...

370
КТО КОГО НЕНАВИДЕЛ?

С другой стороны, Решетовская писала, например: "На фронте капитан
Солженицын хотел узнать народ. Но вверенный ему "народ", бойцы его батареи,
обслуживали своего командира. Один переписывал его литературные опусы,
другой варил суп и мыл котелок... У себя в батарее Саня был полным
господином, даже барином. Если ему нужен ординарец Голованов, блиндаж
которого рядом, то звонил: "Дежурный! Пришлите Голованова!" Эти люди в его
глазах не жили своей собственной внутренней жизнью" ("В споре со временем",
с. 112).
Да, такое читать о себе неприятно. Однако сам-то Солженицын вот что о
себе накатал в припадке падучей искренности: "Формируя батарею в тылу, я уже
заставлял нерадивого солдатика Бербенёва шагать после отбоя под команду
непокорного мне сержанта Метлина". Это еще в тылу. А на фронте? "Я метал
подчиненным бесспорные приказы. Моя власть убедила меня, что я - человек
высшего сорта. Сидя, выслушивал я их, стоящих передо мной по (команде)
"смирно". Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на "ты", они меня на
"вы", конечно... Был у меня денщик, которого я так и сяк озабочивал, понукал
следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской...
Заставлял солдат копать мне особые землянки и накатывать туда бревнышки
потолще, чтобы мне было удобно и безопасно... Посылал солдат под снарядами
сращивать разорванные провода, чтоб только высшие начальники меня не
попрекнули (Андреяшкин так погиб)... Какой-то старый полковник из
случившейся ревизии вызвал меня и стыдил" ("Архипелаг", т. 1, с. 171).
После таких излияний чего ж скулить и жаловаться на жену. Тем более что
она вот и хамство его в разговоре с подчиненными смягчила: "Пришлите
Голованова!" И о гибели Андреяшкина, что на его совести, не упомянула.
Она ему мстила!.. Стоит перелистать хотя бы ее большую публикацию
"Солженицын и читающая Россия" в четырех первых номерах журнала "Дон" за
1990 год, т.е. за четыре года до его возвращения в Россию. Решетовская
бережно собрала там все письменные и печатные отзывы в поддержку первых
публикаций Солженицына и дала решительный отпор всем критическим
высказываниям "Барабашей-Стариковых".
Примечательно одно место, где она и меня помянула: "Подсчитала... Всего
об "Иване Денисовиче" - ровно 800 писем. Недоброжелательных - 56.
Занялась подсчетом журнальных и газетных статей.

371

В центральных газетах -11,
в периферийных - 18,
в журналах - 12.
Итого - 41. А в "Литературной газете", напечатавшей библиографию по
"Ивану Денисовичу", дано лишь 17. Причем не названа даже статья Бушина в
"Подъеме" ("Дон", № 2. 1990, с. 112). Какая ревность, какая обида за
драгоценного мужа!
А чего стоит такой пассаж, относящийся к зиме 1964 года, когда
Солженицын находился в Ленинграде, а она оставалась в Рязани: "Февраль был
снежным. Приходилось то и дело расчищать лопатой прогулочную дорожку мужа.
Не дам ей скрыться под снегом! Это дает ощущение, что Саня просто куда-то
отлучился из дома ненадолго, вот-вот вернется... и сразу в садик, сразу на
свою тропочку..." (там же, с. 118).
Ей-ей, аж плакать хочется. А он ее поносит. Ведь умерла же она недавно,
говорю, умерла... Но у него и к покойникам, с коими так много было связано в
жизни, нет снисхождения.
Думаю, что Солженицын больше всего ненавидит свою покойную жену за то,
что она рассказала, как гостила три недели у него на фронте. Сам же он ни в
одном из припадков безоглядной открытости не обмолвился об этом ни
словечком, ибо соображает, конечно, как ярко это гостеваньице высветило весь
его фронтовой героизм...
И казалось бы, какое дело "подполковнику Иванову" до первой жены
"объекта" операции. Но и у него читаем о ней то же, что у Солженицына: "Н.
Решетовская, с помощью 5-го Управления КГБ опубликовала и распространила
(неужто сама? - В.Б.) книгу "В споре со временем", порочащую супруга".
Откуда он мог знать хотя бы о роли 5-го Управления в этом деле? Только от
Солженицына!
И многое другое, что мы видим у "подполковника", - и байка о горьком
детстве писателя, и басня об изъятии его книг, и сказка об
антисолженицынских "спецгруппах КГБ", и треп о писательском величии - все
это работа самого гения, уколотого в задницу. И назвать КГБ карательным
органом мог лишь он, уколотый, а никак не старый чекист, обладающий
профессиональной гордостью. Но это далеко не все.
Как мы знаем, Солженицын признает, что доказательства могут быть и
косвенные, и даже лирические. А стилистические? А графологическме? А
грамматические? Почему нет? Пожалуй, все это даже более весомо, чем лирика.
И здесь мы опять прибегнем к тому, чем уже воспользовались при рассмотрении
лагерного доноса Солженицына.

372

Одна из примечательных особенностей характера этого человека,
многообразно сказавшаяся и на характере его писаний, - отсутствие чувства
меры, разного рода преувеличения, нажимистость, назойливость. В частности,
это нашло выражение в редкостно непомерном обилии знаков препинания. При
этом порой там, где они вовсе не требуются и даже, наоборот, противоречат
правилам.
Взять, например, тире. Это энергичный знак. И вот в первом томе
"Архипелага" встречаем, например, такое восклицание: "- Желаю вам -
счастья - капитан!" (с. 33). Здесь первое тире совершенно неуместно, а во
втором случае вполне достаточно было бы запятой. Или: "истязали Левину -
из-за того, что у нее были общие знакомые с Аллилуевым" (с. 110). Или:
"Отсюда - деловой вывод..." (с. 111). Или: "тут - совсем другая мерка" (с.
142). Или: "Мы - под танки за него готовы лечь" (с. 143) и т.д. А вот
примеры с одной лишь 294-й страницы "Теленка": "о нем говорили, будто он -
следователь КГБ. А вроде - оказалось и неправда". Или: "С ними-то - как раз
и надо было говорить". Или: "Враги - вели подкопы" и т.д.
Если не нарушение правил, то, во всяком случае, пристрастие к тире как
к средству стилистической выразительности здесь очевидно.
Такую же тиреманию видим и у "подполковника". Например: "В результате -
появилась книга". Или: "Как только выполню задачу - улечу". Или: "Идти
дальше было глупо - нас могли обнаружить". Или: "начальник находился при
исполнении, - видимо, был предупрежден". Или: "спрашивать не стал, - ответа
все равно не добьешься" и т.д. В большинстве случаев здесь тоже вполне можно
было обойтись запятой.
Такое же пристрастие в обоих случаях к подчеркиванию (курсиву,
разрядке) тех или иных слов, выражений, фраз. Об этом уже говорилось в
рассуждении о доносе. Вот "Архипелаг". На уже знакомой нам 110-й странице
первого тома разрядкой, курсивом и крупным шрифтом выделены семь слов, на
соседней 111-й - шесть, на следующей - тоже шесть и т.д. В третьем томе на
страницах 263 и 289 - четыре подчеркивания, на страницах 246, 253, 276,
282 - пять, на странице 248 - шесть, на страницах 244 и 287 - семь и т.д. На
двух опять же знакомых страницах "Теленка" - четыре выделенных курсивом
слова. Не обошлось без этого и в сравнительно небольшом тексте
"подполковника": "специальные акции"...
Пожалуй, не менее показательна обоюдная любовь к запятым. "Архипелаг":
"Армяне, евреи, поляки, и разный слу-

373

чайный народ" (3, 265). "Теленок": "на другое утро, под лай собак, они опять
пришли" (с. 295). "Иванов": "Решетовская, с помощью 5-го Управления
опубликовала книгу". Или: "пока, в генеральском кабинете, информация не
интересовала". Или: "Руководители знали об этих "посиделках" и, в случае
необходимости, использовали их"...
Остается сказать о кавычкофильстве. В первом томе "Архипелага" на
странице 437 пять слов взяты в кавычки, а кроме того, четыре необязательных
тире и 31 слово выделено. Какая концентрация! В третьем томе на странице 254
три выражения взяты в кавычки, на странице 286 - четыре, на странице 257 -
пять и т.д. Какая неодолимая страсть к украшению своего письма!
А как у "подполковника"? Читаем: "По этому телефону звонит
"генерал"..." Речь идет действительно о генерале. Почему же это слово взято
в кавычки? Только по причине той же необыкновенной страсти. И дальше: "В
спецгруппу входили "разработчики", "исполнители". "Значит, "незнакомец" не
является представителем "семерки" и т.д.
Нельзя не заметить и то, что Солженицын нередко прибегает к прямой, как
в пьесе, диалогизации разговора персонажей. Это есть и в "Архипелаге",
например, на страницах 310 и 385 первого тома, и в "Теленке", хотя бы на
странице 97, где, как в пьесе, представлен разговор автора с Твардовским, и
на странице 102, где так же представлен разговор Твардовского с Александром
Дементьевым, и на странице 112 - разговор Солженицына с секретарем ЦК
Демичевым:
"Я: - Для охвата всей лагерной проблемы потребовалась бы еще одна
книга. Не знаю, нужно ли.
Он: - Не нужно!.." и т.д.
Этот же прием использует и "подполковник":
"Я: - Зачем вы ехали из Москвы?
Он: - Могут возникнуть новые обстоятельства.
Я: - Как долго вы пробудете у нас?
Он: - Как только выполню задание- улечу..."
Разумеется, не кому другому, а именно Солженицыну, о любви которого к
стягиванию двух слов в одно, уже говорилось, принадлежат и такие слова в
тексте "подполковника", как "идееносители", "крестоналожение"... А фраза "я
ощутил дыхание чего-то необычного" приводит на память слова из "Архипелага":
"под дыханием близкой смерти" (1, 33).
А чего стоит такая характерная подробность написания. В доносе мы
видели: "Это подтверждается словами Мегеля: "а полячишка-то, вроде, умнее
всех хочет быть. ." Ведь обыч-

374

но это пишут так: "А полячишка-то..." И в "Архипелаге": "Кто-то крикнул
сзади: "а нам нужна - свобода!" (3, 297). И в недавней статье "Потемщики"
написание весьма необычное, редкостное, сугубо индивидуальное, как строение
кожного узора на пальцах. И точно то же самое у "подполковника": "На вопрос:
"а как же Николай Николаевич?", генерал кивнул головой".
Вот еще один отпечаток тех же пальцев. В "Архипелаге" автор рисует
разговор перед судом прокурора Крыленко и меньшевика Якубовича:
" - Я попрошу председателя суда дать вам слово.
- !!!" (1,405).
Так Солженицын счел возможным обозначить большое удивление или радость
собеседника Крыленко.
У "подполковника" тоже идет разговор двух персонажей:
"- Знаешь, кто она? Дочь Анки-пулеметчицы.
- ???"
Тот же прием с той же целью. И совершенно в духе Солженицына гадость об
Анке, как раньше - о Зое Космодемьянской.
Господи, да что там говорить, если даже орфографические ошибки
одинаковые. "Архипелаг": "Он - знаменитый немецкий асс. Первая его компания
была - война Боливии с Парагваем..." (1, 594). "Подполковник": "Александр
Исаевич часто ставил в пикантное положение ассов идеологической разведки". К
сожалению, ни "компания", ни "кампания" не встречаются у "подполковника".
Какие еще нужны доказательства?
"Позвольте! - могут сказать мне. - Но ведь в "Теленке" помещен портрет
того самого подполковника Иванова. Достоверная личность!"
Действительно, рядом с фотографией Александра Моисеевича Горлова, с
которым как раз и ездил тогда Солженицын на юг, как уже упоминалось в начале
статьи, помещена фотка молодого человека словно в парике Иосиф Кобзон, и под
ней написано "Борис Александрович Иванов (офицер КГБ)".

ФОТОФИЛ ЕВТУШЕНКО И ЕГО ПРОКАЗЫ

И тут впору заметить, что Солженицын вообще очень неравнодушен к
фотографиям, а уж в любви к своим собственным фоткам, пожалуй, превосходит
даже Евтушенку. Точнее сказать, они соревнуются, и то один, то другой
выходит на

375

ноздрю вперед. В 1981 году у Евтушенко тиражом 200 тысяч была издана книга
статей о писателях "Точка опоры". В ней 27 чудесных изображений
замечательного автора, еще не облысевшего. А в 1991-м тем же обалденным
тиражом - книга публицистики "Политика - привилегия всех". Здесь уже 53
замечательные фотки того же чудесного автора, уже сильно потертого и
лысоватенького.
Сей факт примечателен не только двойным увеличением ВВП (вельми
великолепных портретов), но и тем, что в первой книге автор фигурировал в
обществе то Владимира Луговского, то Леонида Мартынова, то Ярослава
Смелякова - своих любимых поэтов и лучших друзей, а во второй их вытеснили
Павел Антокольский, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава - любимые поэты и
лучшие друзья автора. Правда, кое-кто из прежних остался, но претерпел
существенную вверхтормацию. Например, когда автор писал "Точку", старый поэт
Степан Щипачев, дважды Сталинский лауреат, был жив, а будучи в свое время
руководителем Московской организации Союза писателей, сильно
покровительствовал молодому Евтушенко, у которого под подушкой всегда лежала
его лауреатская поэма "Павлик Морозов". И в той книге он восклицал о
Щипачеве: "Большой поэт! Большой!" А в 1991 году его уже давно не было в
живых, и теперь в своей "Политике" Евтушенко писал о покойном совсем иное:
"Небольшой поэт, совсем небольшой, но - большой человек". Кто удивится, если
в следующий раз Евтушенко напишет о Щипачеве: "Мелкая поэтическая сошка,
отхватил вонючую Сталинскую премию за поэму о негодяе Павлике Морозове, но -
не брал взятки!"
Любопытно и дальше сравнить фотографии обеих книг: были - знаменитый
турецкий поэт-коммунист Хикмет и драгоценный ленинский лауреат Распутин,
теперь вместо них красовались американцы Апдайк и Миллер. Там - советский
композитор Эдуард Колмановский, с которым Евтушенко сочинил совсем неплохие
песни, здесь - американский композитор Пол Винтер, с которым он ничего не
сочинял, а только разок сфотографировался. В той - коммунисты Фидель Кастро
и Луис Корвалан, с которыми автор чуть не в обнимку, здесь - антикоммунисты
Ричард Никсон и Генри Киссинджер, с которыми питомец муз чуть не лобзается.
Да еще в первой книге было несколько фотографий, запечатлевших автора
среди родных ему по духу советских и американских рабочих, причем снимков с
нашими рабочими в три раза больше. А что же во второй? Американские рабочие

376

как были, так и остались, а советских, русских - как ветром сдуло! Вылетели
из круга симпатий автора и строители Колымской ГЭС, и магнитогорские
металлурги, и портовики Лены... Видимо, так поэт вел издалека подготовку к
своей осуществленной теперь передислокации в США, штат Оклахома (это вроде
наших Тетюшей). Эти "рокировочки" можно сравнить разве что с трансформацией
замысла великого Солженицына. Он мечтал и даже планировал написать
апологетический роман "Люби революцию", сочинил погромный "Архипелаг" и
такое же "Красное колесо". Но это к слову.

ГЕНИИ-СОПЕРНИКИ

Вернемся к болезни, которую можно назвать фотофилия. Солженицын во
второе издание своего "Теленка" (1996) насовал 139 фоток. В этом он
превзошел последнее достижение Евтушенко, причем изрядно, почти в три раза.
Но из сих 139 сам Александр Исаевич красуется лишь на 38, как видим,
несколько уступая бесстыжему конкуренту.
Что же на этих фотках? Прежде всего, конечно, сам во всех возможных
видах и ситуациях - за письменным столом, с женами, детьми, знакомыми, с
велосипедом, с собакой... В последнем случае, надо честно признать,
Солженицын опять отстал от Евтушенко: у того есть фотка, где он в каких-то
джунглях не с дружелюбной собакой, а в отчаянной борьбе с гигантской змеей
анакондой (правда, ее голову держит в опытных твердых руках профессионал
змеелов: вот так поэт всю жизнь в согласии с твердой рукой КГБ и боролся с
анакондами зла).
Много в "Теленке" фотографий тех, с кем автор так или иначе
сопрокасался, порой мимолетно: писатели, редакторы, критики, хранители его
рукописей... Ну, кому придет в голову едва ли не у всех знакомых брать
фотографии? Ему - пришло и не могло не прийти.
Затем - места его обитания: вот собственный дом, где он жил; вот дача
Ростроповича, где провел три с половиной года; вот подъезд дома, в котором
писатель поселился с новой женой; вот лифт, которым пользовался гений, вот и
дверь в его квартиру с ручкой, за которую ежедневно брался классик... Все
учтено, зафиксировано, скопировано. Хоть сегодня создавай музей...
Но в данном случае важно сказать не о самой любви к фоткам, а о том,
что для Александра Исаевича никогда не

377

были проблемой изысканные фотоэтюды, и он этому жанру всегда уделял огромное
внимание. Когда готовилось отдельное издание "Ивана Денисовича", то надо
было к нему сделать фотографию автора, и Солженицын признается: "Фотограф
оказался плох, но то, что мне нужно было - выражение замученное и печальное,
мы изобразили" ("Теленок", с. 48). Так и всегда он добивается нужного ему
изображения.
Вот широко известная фотка, где он сидит с убийственным выражением
затравленного волка, а на шапке, на телогрейке и на ватных штанах черный
номер "Щ-282" на белом лоскуте. Многие принимают это за правду, тем более
что фотка помешена в супер-архи-квази-документальном "Архипелаге". Но
подумайте, кто бы в лагере стал его в таком виде фотографировать? И зачем?
Это в чистом виде инсценировка, устроенная уже на свободе.
Столь же известна по "Архипелагу" жанровая фотка "Шмон": Александр
Исаевич в том же наряде уже не сидит, а стоит с раскинутыми в стороны
руками, а кто-то в армейском тулупе, в ушанке (все продумано!) шарит у него
по карманам. Тоже инсценировка! Но вот сидит он в блиндаже, вооруженный
ручкой, а перед ним листы бумаги, чернильница и подпись: "Старший лейте"ант
Солженицын в блиндаже над рукописью "Женской повести". Февраль 1944" - это
доподлинно! Не хватает только жены рядом...
Так что смастачить фотографию какого-то "подполковника Иванова" в
молодости для Александра Исаевича не составляет ни малейшего труда.

ГАЛИНА ВИШНЕВСКАЯ И ЕЕ БАБУШКА РАЗОБЛАЧАЮТ

Теперь самое время вернуться еще раз к тому, что о своем убийстве писал
в "Теленке" сам недоубитый: "Я летом 1971 года был лишен своего (?)
Рождества..." Уточним: речь идет о даче в селе Рождество-на-Истре
Наро-Фоминского района Московской области (ее снимок, разумеется, в книге
есть). Она принадлежала вовсе не ему, а Решетовской, которая после того, как
он еще в 1969 году сошелся со Н. Светловой, естественно, наконец, предложила
ему очистить помещение.
И хотя тут же после вышибона с дачи жены Солженицын проворно поселился
на даче Ростроповича и Вишневской, но, говорит, "впервые за много лет мне
плохо писалось, я нервничал - среди лета, как мне нельзя (!), решился ехать
на

378

юг, по местам моего детства, собирать материалы, а начать - с тети, у
которой не был уже лет восемь" (с. 295).
Почему нельзя было ехать среди лета на юг? Потому что лето стояло
ужасно жаркое, а он, видимо, плохо переносит жару. Однако поехал.
Галина Вишневская рассказывает об этом: "Однажды летом 1971 года
Александр Исаевич объявил нам, что едет с приятелем под Ростов и на Дон
собирать материалы для своей книги. Ехать они решили на его стареньком
"Москвиче", и мы пришли в ужас от этой затеи.
- Да как же вы поедете на нем? Он ведь развалится по дороге. Одно
название, что машина, а путь-то дальний..."
Действительно, от Москвы до Ростова более 1200 километров...
"Невзирая ни на какие доводы, Саня уехал, обещая вернуться через две
недели" (Г. Вишневская. Галина. М., 1996, с. 356-367).
Но, как мы знаем, в Новочеркасске Солженицын стал жертвой операции
"Укол в задницу", получил смертельную инъекцию ужасного яда рицинина.
Руководитель операции - помните? - уверенно сказал: "Все, крышка. Теперь он
долго не протянет".
Но заднице хоть бы что. Ее обладатель не только дивным образом не
почувствовал укола, но и лихо продолжал тянуть дальше, к любимой тетушке в
Тихорецк. А это от Новочеркасска, поди, километров 250. Но, говорит, "меня в
дороге опалило". Еще бы! Тем летом и в Москве дышать было нечем, а тут - в
первых числах августа плохо переносящий жару человек, которому идет шестой
десяток, едет полторы тысячи километров в маленьком, как консервная банка,
раскаленном южным солнцем "Москвиче". Вот и опалило. И, "не доехав
едва-едва" до тетушки, племянник повернул обратно.
Вишневская: "Дня через три (если точно, 11 или 12 августа. - В.Б.) рано
утром появляется Саня. Вернулся! Но что это? Он не идет, а еле бредет...
- Боже мой, Саня! Что случилось?..
Ноги и все тело его покрылось огромными пузырями, как после страшного
ожога... Может, подсыпали в еду что-нибудь?.." (там же).
Ростропович тотчас вызвал врача, и, конечно же, не какого-нибудь
участкового из районной поликлиники, а "известного".
"Спрашиваем доктора, что же с ним такое? Тот отвечает, что похоже на
сильную аллергию. Я даже не представляла, -

379

продолжает знаменитая певица, - что бывает такая аллергия". Но тут же
вспомнила детство: "У моей покойной бабушки были такие пузыри, когда она
обгорела у печки" (там же, с. 375).
Итак, аллергия, бабушкина болезнь, а не злодейство КГБ. Что же дальше?
"Лето в тот год стояло жаркое, душное, - вспоминает Галина Павловна. -
Поставили мы для Сани раскладушку в тень, под кусты, там он и лежал
несколько дней". Ну, надо полагать, дня три-четыре-пять. Солженицына это не
устраивает: не три дня, а "три месяца пролежал я пластом в загадочных
волдырях... в бинтах, беспомощный...". Почему же "в загадочных", если твердо
уверен, что это дело рук КГБ? И выходит, что лежал он и разгадывал загадку
до десятых чисел ноября. И все на раскладушке? И все под кустиками? Однако
там же, под кустиками, при всей беспомощности, уже 13 августа, т.е. сразу по
прибытии, накатал письмо председателю КГБ Ю.В. Андропову и председателю
Совета Министров А.Н. Косыгину. И в письмах этих - ни слова о злодейском
покушении и загадочных волдырях, а о том, что "садовый домик", опять
названный "моим", в его отсутствие (как некогда Ясная Поляна в отсутствие
Льва Толстого) подвергся обыску. Да еще из-под тех же кустиков вел переписку
со Шведской академией и Нобелевским комитетом... Вот так "крышка"...

СОЛЖЕНИЦЫН И МИЧУРИН

Итак, сдается нам, что никакого "подполковника Иванова" не было. А если
кто спросит, зачем бы столь известному писателю выдумывать его и всю эту
опереточную историю покушения, тот, увы, ничего не понял в том, что это за
явление - Солженицын. А ведь тут все просто. У него было в жизни все, что
полагается для великого человека, для небывалого гения: и нищее детство, и
убогая юность, и героизм на фронте, и кандальная каторга, и бессмертные
сочинения, и Нобелевская премия, и изгнание... Да, все, кроме одного, столь
драматического, красочного и умилительного, - покушения на его бесценную для
человечества жизнь. И вот он его смастачил, ибо всегда жил по девизу
Мичурина: "Мы не можем ждать милостей от природы (от судьбы). Взять их у
нее - наша задача".
А вы думаете, Медведева-Томашевская сама написала "Стремя "Тихого
Дона", где каждая строка тщится убедить

380

нас, что эта великая книга - плагиат? (Ее фотка тоже есть в "Теленке".)
Чтобы получить ясный ответ, достаточно поставить вопрос: "Мог ли человек,
хотя бы элементарно образованный, тем более такой, как Н.И. Медведева (а она
была профессиональным литературоведом, специалистом по русской литературе
XIX века, написала книгу о Грибоедове), - мог ли такой человек написать о
"Тихом Доне" и о его авторе вот это хотя бы: "литературная беспомощность..."
"по абсолютной бездарности автора..." "нелепость на каждом шагу..." "восьмая
часть насквозь фальшива..." "эти сведения, вкривь и вкось затесавшиеся в
роман..." "не изображает события, а излагает их, не живописует движение
мыслей и чувств героев, а оголенно аргументирует..." "язык отличается
бедностью и даже беспомощностью..." "рвань, наброски..." Так написать о
книге, покорившей мир, и о ее авторе мог только спятивший от зависти
прохвост в припадке злобы и ненависти. Но об этом в другой раз.

XX. БИЛЕТ "САРАСКИНОЙ КОНТОРЫ" НА ЛАЙНЕР

О, черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора, пора, пора
Творцу вернуть билет!

Марина ЦВЕТАЕВА

Известный писатель Александр Солженицын, большой пророк и, по
собственной аттестации, Меч Божий, а также владелец двух огромных поместий и
нескольких царских чертогов по обе стороны океана (в штате Вермонт, США, и в
Троице-Лыкове, под Москвой), монашеским образом жизни скопив к восьмидесяти
годам деньжат, учредил литературную премию своего собственного лучезарного
имени, ежегодно героически отстегивая на это 25 заморских тысяч. Факт в
мировой литературной жизни беспримерный.
Откуда у пророка деньжишки? Да, видимо, прежде всего это гонорары за
полубессмертный "Архипелаг", клонированный всеми русофобскими издательствами
мира. И вот составил жюри: первый издатель "Архипелага" известный
антисоветчик и лауреат русской Государственной премии Никита Струве, живущий
во Франции, последний живой пушкинист Валентин Непомнящий, критикесса
"Московских новостей"

381

Людмила Сараскина, критик "Литгазеты" Павел Басинский, ну и, конечно,
супруга фундатора Наталья Светлова, неустанно работающая там под
руководством своего титана, пророка и живого классика. Отменная компания!
Знаменитые имена! Блистательная плеяда! Кто ж не знает хотя бы, например,
эту Сараскину и ее эпохальных сочинений? По некоторым сведениям, именно она,
а не кто другой, играет в жюри главную роль. Если так, то это жюри
целесообразно было бы именовать "Сараскина контора".
4 мая 2001 года состоялось очередное вручение Солженицынской премии. На
этот раз лауреатом оказался прославленный писатель Валентин Распутин. У него
немало премий да наград: два ордена Ленина, Золотая Звезда Героя, кажется,
две премии России, премия Льва Толстого. И все талантливый писатель получил,
бесспорно, по заслугам. Но это государственные советские регалии, а вот
теперь будет еще и частная антисоветская. Что ж, такое сочетание
разнообразит жизнь, делает ее многокрасочной и полифоничной. Да еще ко всему
перечисленному, что надо отметить особо, Валентин Григорьевич безропотно
принял от Владимира Бондаренко, Виктора Кожемяко и других чувствительных
почитателей еще и титул "совесть народа", что повыше и потяжелее, чай,
титула "совесть интеллигенции", коего были удостоены ранее по инициативе
Старовойтовой, Чубайса и других чувствительных почитателей два ныне, увы,
покойных академика - А. Сахаров и Д. Лихачев.
К послужному списку В. Распутина можно добавить, что, став в лихие
времена советником Горбачева, писатель пришел от него в восторг: "Это вообще
очень мудрый человек!" ("Славянский вестник", № 8-9, май 1991). И это
сказано было, заметьте, на седьмом году горбачевского правления! После того,
как подлинная суть самовлюбленной балаболки давно стала ясна уже всем, кому
дорога родина, и честные люди мечтали, как бы избавиться от него. Факт
загадочный.
Шоу 4 мая меня не удивило отчасти по причине вышесказанного. Да и
вообще дело давно шло к тому. Распутин всегда пламенно нахваливал и оборонял
пророка Александра. Так, еще в 1990 году выразил твердую уверенность в том,
что "пером Солженицына водит глубинная правда, очищенная от скверны не с
одной лишь стороны, чтобы скрыть другую, а выявленная полностью и издалека".
Тут сразу возникал вопрос: да читал ли уважаемый почитатель сочинения своего
кумира? Ведь тот давно и без обиняков объявил свое кредо: "Жизнь я всегда
вижу, как луну, только с одной, с худшей стороны".

382

Откуда же взяться у такого писателя глубинной правде, очищенной от
скверны со всех как есть сторон?
А не так давно случилась такая история. В "Нашем современнике" № 11-12
за 1998 год была напечатана о пророке Александре статья живущего в США
русского писателя Владимира Нилова "Образованец обустраивает Россию". Нилов
считает, что деятельность Солженицына - "преступление против родины", что он
"был в первых рядах легиона могильщиков нашей страны", ибо не только
поздравил Ельцина в августе 1991 года с антисоветским переворотом, а потом
вслед за Окуджавой благословил расстрел Верховного Совета, но и задолго до
этого "растлевал национальное сознание народа, идеологически готовя страну к
предательству Горбачева, Яковлева, Ельцина". Автор доказывал, что всю свою
"известность в мире - и состояние! - Солженицын снискал бешеным
антикоммунизмом, антикоммунизмом вплоть до гибели России", дошел в этом
"даже до безразличия" к исходу Великой Отечественной войны. Действительно,
добавим тут, в том самом "Архипелаге", шедевре патриотизма, он так рассуждал
о возможности победы немцев: "Подумаешь! Висел портрет с усами, повесим с
усиками. Украшали елку на Новый год, будем на Рождество..." Всего-то и
делов. И можете вы представить себе в "Войне и мире" такое: "Эка беда, коли
победят французы! Висел портрет русского царя с бакенбардами, повесим
портрет бритого корсиканца". Там же, в "Архипелаге", повествуя о той поре,
когда у нас еще не было атомного оружия, пророк восклицал: "Будет на вас
Трумэн с атомной бомбой, будет!.." А оказавшись в Америке, он молится в
церкви: "Господи, просвети меня, как помочь Западу укрепиться... Дай мне
средство для этого!" Такие молитвы могли бы возносить генерал Власов,
ельцинский вице-премьер Кох, красотка Новодворская...
Статья Нилова ужасно не понравилась В. Распутину и еще двум членам
редколлегии журнала - И. Шафаревичу и В. Бондаренко, друзьям титана. В
четвертом номере за прошлый год они выступили с письмом, в котором
предлагали в пику этой статье опубликовать о "крупном таланте, имя которого
знает весь мир", такую статью, которая восстановила бы его репутацию. Даже
по соображениям простой логики это было крайне странно. В самом деле, ведь
до этого журнал так отменно поработал на репутацию пророка! Весь 1990 год
печатал солженицынское "Красное колесо". Но это не все. В 1988 году был
большой вечер, посвященный 70-летию "писателя-подвижника", а через два года
в виде напутствия или

383

предисловия, что ли, к "Колесу" журнал напечатал пять статей, написанных
ораторами этого вечера на основе их выступлений.
И вот образчики их вдохновенной элоквенции. Владимир Солоухин:
"Солженицын - сын российской культуры, сын Отечества и народа, борец и
рыцарь без страха и упрека, достойнейший человек..." Игорь Шафаревич: "Как
писатель, мыслитель, человек Солженицын ближе к Илариону Киевскому, Нестору
или Аввакуму, чем к каким-нибудь (!) поздним стилистам (!) - к Чехову или
Бунину..." Владимир Крупин: "Я как писатель обязан очень многим, если не
всем, Александру Исаевичу. Страдания, которые перенес Александр Исаевич,
возвышают его над всеми нами..." Леонид Бородин: "Солженицын явился той
опорой, которая была нам так нужна... "Архипелаг" - это реабилитация моей
жизни (посвященной борьбе против советской власти. - В.Б.)... В лагерях мы
считали Солженицына нашим представителем на воле". Наконец, вот что сказал и
сам Валентин Распутин: "Солженицын - избранник российского неба и российской
земли. Его голос раздался для жаждущих правды как гром среди ясного неба...
Великий изгнанник... Пророк..." (все цитаты из "НС", № 1, 1990). За такие
песнопения и я, не скупясь, отстегнул бы 25 тысяч заморских, окажись они у
меня в заначке от жены...
И все эти акафисты литературных звезд, как и само "Колесо", были даны
тиражом в 500 тысяч. А статья безвестного В. Нилова - 13 тысяч, то есть
почти в сорок раз меньше. И, однако же, какой всплеск благородного
негодования!

Как возникла, казалось бы, очень странная близость, общность, даже
любовь Распутина к Солженицыну и какова природа сего феномена?
Бондаренко-младший пишет: "Солженицына и Распутина объединяет самое голодное
и тяжкое для них обоих послевоенное время: для первого - время
Экибастузского особого лагеря, для второго - время несытого сибирского
детства". Пардон, но ведь это время "объединяет" миллионы, и что? Может,
голод "объединил" Распутина и с Горбачевым, почти года два находившимся в
оккупации? Они и по возрасту гораздо ближе. А тогда почему не "объединил",
допустим, с Ярославом Смеляковым, голодавшим и в финском плену, и в наших
лагерях при всех режимах? Я не знаю, каким было детство Распутина, но
Солженицын за всю свою жизнь никогда не бедствовал, не голодал и

384

не знал нужды. До войны, в школьную и студенческую пору, за спиной работящей
матери он в отличие от большинства сверстников так благоденствовал, что едва
ли не каждый год проводил каникулы в увлекательных туристских походах то на
лодке по Волге, то на велосипедах по дорогам Крыма, то пешочком по сказочным
тропам Кавказа или шляхам Украины... А сверстники все каникулы обливались
потом на самых черных работах, чтобы скопить денег на учебу. Ну, во время
войны всем приходилось туго, и вполне возможно, что в обозной роте, а потом
в военном училище, где Солженицын провел почти два первых года войны, и он
затягивал ремень потуже. Однако, оказавшись весной 1943 года на фронте, он,
офицер, уж конечно, не ел конину, как приходилось нам, солдатушкам,
допустим, той же весной под Сухиничами, что, впрочем, тоже не было голодом.
Ведь не от голодной и не от смертельно опасной жизни послал он денщика за
две тысячи верст в Ростов, и тот (после войны ловкач укатил то ли в США, то
ли в Израиль) по умело состряпанным фальшивым документам привез Солженицыну
прямо в уютную землянку молодую жену.
О том, как будущий живой классик и Меч Божий питался в неволе, он
рассказывает сам: "Большинство заключенных радо было купить в лагерном
ларьке сгущенное молоко, маргарин, поганых конфет". Но он никогда ни в чем
не принадлежал к большинству и не покупал поганых конфет, ибо, по его
словам, "в наших каторжных Особлагерях можно было получать неограниченное
число посылок (их вес 8 кг был общепочтовым ограничением)", но если другие
заключенные по бедности или отсутствию родственников все-таки их не
получали, то Солженицын весь срок получал от жены и ее родственников вначале

еженедельные передачи, потом - регулярные посылки.
А общий итог таков: у одного - отдельная комната всего лишь с тремя
соседями, кроватка с матрасиком. Другой вспоминал: "Это была длинная, узкая
и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым удушливым
запахом. Не понимаю, как я выжил в ней... На нарах у меня было три доски:
это было все мое место. На этих же нарах размещалось человек тридцать...
Ночью наступает нестерпимый жар и духота. Арестанты мечутся на нарах всю
ночь, блохи кишат мириадами..." У одного - восьмичасовой рабочий день с
послеобеденным мертвым часом, у другого - каторжный труд от темна до темна;
у одного - 60 выходных в году, у другого - три: Пасха, Рождество да день
тезоименитства госуда-

385

ря; один после обеда из трех блюд валяется на травке или играет в волейбол,
другой весь срок каторги ходит в кандалах; один наслаждается музыкой,
чтением классики и сам сочинительствует; другой писал потом: "В каторге я
читал очень мало, решительно не было книг. А сколько мук я терпел оттого,
что не мог в каторге писать..." А сколько мы потеряли из-за этого!
Остается добавить, что к эпилепсии Достоевский подхватил на каторге еще
ревматизм, после каторги да солдатчины прожил только двадцать лет с
небольшим и умер в шестьдесят лет. И опять же никакой Пушкинской или
Демидовской премии. А Солженицын вот уже сорок лет свободно сотрясает мир
воплем "Мне ли не знать вкус баланды!".
После долгого раздумья с горечью и досадой приходишь к мысли, что
скорей всего основа близости Распутина с Солженицыным, конечно, не голод,
которого во втором случае и не было, а, как видно, общее у них отношение к
Октябрьской революции и социализму, к советской власти и коммунистам.
Принципиальной разницы между коммунистами, вознесшими родину до небесных
высот, и ельцинской бандой, загнавшей ее на задворки мира, Распутин, как и
Солженицын, не видит: "И в 17-м, и в 91-м году к власти пришла
антинациональная революционная верхушка". В выступлении на X съезде
писателей России в ноябре 1999 года будущий солженицынский лауреат назвал
Октябрьскую революцию "подлой" ("НС", № 2, 2000, с. 186). Значит, как видим,
и совершили ее подлецы. Мой отец, как тысячи русских офицеров, в 17-м году
стал на сторону народа, на сторону революции. И вот его сыну теперь говорят:
"Поручик Григорьев-Бушин, родитель ваш, сударь, подлец из подлецов!"
Мерси... Забыть это невозможно. Одно такое словцо в устах двукратного
ленинского орденоносца и "совести народа" тянет на тысяч 10-15 заморских, и,
разумеется, оно привело в восторг пророка и его "Сараскину контору".
Впрочем, подлость революции и коммунистов Распутин видит гораздо
глубже. Для разъяснения этой тайны писатель обращается к упомянутому выше
пушкинисту: "В одной из последних статей Валентин Непомнящий сказал, что
роковой ошибкой большевиков было то, что они не стерли с лица земли русскую
классику и позволили ей спасти культуру XX века и тем самым спасти Россию"
(там же). Поняли? Цель-то коммунистов состояла в том, чтобы истребить
искусство, литературу, а идея - уничтожить Россию, но они почему-то ро-

386

ковым образом оплошали, промешкали, не выполнили директиву Агитпропа и
только благодаря этому позволили России спастись. Вот какой душевный
консенсус у Валентина Григорьевича с Валентином Семеновичем... Полезно
друзьям Валентинам, поскольку оба они оказались непомнящими напомнить и о
том, что при коммунистах все семьдесят лет, начиная с 1918 года, вопреки
"директиве Агитпропа" издавались-переиздавались невиданными в истории
тиражами не только русские классики и советские писатели, в том числе В.Г.
Распутин, но и писатели всего мира - от Гомера до Кафки, не к ночи будь
помянут.
Однако вернемся к статье В. Нилова и к протесту против нее трех членов
редколлегии. По-моему, редакция поступила разумно: пригласила высказаться
читателей. Они живо откликнулись, их письма напечатаны в восьмом номере
журнала за прошлый год. Причем в противоположность несокрушимо согласному
хвалебному хору пяти литературных знаменитостей, о котором говорилось, на
этот раз редакция дала возможность выразить разные точки зрения. Разумеется,
у Солженицына нашлись почитатели, но, увы, доводы их оказались однообразны и
неубедительны, главный из них - "патриоты бьют по патриотам".
Но в целом в подборке писем преобладали совсем иные суждения. Вот
несколько выдержек. А.А. Сидоров: "Это общечеловек горбачевского типа,
обладавший определенным талантом литератора, но растерявший его в
антисоветской злобе... Я лично был бы совершенно безразличен к нему, если бы
он в угоду русофобам не поддержал клевету на Шолохова..." С.И. Анисимов:
"Этого "художника и мыслителя" можно с полным правом назвать одним из самых
заслуженных могильщиков страны... Никаких чувств, кроме ненависти, я к нему
не испытываю... За то, что произошло у нас и с нами, вина его так огромна,
что ему ничем ее не искупить, и он не заслуживает никакого снисхождения..."
Софья Авакян: "Он - враг моей Родины. Он употребил все свои силы, весь свой
холодный, расчетливый фанатизм на ее уничтожение, а потому он мой личный
враг на самом сокровенном уровне моей души, такой же враг, как Гайдар,
Чубайс, Ростропович. И я ненавижу его... Я испытываю почти физическую боль,
когда пытаются прислонить его хоть каким-то бочком к Толстому..."
Казалось бы, достаточно было одного лишь напоминания о злобном и самом
активном участии Солженицына в травле Шолохова, чтобы опомниться. Ведь
Распутин же устно и пись-

387

менно многократно объяснял нам великое значение творца "Тихого Дона" в нашей
литературе и твердил о своей неизбывной любви к нему. А Солженицын давно
исходит ненавистью даже к его внешности: "Невзрачный Шолохов... Стоял
малоросток и глупо улыбался... На трибуне он выглядел еще ничтожнее". Одно
это должно бы, как током, ударить руку патриота России и ее литературы, если
она невзначай протянулась вдруг за премией.
На веку Солженицына были два огромных исторических события -
Отечественная война и ельцинская контрреволюция. И в обоих случаях, все
рассчитав, взвесив, устроив, он изловчился явиться с опозданием: на фронт
попал только в мае 1943 года, после Сталинградского перелома, когда все
определилось и война была уже совсем не та, что в 41-м, да и в 42-м; и
вернулся из Америки лишь после того, как все определилось и стало для него
вполне безопасно... А Шолохов всю жизнь был на переднем крае и своими
бесстрашными хлопотами в 1932 году столько земляков спас от голодной смерти,
столько в 1937 году вызволил из неволи, столько великого таланта, жара души,
да и собственных денежных средств отдал на благо соотечественникам, что
сказать о нем "палаческие руки", как Солженицын, мог только... Предлагаю
читателям самим найти здесь подходящее слово для человека, способного на
это: у меня цензурных слов нет.

Торжественная церемония состоялась в Доме русского зарубежья. "Гостей в
зал набилось много, не все и сидели", - сообщает Бондаренко-младший. Всех
их, "литературных и окололитературных", "VIP-гостей" и проныр-безбилетников,
он, как ныне принято на таких церемониях в таких Домах, именует, разумеется,
господами. Едва лишь порадовались мы тому, что господа в тесноте, но не в
обиде, как вдруг тут же читаем о них: "Наверное, и те и другие чувствовали
себя в этом "невольном" объединении немного не в своей тарелке..." Я думаю!
Вот, допустим, VIP-гость Андрей Вознесенский. Наверняка он чувствовал себя в
чужой тарелке. Ведь учредитель премии сказал о нем когда-то: "Деревянное
сердце! Деревянное ухо!" А он все равно тут как тут, и еще, того гляди,
стихи напишет об этом. Он уже давно не оставляет без своей рифмы ни один
юбилей, ни одно награждение, ни одни похороны.
Церемония началась, естественно, речами, по выражению того же автора,
"двух знаковых русских писателей". Зна-

388

ковый писатель А.С. говорил длинно и возвышенно. Он, разумеется, очень
хвалил знакового писателя В.Р. Но как-то очень странно. С одной стороны,
назвал его прозорливцем. Прекрасно! Но, с другой, заявил: "Он не ищет слов,
не подбирает их - он льется с ними в одном потоке". Красиво, но сомнительно.
Как это "не ищет слов"? Пушкин, о чем буквально вопиют его черновики, искал.
Толстой, по нескольку раз переписывая романы и повести, искал. Блок искал.
Маяковский божился, что изводил "единого слова ради тысячи тонн словесной
руды"... Да ведь и сам оратор даже в этой речи буквально землю роет в
поисках нужного словца, другое дело - всегда ли удачно. Например: "перепущен
(!) срок отъезда", "война явно при конце" (!), "повествование просочено (!)
сибирской натурой", то есть природой, "писатель натурально сжит (!) с
природой", то есть натурально "сжит" с натурой, "писатель передает природу
нутряно"... Даже о трагическом говорит так, что невольно становится смешно:
"догружается неизбежность раскрыва беременности", "Настёна утепляется (!) в
Ангаре"... Я не стану это обстоятельно комментировать (о языке живого
классика у нас еще будет речь), а замечу только, что в том же номере "Дня"
Виктор Топоров пишет: "Сатира Ильфа и Петрова, как прежде, бьет не в бровь,
а в глаз": "Инда взопрели озимые". Да разве все, что я привел, не того же
пошиба?.. Так вот, все писатели, включая оратора, ищут нужные слова, и
только один-единственный Распутин не ищет их, а как только возьмет перо в
руки, так оно и скачет само по бумаге: трр... трр... трр... Полно, Александр
Исаич, напраслину-то на человека возводить, изображая его литературным
выродком.
Но еще удивительнее то, как он нахваливает повесть "Живи и помни":
"Валентин Распутин заметно выделился в 1974 году внезапностью темы -
дезертирством, - до того запрещенной и замолченной, и внезапностью трактовки
ее". Все тут - привычное для велосипедиста кручение колес. Никто тему
дезертирства и предательства не запрещал, и вовсе не была она "замолчена".
Еще в 1941 - 1942 годах печатались в многомиллионной "Правде", в "Красной
звезде", в других газетах и передавались по радио произведения, в которых
были и предатели и дезертиры, - таков, например, сильный рассказ Александра
Довженко "Отступник". В те же годы написана и шла во многих театрах страны
пьеса Леонида Леонова "Нашествие", в которой выведена целая галерея образов
предателей: городской голова Фаюнин, его прихвостень Кокорышкина, фашистский
холуй Мосальский, начальник поли-

389

ции Федотов... А чуть ли не за пятнадцать лет до Распутина повесть, которая
так и называлась - "Дезертир", опубликовал у себя на родине, а потом в
Москве замечательный писатель, участник Отечественной войны Юрий Гончаров,
живущий в Воронеже. И вот при всем этом, не моргнув глазом, благим матом:
"Запретили! Замолчали!.." И ведь так всегда и во всем...
А в чем же "внезапность трактовки"? А вот слушайте: "В Советском Союзе
в войну дезертиров были тысячи, и даже десятки тысяч, о чем наша история
сумела смолчать..." Во-первых, откуда знать велосипедисту о "десятках
тысяч", если в истории Великой Отечественной войны он так безграмотен, что
даже, как видели мы раньше, не знает, где он сам-то воевал. Во-вторых, а с
какой стати аж сама История должна заниматься хотя бы и "десятками тысяч"
шкурников и трусов, оказавшихся в многомиллионной армии? У Истории есть дела
поважней. И потом, уж чья бы корова мычала: сам нахваливает мастерство
фашистских летчиков, афиширует бесстрашие и ловкость румынских диверсантов,
а о героизме защитников Брестской крепости и Одессы, Москвы и Ленинграда,
Севастополя и Сталинграда, о мужестве всей Красной Армии - не только "сумел
смолчать", но и все это оболгал, уверяя, например, что в 41-м году мы бежали
в панике по 120 километров в день, - да что ж тогда помешало немцам через
две недели быть в Москве? И ведь сам Гитлер признавал уже в конце войны, что
ни в одной кампании немецкая армия не одолевала в день больше 50 километров,
и притом - лишь короткое время.
И вот венец похвалы: "В отблещенной советской литературе немыслимо было
вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру.
Распутин - переступил этот запрет". И на девятом десятке не устает выдавать
отблещенные образцы лжи. Валентин Григорьевич, да вы поняли, что он сказал
публично и вам в глаза, или до вас не дошло сквозь трепет торжественной
церемонии? Я всегда считал, что герой повести Андрей - это не родной брат
гоголевского Андрия, сознательно предавшего своих и заслужившего смерть, что
он не шкурник и трус, а лишь оступился, допустил слабость, не устоял перед
соблазном, но в жестоких условиях войны и это было недопустимо, и это
привело к страшной беде. Суть повести выражена уже в самом заглавии, и я
толковал его так: "Что ж, война кончилась, 7 июля 45-го года была амнистия
дезертирам, черт с тобой, ЖИВИ, но всю

390

свою жизнь ПОМНИ, какой тяжкий грех на тебе, сколько зла натворил - не
только предал свою армию, своих живых и убитых товарищей, но и стал причиной
безмерных мучений, а затем и гибели любившей тебя жены, беременной твоим
долгожданным сыном". Автор сурово осудил дезертира и справедливо наказал
его, виновника таких бед. "Ничего подобного! - заявил Меч Божий. - Распутин
сочувствует дезертиру!" Как же вы, Валентин Григорьевич, могли проглотить
это?
Увы, проглотил, принял, да еще пять раз "спасибо" сказал в ответной
речи: "великое и огромное спасибо" - персонально благодетелю за саму премию,
еще одно "спасибо" - ему же за "мудрое слово", в котором он раскрыл автору
глаза на его собственную повесть, два подряд "больших спасибо" - членам
жюри, дружно проголосовавшим за премию, и последнее пятое "спасибо" -
аудитории, то есть Андрею Вознесенскому, Бэлле Ахмадулиной и всем остальным.

Некоторые места затейливо витиеватой и несколько натужной, но
возвышенной лауреатской речи В. Распутина я не совсем понял. То, что оратор
опять поставил рядом Октябрьскую революцию и нынешний сатанинский переворот,
который, по его мнению, "сродни революции"; то, что советскую эпоху, когда
он лично под тяжестью гонораров и орденов, премий и звезд безбожно
благоденствовал, теперь называет "мрачным временем безбожия", - все это уже
не удивляет. Озадачивает и огорчает другое. Прежде всего - дух покорства,
уныния и безнадежности. Так прямо и говорит, предлагая понимать это как
позицию патриотов: "Мы, кому не быть победителями... Все чаще накрывает нашу
льдину, с которой мы жаждем надежного берега... И на стенания этих чудаков,
ищущих вчерашний день, никто внимания не обращает. Они умолкнут, как только
искрошится под свежим солнцем их убывающая опора..." Да, стенаний у нас
много. Но живые впечатления бытия не позволяют мне разделить уныние
писателя, если в данном случае он представлял точку зрения патриотов. Не
могу согласиться и с тем, что все наше общество "низким сделалось пропитано"
(так в тексте!). Конечно, низкого, убогого кругом много, если даже не
выходить за литературные пределы. И все же я не приемлю мрачного уныния,
покорства и обреченности Распутина. Я вижу кругом множество прекрасных
людей.
В начале своей речи лауреат опять же в весьма скорбном тоне сказал:
"Чего мы ищем?.. Мы, кто напоминает, должно

391

быть, кучку упрямцев, сгрудившихся на льдине, невесть как занесенной ветрами
в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные
теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами
океанского солнца и наслаждается свободой нравов..." Впечатляющая картина.
Но неужели среди этой публики на одном из сияющих теплоходов не видит
Распутин своего кумира? Это ж он, наслаждаясь свободой нравов, под веселую
музыку обрушил на нас потоки лжи и клеветы. Это он под лучами солнца
ельцинской демократии веселит и греет "уже хладеющую кровь", в частности, и
такими вот церемониями.
И закончилась речь возвратом к тому же образу: "С проходящих мимо,
блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы
поднимались на борт и становились такими же, как они". Кому это - нам? Мне,
например, не кричат. И неужели Распутин опять не слышит, что кричат ему
персонально: "Герой Труда! К нам, на лайнер "Новая Россия"! Да не. забудь
захватить орден Ленина!" И уже спущен на воду трап в 25 ступенек... Горько и
больно за большой талант...
На упоминавшемся съезде писателей Распутин вдохновенно говорил о нашем
языке: "Один русский язык - это неумолчное чудо в руках мастеров и в устах
народа, занесенное на страницы книг, - один он, объявший собою всю Россию,
способен был поднимать из мертвых и до сих пор поднимал". Прекрасно! Но
почему же проницательный писатель в языке Солженицына не видит того, что
видят читатели? Мне уже не раз доводилось писать о текстах Солженицына,
поэтому не буду повторяться.

Цитированный выше читатель А.А. Сидоров, по-моему, совершенно прав,
утверждая, что талант Солженицына уничтожила антисоветская злоба. Злоба же
лишает и чувства языка, если зачатки его все-таки есть. И тут я приступаю к
самым печальным строкам своего повествования...
Мне кажется, что и у Валентина Распутина тоже появились признаки этой
тяжелой профессиональной болезни. Нет, еще не глухоты, но уже некоторой
тугоухости. Первый раз я подумал об этом еще в тот день, когда на Съезде
народных депутатов СССР он с трибуны сказал: "А не выйти ли России из
состава Союза?.." Я обомлел... Неужели человек не знает, что ведь поистине
"в начале было Слово", неужели неведома ему мистическая сакраментальная
природа языка, его

392

волшебная сила?.. Есть же слова, которые просто нельзя произносить, уж тем
более на всю страну. Этого не понимают иные труженики пера, готовые до
бесконечности мурыжить, например, гнусную байку насчет баварского пива, но
мастер-то должен знать, что "Солнце останавливали словом,/ Словом разрушали
города..." И в разрушении нашей Родины черное слово сыграло огромную роль...
Но вот дальше - цитата из Евангелия от Матфея. Хоть это ныне и
замусолено, но - как возразишь? Скажут - сталинист. Лучше напомним, что
такое цитирование тоже, как и высокий штиль праздничной речи, кое к чему
обязывает. Оратор сказал: "В мрачные времена безбожия литература в помощь
гонимой церкви теплила в народе свет упования небесного... Из книг звучали
заповеди Христовы, и ликовала от восторга читательская душа: Он есмь..." То
есть жив Христос. Прекрасно! Однако почему же "есмь"? Ведь это первое лицо
единственного числа: аз есмь. А дальше-то: еси... естмы... есте... суть.
Конечно, всем знать это вовсе не обязательно, но если ты употребляешь такие
слова в помощь гонимой церкви, то должен за это отвечать... Божье милосердие
безгранично, но все же не напоминает ли "Он есмь" отчасти солженицынскую
"охлябль"?
И ведь до чего это характерно ныне! Нахватаются библейско-церковных
словечек "окормлять", "нестроения", "Голгофа" и ликуют: "Возрождается святая
Русь!.." А часто и не понимают слова эти, как и где можно употреблять их...
Да, подобные речения требуют деликатности, ибо, как сказал Ярослав
Смеляков: "Владыки и те исчезали/ Мгновенно и- наверняка,/ Когда невзначай
посягали/ На русскую суть языка..."
Вот Осип Мандельштам. Уж, казалось бы, эрудит - дальше некуда, аж под
завязку. Но вот что писал в своих "Стансах": "Я должен жить, дыша и
большевея,/ Работать речь, не слушаясь, сам-друг..."
Сам-друг значит вдвоем, а ведь поэт хотел здесь сказать "один", никого
не слушаясь, совершенно самостоятельно.
У Блока же в Куликовском цикле читаем: "Мы, сам-друг, над степью в
полночь стали..."
Сам-перст, сам-друг, сам-третей, сам-четвёрт... Один, вдвоем, втроем,
вчетвером... И опять повторю: сейчас необязательно всем это знать. Но Блок
знал. В чем же дело? Да только в том, что молоко у матери Блока было совсем
другое, чем у матери Мандельштама...

393

Но, к слову сказать, при всей непохожести двух поэтов невозможно
представить ни того, ни другого получающим премию в долларах, заработанных
на том берегу клеветой на Россию.

XXI. БЕЗ БОРОДЫ

В начале книги я уже упоминал, что в октябре 1979 года мне довелось
побывать в ФРГ. Небольшая писательская делегация, в которую я входил, была
приглашена на Международную книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне. А потом
мы посетили несколько западногерманских городов: Майнц, Аугсбург, Мюнхен.
Мне, кроме того, - что и было главной целью всей моей поездки -
посчастливилось побывать еще и в Вуппертале, на родине Энгельса, посетить
там его музей: в ту пору я писал книгу о нем.
По всегдашнему своему обыкновению почти все дни пребывания в ФРГ я вел
дневниковые записи. Они довольно кратки и фрагментарны, т.к. мы все время
торопились что-то посетить, увидеть, узнать - то музей Гете, то картинную
галерею, то еще не осмотренные павильоны той самой книжной ярмарки - и в
гостиницу возвращались вечером уже, что называется, без ног. Обычная картина
таких поездок за границу. Но тем не менее эти записи помогают мне многое
вспомнить из тех дней.
Я листаю страницы, несколько раз на них упоминается мой нынешний герой.
Вот запись от 18 октября: "Франкфурт. Hotel Hessische Hof. 10.30. Вчера с
B.C.1 и Евой2 ездили в Майнц. Посетили музей Гутенберга, где стоит его
станок, он работает каждый час или полчаса. Осмотрели собор. Побродили по
магазинам. Я купил за 39 марок роскошный коффер (...)
Вечером (уже во Франкфурте) пошли с B.C. побродить, зашли на вокзал,
попали в кино - на сексфильм. Чисто учебного характера. Три супружеские пары
приходят к почтенному седовласому врачу-сексологу, он читает им элементарную
лекцию: Vorspiel, Plato, Orgasm, Nachspiel и т.п. И все это иллюстрируется
на экране. В зале человек на 200-250 сидели 12-13 человек.
1 Поэт Василий Субботин, член редколлегии "Литературной газеты". - В.Б.
2 Е в а Юнг - наша гид, полька, вышедшая замуж за немца. - В.Б.

394

Перед этим заходили в книжный магазин. Я спросил книги русских
писателей. Девушка сразу подала три голубых в мягкой обложке тома
"Архипелага", цена 88 марок. Вышли, кажется, в Гамбурге в мае 78-го".
Большую часть отведенного нам на поездку времени мы провели во
Франкфурте. Сперва жили в отеле "Am Zoo" ("У зверинца"), что на площади
Альфреда Брема. О нем у меня записано: "Отель небольшой, уютный, номера
отличные, но - как в самых дурацких наших - окна выходят на трамвайную
линию". Потом нас переселили в роскошный "Hessische Hof" ("Гессенский
двор"). Говорят, что в этом отеле недавно останавливался аж сам Генри
Киссинджер, приехавший сюда на "премьеру" только что изданных здесь на
немецком языке его мемуаров - здоровенный том с два или три "Архипелага",
который, по моим наблюдениям, покупали не более проворно, чем и "Архипелаг".
Правда, когда мы были в гостях у Евы, она показала нам этот том с автографом
автора (он охотно давал их на "премьере"), но впечатление было такое, что
только ради автографа заморской знаменитости книга и приобретена. Да уж не в
этом ли отеле проживал и наш Исаич, когда Генриху Беллю, приютившему его,
стало, как говорят, невмоготу терпеть его характер?
На ярмарке в первый же день, как мы там появились, к нам подошли
незнакомые люди и заговорили по-русски. Оказалось, это члены городского
общества "Дружба" - в прошлом советские люди, в силу разных причин, порой
весьма сложных и драматических, оказавшиеся во время войны на Западе и
осевшие здесь.
Дневник за 16 октября: "...Вчера нас пригласили к себе товарищи из
общества "Дружба". Было уже поздно, но после ужина, уже в половине 12-го, я
все-таки взял такси и поехал один. Интересно же!" Здесь надо вставить, что
дело было не в одном только моем интересе, но и в их настойчивости. Они
звонили нам в гостиницу, говорили, что собрались на квартире у Татьяны
Федоровны, которую мы еще не знали, и ждут нас. Мы отговаривались поздним
временем и усталостью. Правда, была и еще одна немаловажная причина: почти
полное отсутствие денег (мы их получили несколько позже), но об этом,
естественно, молчали. Они опять звонили и уверяли, что сегодня у кого-то из
них еще и день рождения (скорей всего у хозяйки) и что если мы приедем, то
осчастливим - именно это слово было сказано! - не только виновника
торжества, но и всех остальных. Тут мое сердце дрогнуло. Невольно по-

395

думал: "Боже мой, здесь, в этом незнакомом городе, на чужой земле, где,
вероятно, больше никогда и не буду, глухой ночью ко мне взывают голоса
русских людей, и я могу их осчастливить! Разве можно этим пренебречь?" И еще
вспомнил я эпизод, случившийся со мной в 1958 году в Венгрии. С группой
московских писателей я путешествовал по стране. Кажется, в Эстергоме мы с
Б.Е. Галантером, тогдашним моим сослуживцем по "Литгазете", познакомились с
одним русским стариком: году в 15-м или 16-м он попал в австро-венгерский
плен, здесь завел семью, да так навсегда и остался. Старик пригласил нас
вечером в гости, и мы обещали быть, записали адрес. Но - не пришли! Теперь
уж и не помню, по какой причине. Вероятно, это легко забылось бы, но утром,
когда мы шли к своему автобусу, чтобы ехать в другой город, в толпе,
провожавшей нас, я увидел нашего старика. У меня недостало силы отвернуться
и пройти мимо. Я подошел и стал объяснять, почему мы не пришли. Он молча и
покорно кивал головой, а потом тихо сказал с такой печалью и горечью в
голосе, что у меня перехватило горло: "Как жаль. А мы ждали до самой ночи. И
я, и жена, и дочери с мужьями. Жаль..." И я представил себе наверняка
небогатую квартиру, со всем тщанием, может быть, из последнего накрытый
стол, людей, которые нетерпеливо ходят из угла в угол и томительно ждут нас.
Может быть, старик даже похвастался соседям: сегодня, мол, ко мне придут в
гости мои соотечественники... Я крепко стиснул его слабую руку, сказал еще
раз "извините" и быстрым шагом направился к автобусу. Пока автобус выруливал
на дорогу, я украдкой наблюдал за стариком из окна. Он стоял ото всех в
стороне и, подняв руку на уровень плеча, едва приметно махал нам. Я подумал,
что если бы был скульптором и захотел воплотить в камне тему "Тоска по
родине", то изваял бы этого русского старика из Эстергома...
Вновь раздался звонок. И когда на том конце провода, видимо, разгадав
наше затруднение, сказали, что такси, на котором мы поедем, встретят на
улице и расплатятся за нас, я решительно проговорил: "Давайте адрес!" Мне
радостно ответили: "Оффенбах, Лихтенпляттенвег, 78". Я быстро оделся, пошел
на указанную мне стоянку такси, объяснил шоферу, куда хочу попасть, и...
Цитирую дневник: "Ехали минут 17. Меня уже ждали на улице. Заплатили за
такси марок 16-17... Ну, на столе водка, coca-cola, закуска - креветки,
жареное мясо. Они действительно ужасно рады".
Еще одно отступление. Я был уверен, что меня прежде

396

всего будут расспрашивать о Москве, о жизни на родине - как там, что, какие
новости? Оказалось же, все они не только постоянные читатели нашей газеты
"Голос Родины", широко освещающей советскую жизнь, но и бывали в Советском
Союзе, в родных городах, и некоторые даже несколько раз. Больше всех бывала,
кажется, хозяйка дома Татьяна Федоровна. Ее отец в конце 20-х, в самом
начале 30-х годов работал в нашей стране (тогда это было не диво) и женился
у нас на русской. Так что, пожалуй, правильнее было бы называть ее
Фридриховной, но она об этом и слышать не хотела: Федоровна, и все. А еще
лучше - просто Таня. Очень скоро мне стало ясно, что я нужен был всем этим
людям не как источник новостей о родине, а как отдушина для их ностальгии -
как человек, перед которым можно излить свою тоску, выговорить боль своего
пожизненного одиночества. Всего собралось, кроме меня, человек шесть:
мужчины - мои приблизительные ровесники, женщины - моложе. Скоро
обнаружилось, что есть у них и свой поэт. Его звали Володя, он несколько раз
даже печатался в "Голосе Родины".
Возвращаемся к моему скупому дневнику: "Выпили. Володя стал читать
стихи - наивные, неумелые, но искренние: "Столица моя не Бонн, а Москва..."
Был еще некто Юрек. Похож на поляка. Говорит, был в партизанах. Как оказался
здесь - я не понял, но уже после войны, кажется, в 47-м. А Володя принимал
участие в киевском подполье (он из Киева), дважды бежал из лагерей - один
под Мюнхеном, другой - в Восточной Пруссии, возле Нейденбурга. Почему,
говорит, я не бежал третий раз! Ведь другие бежали! Совесть, говорит, из-за
этого мучит.
Аркадий - весельчак, тульский, живой мужик.
Юрек говорит: "35 лет я не дома. Другому это не понять. Все время
чувствуешь пустоту".
Пили за встречу, за русский дух во Франкфурте".
Помню, еще кто-то сказал: "Все эти долгие годы мы как будто сидим на
чемоданах, и жизнь кругом какая-то ненастоящая, она словно проходит мимо
нас". А Володя брал меня за руку и говорил: "Я до сих пор помню номер своего
комсомольского билета" - и называл его. Считая это неудобным, я не
расспрашивал, почему они не возвращаются на родину. Возможно, главным тут,
как и у того эстергомского старика, была неодолимость каких-то
житейско-бытовых связей, обстоятельств, уже давно успевших затвердеть
привычек и навыков.

397

Снова дневник: "Расспрашивали, как отношусь к Солженицыну. Сказал, что
он нас всех надул. Привел примеры его лживости". Какие примеры, сейчас уже
не помню, но осталось в памяти, что слушали меня внимательно, сочувственно,
никто не возражал, больше того - кажется, Юрек заметил, что, с его точки
зрения, Солженицын занят сейчас не какой-то там идейной борьбой за правду, а
самым обыкновенным деланием денег. Тут кто-то вспомнил, что не так давно в
одном журнале была напечатана статья, в которой приводились документы,
подтверждающие, что Солженицын доносил на товарищей по заключению. Меня это
и заинтересовало и удивило: такая публикация в западногерманской прессе? Не
путают ли мои собеседники, не ошибаются ли? Нет, они настаивали. А название
журнала? А какой номер? Название вскоре вспомнили: "Нойе политик". А номер -
кажется, это было в начале прошлого года. Вдруг Аркадий сказал, что, если
память не изменяет, журнал у него сохранился, он поищет и, коли найдет, с
удовольствием отдаст его мне".
Кончается дневниковая запись об этом дне так: "Обратно до гостиницы
довез на своей машине Юрек. Аркадий сошел по пути. Юрек - строитель. Видно,
неплохо живет, он из них младший. Женат на немке. Рассказывал, насколько
немцы зависимы от американцев: если при строительстве для них нарушишь
смету, штрафуют".
Через несколько дней, незадолго до отъезда, с этими же приятными людьми
из общества "Дружба" была еще одна встреча, на которую я привел (опять к
Татьяне Федоровне) уже всю нашу маленькую делегацию. Разговор и на этот раз
заходил о Солженицыне, но - странно! - никто из моих новых знакомцев и не
вспомнил о журнале. Больше всего меня удивил Аркадий. Потом я догадался, в
чем дело: они, видимо, просто не поняли, сколь интересен мне этот журнал, и
упоминание о нем в том долгом и нестройном, многоголосом и многословном
ночном разговоре было для них весьма несущественной и, возможно, уже забытой
деталью. Но я и не досадовал и не унывал: в моем роскошном гостиничном
номере, который стоил 125 марок за сутки, в роскошном вишневом коффре уже
мирно покоился экземпляр нужного мне журнала, за который я выложил
всего-навсего 6 марок. Найти это прошлогоднее библиографическое сокровище в
изобильно книжном Франкфурте, да еще в дни грандиозной книжной ярмарки, так
и совавшей нам в руки плоды стараний неисчислимых ныне потомков Гутенберга,
не составляло большого труда. Я разыскал его на одном журнально-книжном раз-

398

вале, что в великом множестве сопутствовали ярмарке. Да, это действительно
был "Neue Politik" за февраль 1978 года. Как объявлялось на его обложке, это
независимый ежемесячник, двадцать третий год издающийся в Гамбурге.
Наша вторая встреча с немецкими русскими была такой же интересной.
Потом Таня писала мне о ней: "Мы часто вспоминаем ту пару часов, которую мы
провели вместе с вами, советскими писателями... Ждем с нетерпением новых
встреч с советскими товарищами".
Последняя запись тех дней в дневнике: "23 октября 79.3.05.
Пять минут назад самолет взлетел. "Ил-62". Внизу тает Франкфурт. Нас
провожали на аэродроме Таня, Володя, Аркадий. Надарили всякой мелочи. Очень
приятное оставили впечатление. Аркадий на прощание воскликнул: "Не забывайте
нас!"
К моему удивлению, Аркадий вдруг вспомнил о журнале и стал извиняться
за то, что не нашел его. Я сказал, что не надо расстраиваться, журнал я
раздобыл.

ФРАНК АРНАУ БРЕЕТ СОЛЖЕНИЦЫНА

Интересующую меня публикацию я прочитал только дома. Она была еще более
необычной для западной прессы, чем я предполагал, когда услышал о ней.
Заголовок гласил: "Донесение агента Ветрова, известного под именем
Александра Солженицына". Это были прокомментированные фрагменты из рукописи
книги, которую, как говорилось в кратком редакционном предисловии, ни один
издатель не хочет принять, хотя ее автор - писатель, пользующийся успехом".
Это - Франк Арнау. У нас в стране имя Арнау известно, пожалуй, только
специалистам, но, как было написано в том предисловии, это "выдающийся
криминолог и писатель", который "до последних лет своей жизни (он умер 11
февраля 1976 года в Швейцарии) был неутомимым борцом за правду и
законность".
Последние годы Арнау трудился над книгой, которой дал предварительное
рабочее название "Без бороды" ("Der Bart ist ab). Можно предполагать, что
оно хорошо выражало суть задуманной книги - намерение автора "побрить"
Ветрова, давно щеголяющего длинной бородой под классика русской литературы.
Действительно, судя по фактам, Арнау сильно занимал, как пишет редакция,
"тот миф, который возник на Западе вокруг личности Александра Солженицына и
особен-

399

но вынашивался теми, кто хотел бы возродить холодную войну". Собирая
материал для книги, автор проделал широкие изыскания, приведшие его также и
в Советский Союз, где он побывал в 1974 году. Следует добавить, что
публикация в журнале "Neue Politik" была осуществлена с согласия вдовы и
наследницы автора, Этты Арнау. Наш "Военно-исторический журнал" повторил
публикацию в № 12 за 1990 год.
Редакция "Neue Politik" сообщает, что Арнау удалось собрать обширный
материал по вопросу "Солженицын-Ветров", и он неоднократно заявлял, что
готовит публикацию об этом. Но если сперва автор говорил, что простой
здравый смысл не позволяет думать, будто человек, давший в лагере
обязательство-подписку быть доносчиком и сам признавшийся в этом на
страницах своей книги, тем не менее доносительной деятельностью не
занимался, и никто с него не спрашивал за бездеятельность, и она не мешала
его своеобразному лагерному "благоденствию", то позже Арнау писал: "Теперь у
меня на руках документальное доказательство его активной деятельности". И
дальше: "Показательно, что в своей обширной переписке с издательствами и
ведущими газетами я не раз подчеркивал, что имею возможность на основе
научно-криминалистических данных с документальным материалом в руках
выдвинуть против С. обвинения, но с их стороны я так и не получил никакого
положительного ответа".
Этот, по словам Арнау, "абсолютно убийственный для репутации С."
документальный материал на 50-й странице журнала дан в немецком переводе, а
на странице 51-й - в факсимильной копии. Вот его полный и точный текст:

"Сов. секретно
Донесение с/о1 "Ветров" от 20/1-52 г.
В свое время мне удалось, по вашему заданию, сблизиться с Иваном
Мегелем. Сегодня утром Мегель встретил меня у пошивочной мастерской и
полузагадочно сказал: "Ну, все, скоро сбудутся пророчества гимна, кто был
ничем, тот станет всем!" Из дальнейшего разговора с Мегелем выяснилось, что
22 января з/к2 Малкуш, Коверченко и Романович собираются поднять восстание.
Для этого они уже сколотили надежную группу, в основном, из своих -
бандеровцев, припрятали ножи, металлические трубки и доски. Мегель
рассказал, что сподвижники Романовича и Малкуша из 2, 8, и 10 бара-
1 С/о - секретный осведомитель.
2 З/к - заключенный.

400

ков должны разбиться на 4 группы и начать одновременно. Первая группа будет
освобождать "своих". Далее разговор дословно: "Она же займется и стукачами.
Всех знаем! Их кум для отвода глаз тоже в штрафник затолкал. Одна группа
берет штрафник и карцер, а вторая в это время давит службы и
краснопогонников. Вот так-то!" Затем Мегель рассказал, что 3 и 4 группы
должны блокировать проходную и ворота и отключить запасной электродвижок в
зоне.
Ранее я уже сообщал, что бывший полковник польской армии Кензирский и
военлет Тищенко сумели достать географическую карту Казахстана, расписание
движения пассажирских самолетов и собирают деньги. Теперь я окончательно
убежден в том, что они раньше знали о готовящемся восстании и, по-видимому,
хотят использовать его для побега. Это предположение подтверждается и
словами Мегеля "а полячишка-то, вроде умнее всех хочет быть, ну, посмотрим!"
Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы
уголовников, которые в последние время донимают подозрительными расспросами.
Ветров
20.1.52".

На донесении отчетливо видны служебные пометки. В левом верхнем углу:
"Доложено в ГУЛаг МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками". Подпись".
Внизу: "Верно: нач. отдела режима и оперработы. Подпись" (та же, что
вверху). На левом поле жирно "Ar." - Арнау.

Своеобразный мелкий почерк Солженицына я узнал на факсимильной копии
сразу и без труда. Но, не довольствуясь первым общим впечатлением, позже
сличил журнальную копию и сохранившиеся у меня его письма еще и по некоторым
весьма существенным деталям, в частности, по начертанию наиболее характерных
для его почерка букв: "х", "ж", "д", "т" и ряда других.
Вот, допустим, его письмо ко мне от 26 февраля 1966 года:

"Уважаемый
Владимир Сергеевич!
Ответил бы своевременно на Ваши теплые поздравления к Новому году, но
уехал из дому накануне Вашего письма (дома заниматься нет условий) и вот
сейчас только приехал.

401

Спасибо. Трудно надеяться, что пожелания Ваши сбудутся, однако потянем
как-нибудь.
Слышал о Вашем выступлении по ленинградскому телевидению. Вас хвалят.
Рад за Вас1.
Искренне жму руку.
Солженицын.

Да, переименование улицы и меня не обрадовало, но есть надежда
переехать на другую квартиру2. Три года просил в Рязани - не давали, тогда
попросил в Москве - и кинулись давать в Рязани"3.
Тогда в этом письме два обстоятельства удивили меня. Во-первых, моему
корреспонденту и в голову не пришло на теплое поздравление ответить, как
принято, тем же. Во-вторых, его огорчило переименование улицы, но он с
облегчением сообщает, что переедет на другую, - выходило, лишь бы самому не
жить на улице с неудачным названием, а что там в городе - не его дело! Уже в
этих двух штришках, как в зернышке, был тогда весь Солженицын с его
самовлюбленностью и заботой лишь о себе, но в ту пору разглядеть это я,
конечно, не мог. Однако речь наша сейчас совсем о другом.
В тексте письма буква "х" встречается четыре раза (в словах "уехал",
"приехал", "хвалят", "переехать"), и каждый раз это острый крестик из
прямых, без малейших извивов, черточек; в тексте доноса "х" встречается семь
раз, и везде - тот же аскетически-незатейливый крестик. Букву "ж" мой
рязанский корреспондент употребил в письме тоже четыре раза ("уважаемый",
"пожелания", "жму", "надежда"), и облик ее, более всего характерный
несоразмерно длинной средней черточкой, опять-таки весьма стабилен; в
документе, подписанном "Ветров", я насчитал пятнадцать "ж" точно такого же
начертания. Несколько сложнее обстоит дело с буквой "д". Здесь у Солженицына
нет столь незыблемой стабильности: иногда он пишет ее с хвостиком вверх,
иногда - вниз, как, впрочем, и я. Так, в письме эта буква по первому образцу
написана в словах "году", "рад", "однако", "трудно", а по второ-
1 Это было не мое личное выступление, а коллективная передача,
состоявшаяся в самом начале 1966 года. Вел ее академик Д.С. Лихачев, а
участие принимали несколько писателей из Москвы и Ленинграда. - В.Б.
2 1-й Касимовский переулок был почему-то переименован в улицу
Яблочкова. - В.Б.
3 Архив автора.

402

му - в словах "Владимир", "давать", "не давали", "обрадовало". Разнобой
встречается даже в написании одних и тех же слов. В выражении "из дому"
буква "д" с хвостиком вверх, а в слове "дома" - с хвостиком вниз. Да, явная
нестабильность. Но картину такой же нестабильности мы видим и в тексте,
опубликованном в "Neue Politik": в словах "заданию", "будет", "вроде",
"подозрительными", "проходную" у буквы "д" хвостик вверх, а в словах
"удалось", "сегодня", "полузагадочно", "сбудутся", "бандеровцев" и др. -
вниз. Получалось, что нестабильность-то весьма стабильна.
Сперва меня несколько озадачила буква "т". В письме она встречается
шестнадцать раз и везде имеет форму двух палочек, одна из которых положена
на другую; а в тексте журнала - пятьдесят два раза, и в пятидесяти случаях у
нее такой же точно вид, но в двух (в словах "секретно" и "Ветров", что стоят
в самом начале) она написана совсем иначе: три соединенных палочки с
черточкой над ними. Конечно, двумя случаями из пятидесяти двух, т.е. менее
чем четырьмя процентами, можно было бы и пренебречь, отнести их за счет
естественной случайности, но все же это, как говорится, нарушало бы чистоту
эксперимента. И вот, внимательно всмотревшись в факсимиле еще раз, я нашел
объяснение этим четырем процентам: да ведь первая и вторая строки, в которых
и находятся слова, содержащие "т" совсем иного написания, принадлежат не
Ветрову, а тому, для кого он сочинял свой донос. Совершенно очевидно, что
эти строки написаны другим почерком: в доносе буквы наклонены вперед, а в
этих двух строках - стоит лишь сравнить хотя бы "р" - назад, там буквы
мелкие, здесь - гораздо крупнее. Теперь нашли объяснение и тот, казавшийся
странным факт, что в документе дважды проставлена дата, и резкое различие в
ее написании. Кстати, в написании Ветровым даты характерно и то, что год
дается не полностью - в сокращении до двух последних цифр, и то, что в конце
нет буквы "г", но так пишут многие. Особенно же примечательно у него то,
что, ставя между составляющими дату цифрами точки, он размещает их не внизу
строки, не у основания цифр, как это обычно делают, а выше - на уровне
середины цифр. И все это мы видим в письме Солженицына ко мне от 26.2.66.
Несмотря на то что текст ветровского доноса сравнительно невелик,
однако он дает выразительный материал для анализа: в нем отчетливо узнается
не только почерк Солженицына, но и некоторые устойчивые особенности его
письма, ли-

403

тературной манеры, хотя и представлены здесь эти особенности порой буквально
крупицами.
Например, одна из отчетливых особенностей его языка состоит в сильной
тяге к сокращенному соединению слов. Когда-то, в двадцатые, в начале
тридцатых годов такие словесные образования, часто весьма неблагозвучные и
даже комичные, были в ходу повсеместно, потом их в нашем языке заметно
поубавилось, но Солженицын навсегда сохранил к ним нежную привязанность. Он
не напишет "хозяйственный двор" или "строительный участок", а непременно -
как в "Архипелаге": "хоздвор" (3, 157, 252), "стройучасток" (3, 216). Или
вот: "концемартовская амнистия (3, 293), "цемзавод" (3, 296 - цементный
завод), "замдир" (3, 553 - заместитель директора) и т.д. Некоторые из этих
словесных образований сущие уродцы, но привязанность к таким уродцам нашла
место и в доносе, где мы встречаем слово "военлет" - военный летчик.
Другая особенность солженицынского письма состоит в большой любви к
назойливому подчеркиванию тех или иных слов и целых выражений. Так, не
выходя за пределы третьего тома "Архипелага", встречаем на страницах 263-й и
289-й четыре подчеркивания, на 246, 253, 276, 282-й - пять, на 248-й -
шесть, на страницах 244-й и 287-й - семь и т.д. На небольшом пространстве
доноса обнаружила себя и эта особенность: в середине текста - "Всех знаем!",
и в конце - "обезопасить меня от расправы уголовников".
Еще одна вполне очевидная особенность - злоупотребление запятыми.
Александр Исаевич охотно ставит их там, где можно бы и не ставить, а порой
даже в таких случаях, где ставить совсем не следует, не полагается. В
"Архипелаге" читаем, например: "В нашей, уже очищающейся, среде они помогли
быстрее охватить всю толщу огнем" (3, 247), "Выпытывать ли имена
заключенных, подозреваемых, как центры сопротивления?" (3, 249), "Армяне,
евреи, поляки, молдаване, немцы, и разный случайный народ" (3, 265). Если в
первом случае слова "уже очищающейся" допустимо взять в запятые, но уж никак
не обязательно, то во втором случае после "подозреваемых", а в третьем -
после "немцы" ставить запятые совершенно непозволительно. Такое же
пристрастие видим и в доносе. Там в первой фразе взяты в запятые слова "по
вашему заданию", в четвертой - "в основном". С определенной натяжкой, как
индивидуальная особенность стиля, это, может быть, и допустимо, но абсолютно
не обязательно. А в перечне "из 2, 8, и 10 бараков" запятая после восьмерки,
как

404

и в приведенном выше перечне национальностей после "немцы", просто
недопустима.
Или вот Ветров пишет: "Первая группа будет освобождать "своих". Брать
здесь местоимение в кавычки было совсем не нужно, ибо речь идет о том, что
бандеровцы намерены освобождать бандеровцев, т.е. действительно своих - и по
национальности, и по взглядам, и по судьбе. Почему же Ветров поставил
кавычки? Да просто потому, что Солженицын так же чрезмерно привержен к ним,
как и к запятым. Например, в третьем томе "Архипелага" на странице 254-й три
выражения взяты в кавычки, на 286-й - четыре, на 257-й - пять и т.д.
Иные совпадения точны до буквальности. Так, у Ветрова читаем: "Это
предположение подтверждается и словами Мегеля "а полячишка-то, вроде умнее
всех хочет быть...". Во-первых, запятая здесь, конечно, опять-таки ни к
чему, но интереснее то, в какой простецкой манере вставлена прямая речь
Мегеля: она даже начата не с большой буквы. Точно такую же упрощенность
видим и у Солженицына. Ну, хотя бы: "Кто-то крикнул сзади: "а нам нужна -
свобода!.." (3, 297). Или вот слово "краснопогонники". В доносе оно запросто
вложено в уста Ивана Мегеля и в том именно месте, о котором сказано, что это
"дословно". Но крайне сомнительно, чтобы такое словцо, построенное уж очень
по старомодному давнелитературному образцу (золотопогонники,
белоподкладочники и т.п.), было в ходу у заключенных, чтобы они называли им
солдат охраны. Но в устах самого Солженицына, человека насквозь
пролитературенного, оно, как и цитата из "Интернационала" ("Кто был
никем..."), конечно, не удивительны. И действительно, мы неоднократно
встречаем это слово и подобные им слова хотя бы в том же "Архипелаге": "Эти
"краснопогонники", регулярные солдаты.,." (3, 72), "Наверху краснопогонники
спрашивают фамилию" (3, 194), "Командование ввело в женскую зону
"чернопогонников" - солдат стройбата" (3, 311), "Этот солдат сопротивлялся
голубым погонам" (3, 77) и т.д. А взять, допустим, обороты речи, вложенные
опять-таки в уста Мегелю: "их кум... в штрафник затолкал", "вторая группа в
это время давит службы". Подчеркнутые мной слова в подобных контекстах
опять-таки часто встречаются в книгах Солженицына. Хотя бы: "Пришли хлопцы к
паханам и сказали им так: "Если будете нас давить, мы вас перережем" (3,
306). Сам Солженицын признает, что доказательства могут быть и косвенные, и
даже "лирические". А тут не лирика, а факты. Тут все убеждает. Книга

405

жизни "Архипелаг" и донос на товарищей по неволе написаны одной рукой.
Я не стал бы во всем этом копаться, если бы не всегдашняя наглая манера
Солженицына при малейшей зацепке тотчас обвинять людей во всех смертных
грехах, в том числе и в сексотстве, тогда как на самом негде печать
поставить. Так, узнав из одной книги, что автору (имя которого я не стану
называть) оперуполномоченный иногда помогал отправлять из заключения письма,
минуя лагерную цензуру, а другой заключенный пользовался еще каким-то не
столь уж великим содействием лагерных властей, наш бдительный борец за
справедливость тотчас вскинулся, уже готов обвинить: "А за что? А почему? А
дружба такая - откуда?" Словом, явный намек на тайное сотрудничество этих
людей с лагерным начальством.
Если так, то тут и разгадка лагерного благополучия, даже успехов самого
Солженицына. Так, в лагере на Большой Калужской его сделали
завпроизводством, и он радостно воскликнул: "Прежде тут и должности не было
такой!" Это было в самом начале срока, а в самом конце он по поводу одной
печальной ситуации молвил: "Больше оперчасть не баловала меня своим
расположением..."1 Значит, было время, когда баловала. Да не весь ли срок? А
за что? А почему? А дружба такая откуда?.. И после этого он еще лепечет, что
да, был завербован, дал подписку, получил тайную кличку, но ни одного доноса
за весь срок ни разу не написал. Поискал бы ты, нобелиат, дураков в другой
деревне... Ветров работал по своей тайной специальности весь свой срок в
поте лица.

КРОВЬ НА СОВЕСТИ НОБЕЛИАТА

В подлинном авторстве доноса, попавшего в руки Арнау, убеждает не
только идентичность почерков, особенностей манеры письма и других
характерных частностей, с одной стороны - в журнальной публикации, с
другой - в книгах Солженицына, в его письмах. Но еще больше - идентичность
"почерков" иных - психологических, нравственных - при свершении им
клеветнически-доносительских деяний на всем протяжении жизни.
Вспомним такую особенность "почерка" Ветрова, как обстоятельность и
широта, с коими он давал показания против всех ближайших друзей юности.
Никого не забыл! Даже слу-
1 "Архипелаг", т. 2, с. 360.

406

чайного вагонного знакомого Власова. А на Симоняна не поленился накатать аж
52 страницы! Подобная обстоятельность и в его доносе: указал и срок бунта
(22 января), и имена руководителей (Малкуш, Коверченко, Романович), и чем
вооружились (ножи, металлические трубы, доски), и в каких бараках основные
силы (во 2, 8 и 10), и каков план действий (разбиться на четыре группы и
начать одновременно). И что предстоит делать каждой группе в отдельности, и
не забыл даже такую частность, как отключение запасного движка. О, это его
дотошная манера!
Но еще важнее и выразительнее следующее сходство "почерков": все
известные нам ранее "показания" Солженицына против знакомых, друзей и родных
были ложью провокационного характера - такой же провокационной ложью был и
тот донос. Журнал "Neue Politik" приводит заявление Ф. Арнау о том, что на
самом деле в лагере "Песчаный", где орудовал Ветров, никакого восстания не
замышлялось, просто небольшая группа заключенных решила пойти 22 января 1952
года к начальству лагеря с просьбой перевести своих товарищей, находившихся
в карцере, в более сносные условия. Кроме того, они хотели добиться, чтобы и
в этом лагере, особом, разрешили свидания с родственниками, более частую
переписку и т.д. Гораздо позже, в третьем томе "Архипелага" писатель
Солженицын даст совсем другую версию январских событий в лагере, но в
противоположность доносчику Ветрову, своей лагерной ипостаси, он и сам не
будет теперь говорить о их обдуманной запланированности, о ловком тайном
замысле, - наоборот, станет энергично убеждать, что это был стихийный,
внезапный, совершенно неожиданный для самих участников всплеск страстей.
Читаем: "Ни к чему наши три тысячи не готовились, ни к чему готовы не были,
а вечером пришли с работы - и вдруг..." В доносе говорилось о детально
разработанном заговоре, о точном распределении ролей, о твердо назначенном
сроке, а тут - "ни к чему не готовились", а тут - "вдруг"! Читаем дальше:
"Ни топора, ни лома ни у кого не было, потому что в зоне их не бывает". А в
доносе фигурировал чуть ли не арсенал: ножи, металлические трубы и т.п. Еще
читаем: "А вся-то затея была ребят - не восстание поднимать, и даже не брать
БУР, это нелегко... затея была: через окошко залить бензином камеру стукачей
и бросить туда огонь"1. Прямо черным по белому и выводит: "затея была - не
восстание". Так Солженицын-Ветров, автор "Архи-
1"Архипелаг", т. 3, с. 266-267.

407

пелага", сам показывает провокационно-лживый характер действий
Ветрова-Солженицына, автора доноса.
В 1945 году чрезмерная словоохотливость и легкость, с коими он
закладывал друзей и даже собственную жену, вызвали у следствия недоверие, и
от его клеветы, как мы знаем, никто, к счастью, не пострадал. То же самое
произошло и в 1952 году при его 52-страничном навете на Симоняна1. Вероятно,
это объясняется не только тем, что в обоих случаях делом занимались
достаточно осмотрительные и неглупые люди, но и тем еще, что им некуда было
торопиться, время терпело, они могли все взвесить и принять обдуманное
решение.
Донос от 20 января 1952 года своей чрезмерной обстоятельностью,
дотошностью и некоторыми другими важными чертами тоже должен был бы вызвать
сомнение у тех, к кому он поступил. В самом деле, при совершенно случайной
встрече с Ветровым не в каком-то укромном месте, а у пошивочной мастерской
Мегель ведет себя, как следует из описания, чрезвычайно странно. Начав с
полузагадочных намеков, он вскоре излагает собеседнику весь план бунта до
мельчайших подробностей. Судя по такой его осведомленности, он принадлежал
если не к руководителям, то уж наверняка к самым активным участникам
задуманного, а собеседник - всего лишь знакомый, к участию в бунте не
привлечен, к тому же вызывает кое у кого подозрения, о чем сказано в самом
конце доноса. Так спрашивается, с какой же стати Мегель, крайне

заинтересованный в сохранении строжайшей тайны о бунте и, конечно,
понимающий, чем грозит ее разглашение, вдруг выкладывает все до точки перед
таким человеком, как Ветров?
Конечно, это соображение должно бы насторожить, но - в данном случае
ситуация была совершенно иная, чем на следствии или при рассмотрении клеветы
на Симоняна. Прежде всего времени - в обрез: можно предполагать, что донос
был
1 Кстати, как теперь ясно, доносы на Мегеля со товарищи и на Симоняна
работяга Ветров строчил почти одновременно. На Симоняна скорее всего чуть
позже, когда лежал после операции в больнице: ведь для 52 страниц времени
свободного надо немало. Словом, поистине жил человек по девизу больших
мастеров: "Ни дня без строчки!" Сейчас он негодует: "Да где эти 52 страницы?
Покажите хоть одну!" Не соображает, что ему могут ответить: "А где эти
письма антисоветского содержания, что писали тебе, как уверяешь, Виткевич и
другие друзья-знакомые, отрицающие это? Покажи хоть одно! А где признание
Симоняна, будто не ты его, а он тебя оклеветал?"

408

получен в конце дня 20 января, а бунт, как в нем говорилось, назначен на
22-е. Имелась ли возможность за это время произвести расследование? Кроме
того, ведь речь шла о деле очень важном - о таком, которое могло повлечь за
собой человеческие жертвы. Вероятно, по причине именно этих двух
обстоятельств руководство лагеря приняло меры предосторожности ("Усилить
наряды охраны автоматчиками"), а когда утром 22-го группа заключенных
действительно направилась к штабному бараку, лагерное начальство, как видно,
поверило, что донос правильный, что начинается бунт, и возможно, что оно
вело себя в этой обстановке, чрезвычайность которой была создана во многом
именно Ветровым, с излишней нервозностью. Во всяком случае, кровь пролилась.
И немалую долю ее нобелевский лауреат Солженицын обязан взять на свою
лауреатскую совесть, по крайней мере - видимо, совсем не случайную гибель
Ивана Meгеля, который после всех этих событий, конечно, разоблачил бы
нобелиата-стукача перед своими товарищами, в чем руководство лагеря,
разумеется, никак не было заинтересовано.

"В", "С", "Р" и "К", КОТОРЫЙ, К СОЖАЛЕНИЮ, НЕ ПОСЛУШАЛ БРАТА МАРКА

У читателя, надо думать, давно вертятся на языке вопросы: "Откуда Арнау
так много знал о Солженицыне? Где он раздобыл донос Ветрова?"
Вернемся к публикации "Neue Politik". Там рассказывается, что во время
посещения Советского Союза знаменитый криминолог встречался с людьми,
интересовавшими его в связи с темой "Солженицын-Ветров", и беседовал с ними.
Читаем: "Арнау надиктовал на магнитофон (накануне отъезда из Москвы, видимо,
с целью подвести итог тем встречам и зафиксировать их результаты. - В.Б.)
запись следующего содержания: "В беседе с "В", профессором "С" и фрау "Р"
неоднократно высказывалось мнение, что Солженицын занимал в лагере
"доверительные позиции". Напомним, что в 1974 году, когда Арнау приезжал в
Советский Союз, еще не было книг о нем ни Н. Решетовской, ни Т. Ржезача, ни
В. Чалмаева, ни Ж. Нивы, ни многих других публикаций, проливших свет на
темную историю Солженицына, но ныне, после всех этих публикаций, которые к
тому же здесь часто цитировались, мы едва ли нарушим тайну Франка Арнау или
журнала "Neue Politik", если выскажем уверенность, что помяну-

409

тый в магнитофонной записи "В" - это не кто иной, как Виткевич Н.Д.,
профессор "С" - Симонян К.С, фрау "Р" - Решетовская Н.А. - все знакомые нам,
неоднократно упоминавшиеся в нашем повествовании лица.
Далее Арнау выразил уверенность в том, что кто-то из лиц, с которыми он
беседовал, а может, и все они - ведь ничего секретного или опасного тут не
было! - рассказал о его посещении своим знакомым. Как о следствии этого он
затем говорит, что однажды кто-то позвонил ему в гостиницу "Россия", где он
жил, и на немецком языке, не слишком чистом, попросил о встрече. Арнау дал
согласие. "Я затем встретился в холле с одним мужчиной, - читаем в
журнале. - Он представился мне, назвав себя, и дал свой точный адрес". Имя
этого визитера, как и в трех только что помянутых случаях, по воле автора
или его публикаторов обозначено лишь одной буквой - "К".
Этот К" поведал зарубежному гостю, что теперь он реабилитирован, но в
течение многих лет имел большие трудности. В доказательство выложил копии
разного рода писем, петиций и протестов, направленных "во все возможные
официальные инстанции". Потом заявил, что "вся его жизнь и судьба были и в
прошлом и сейчас тесно связаны с Солженицыным". Этот человек и рассказал о
подлинном характере интересующих нас лагерных событий 22 января 1952 года,
поскольку был их очевидцем, он-то и презентовал Арнау донос Ветрова. При
этом сообщил, что в свое время сей документ был предъявлен в ходе одного из
процессов по реабилитации некоего третьего лица и, к счастью, сохранился у
адвоката. Он получил документ от адвоката, которого удалось убедить в том,
что документ может быть полезен "К" для его собственной реабилитации.
Арнау откровенен, он говорит: "Я не исключаю, что этот человек был
подослан, но не верю в это. У меня сложилось мнение, что он говорит и ищет
правду". Эта вера и это мнение дорогого стоят, ибо принадлежат не
какому-нибудь дилетанту-любителю, а выдающемуся криминологу. Действительно,
чего стоит хотя бы один тот факт, что "К" назвал свой адрес и пригласил
посетить его. Не составляло большого труда проверить подлинность этого
адреса. Кроме того, о личности "К" можно было справиться, опять-таки без
великих усилий, хотя бы у фрау "Р" или профессора "С". Думается, если Арнау
не сделал этого, то не только потому, что у него оставалось уже мало времени
до отъезда, или потому, что он, как читаем, решил посетить "К" в свой
следующий приезд в Мос-

410

кву, - скорей всего главную роль сыграло здесь именно доверие к подлинности
и самого "К", и того, что тот говорил, и, наконец, "абсолютно убийственного
для репутации Солженицына" документа, который криминолог получил тогда в
гостинице "Россия".
И в самом деле, среди близких к Солженицыну людей был в ту пору некто
"К", в облике которого все совпадает с теми сведениями, что Арнау привел о
своем визитере. Тот говорил по-немецки - и "К" знает немецкий, поскольку его
специальность - немецкая литература. Говорил не совсем легко и чисто - и "К"
говорил скорее всего именно так, ибо живой разговорной практики у него было
мало. Визитер был когда-то репрессирован, а потом его реабилитировали - то
же и "К". Вся жизнь и судьба визитера были связаны с Солженицыным - именно
так обстояло дело и у "К", ну, не вся жизнь, а по крайней мере - с молодых
лет: перед войной оба в одном и том же московском институте (первый там
учился, второй работал); во время войны побывали в одних и тех же местах, в
частности в Восточной Пруссии; и тот и другой на фронте, именно в той же В.
Пруссии, были арестованы; несколько лет заключения провели вместе, в одном
лагере; после освобождения и реабилитации неоднократно встречались,
поддерживали близкие отношения; Солженицын даже избрал "К" в качестве
прообраза для довольно приметного персонажа в одном из своих произведений, -
разве всего это мало для заявления о связи двух жизней и судьбе?
Наконец, такая подробность, как предъявление визитером копии заявлений
и писем, петиций и протестов, направленных "во все возможные официальные
инстанции". Да, известный нам "К" буквально от младых ногтей занимался
составлением именно таких пламенных бумаг. Дело в том, что получал выговора
и другие взыскания во всех организациях, где состоял, его исключали
отовсюду - из пионеров, из кандидатов в члены комсомола, из комсомола, из
школы, из Харьковского университета, из Московского института иностранных
языков, из партии, из Союза писателей... Да еще исключали кое-откуда и не
один раз, а несколько: из комсомола - трижды! Расскажем лишь об одном.
В 1927 году после семилетки "К" поступил в электротехническую
профшколу. Хотя его до этого исключили из пионеров, он каким-то образом уже
кандидат в члены комсомола. Однажды на собрании ячейки юный трибун выступил
против "линии Коминтерна в Китае". Отчасти, возможно, и

411

за это, но главным образом за две драки его исключают из кандидатов и из
школы. Далее мы от него узнаем: "29 марта 1929 года меня наконец
арестовали". Почему наконец? Да, по всей вероятности, потому, что к этому
времени вполне созрел для такой акции: за плечами уже не только пьяные
драки, но и участие в распространении троцкистских листовок. Посидел в
ДОПРе1 всего десять дней, но, как полагается брошенному в застенки трибуну,
успел-таки объявить голодовку.
В 1982 году "К" опять исключили, на сей раз кардинально - из числа
граждан Советского Союза. Таким образом, эпоха выговоров и вышибонов "К"
простерлась на огромный отрезок истории нашего отечества - от времен
позднего нэпа до периода зрелого социализма. Ему не выносили выговоров
только в яслях, не исключали только из детского сада, и то, пожалуй, лишь
потому, что он там не побывал.
За свою долгую жизнь (он умер в 1997 году в Кельне) "К" встречался со
множеством совершенно разных людей, состоял в совсем не похожих друг на
друга организациях, пережил столь резко отличные времена, а отношение к нему
в конце концов было везде и всегда одинаковым, сводящимся к приглашению:
"Позвольте вам выйти вон!" Между тем люди, повстречавшиеся на жизненном
пути, нередко давали ему добрые и дельные советы. Один говорил: "Не будь сам
себе врагом". Другой убеждал: "Поработай, покажи себя на деле". Третий
стыдил: "Не пей". Секретарь комитета комсомола, куда "К" пришел работать,
кажется, в многотиражку, говорил: "Поварись в рабочем котле, иди на
производство, к станку". Даже следователь харьковского ДОПРа, где "К"
тринадцать часов героически голодал, не отпустил его без дружеского
напутствия: "Вам бы поработать..." Но особенно дельный совет дал старший
двоюродный брат Марк - еще в ту бурную пору, когда юный "К" сокрушал
Коминтерн: "Уж лучше занимайся онанизмом, это менее вредно". Увы, младший
брат не последовал и родственному совету, со всей энергией он продолжал свою
бурную деятельность, сопровождавшуюся писанием объяснений, опровержений,
протестов, петиций - вплоть аж до самого римского папы! В результате ему
действительно было что предъявить Арнау в доказательство своих многолетних
страданий и оголтелой любви к справедливости.
1 ДОПР - дом предварительного заключения.

412
КОГДА СКОРПИОНЫ ПЛАЧУТ

Однако возникает еще один интересный и важный вопрос: что же побудило
"К" разоблачить Солженицына, так сказать, нанести удар в спину человеку, с
которым был столь долго и близко связан? Арнау этого вопроса не касался, для
него главным была подлинность полученного документа, но нам представляется
полезным высказать в данном случае свои предположения: судя по всему, дело
тут главным образом в двух столь хорошо известных человеческих страстях - в
жажде мести и в зависти.
За что "К" мог желать отомстить Солженицыну? Как упоминалось уже, тот
изобразил своего дружка в одном из романов, да столь прозрачно, что все, кто
знал "К", тотчас его разглядели под другим именем. Но штука-то состояла в
том, что персонаж, для которого он был взят прообразом, ничуть не похож,
допустим, на бесстрашного Роланда или благородного Мцыри, доброго Робина
Гуда или по существу клеветой взыскующего правды Дмитрия Карамазова, -
совсем наоборот, сей персонаж ставит под удар и помогает погубить в лагере
вроде бы ни в чем не повинного человека. По словам Н. Решетовской, читатели
романа, которые узнали "К" в том персонаже, усомнились, можно ли ему после
этого подавать руку: "ведь для некоторых он выглядел подлецом". Между
романистом и прообразом произошел "нервный разговор" и тяжелое объяснение в
письмах, а результатом всего оказалась размолвка. Желание человека так или
иначе отомстить писателю, который вывел его в своем произведении подлецом -
клеветником и доносчиком, понять нетрудно. Тем более если принять во
внимание, что писатель этот в вопросе доносов и доносчиков в лагере был
достаточно осведомлен и при создании образа мог опираться не только на свою
творческую фантазию, но и на реальные факты из окружающей жизни.
Итак, месть. Ну, а зависть? О, этого тут могло быть, что называется,
навалом! В самом деле, Солженицын до своего ареста жил совершенно
беспечальной жизнью и не ударил палец о палец для пользы антисоветского
дела, а у "К" к этому времени были за плечами уже не только пьянки и драки,
но и антикоминтерновские речи, и десять дней ДОПРа, и обильные выговора, и
бесчисленные исключения... Тот, допустим, лишь в сладкой истоме прижимал к
пылкой груди портрет Льва Давидовича Троцкого да только еще обдумывал, как
достойнее воспеть его, а этот уже в школьные годы действовал практически -
распространял троцкистские лис-

413

товки, - и какая за все это награда? В заключении сидели приблизительно в
одинаковых условиях. Но после! Саня приобрел великую известность, вон даже
"нобеля" отхватил, блаженствует себе со своими деньжищами да молодой женой в
собственном имении. А "К"? Мечтал о славе не менее рьяно, а сделал для нее
неизмеримо больше, чем тот ловкач, однако же - прозябает в безвестности,
отовсюду выгнан, живет на пенсию, а уже идет седьмой десяток, да и жене под
шестьдесят. Правда, накатал здоровенную книгу, может, похлеще "Архипелага",
переправил ее в Америку, она не могла принести славу после того, как все
сливки лагерной темы уже давно снял этот шустрый ростовский выскочка. Как же
тут не обливаться горькими слезами от зависти!.. Словом, Арнау не ошибся в
своей уверенности, что "К" действительно "ищет правду", но какие чувства при
этом двигали искателем, с какой целью он хотел правды, об этом из одной
беседы с ним Арнау понять, разумеется, не мог. А дело-то было уж очень
простое: голодный скорпион хотел убить сытого скорпиона, вот и все.
Наконец, в обоснование правдоподобности нашей гипотезы о том, что
именно известный нам "К" совершил донос на матерого доносчика Ветрова,
укажем: каким образом это делается, он прекрасно знал, и никакие моральные
тормоза сдерживать его тут не могли. Дело в том, что в юности этот наш новый
персонаж, как упоминалось, несколько месяцев проработал на заводе. Там
добровольное приобщение к героическому рабочему классу живой юноша сочетал
со столь же добровольным доносительством на него. По заданию некоего
Александрова он вынюхивал настроение рабочих и писал, как сам деликатно
выражается, "обзоры наблюдений по заводу". Расставшись вскоре с рабочим
классом, способный молодой человек не расстался с полюбившимся литературным
жанром, продолжал и в Харьковском университете писать "обзоры наблюдений". В
противоположность Ветрову он сейчас не отрекается от своей
обзорно-эпистолярной деятельности, но божится, что в 1934 году навсегда
оставил ее, завязал. Однако есть основания сомневаться в крепости завязочки.
И вот почему.
Решив в юности, что на Украине его никогда не поймут, не оценят, да и
масштаб для такой натуры маловат, в 1936 году с выговором в учетной карточке
"К" едет завоевывать всесоюзную столицу. Беспрепятственно поступил в
институт иностранных языков. Но едва начались занятия, еще в сентябре -
новый вышибон из комсомола. Закаленный много-

414

летней сноровкой, "К" идет на приступ соответствующих инстанций с целью
восстановления. Штурмует месяц, полгода, год - ничего не помогает! И тогда
он решается прибегнуть к помощи того самого Александрова. Поступок был
крайний, отчаянный, но по тому времени и самый эффективный: шел 1937 год. О
содержании "александровской справки" ее получатель скромно умалчивает, но
после того, что мы уже знаем, догадаться об этом не трудно. Конечно, там
было что-то вроде следующего:
"Податель сего "К", 19.. года рождения, из служащих, на протяжении ряда
лет вел по моему заданию слежку сперва за рабочими и служащими одного
харьковского завода, позже - за студентами и преподавателями университета и
писал мне об этом донесения. Они были обстоятельны и оперативны. Работал "К"
с душой, умело - ни разу не засыпался. Заслуживает не только снисхождения,
но и похвалы, и продвижения вверх, хотя пристрастен к спиртному и слаб по
части женского пола.
Сентябрь 1937 года.
Александров".
В том году, ставшем олицетворением осужденных партией нарушений
законности, подобная "справка" могла иметь магическую силу. Ее податель,
конечно же, своей цели добился. Как видим, и в конце 1937 года Александров
так ценил доносчика, что, возможно, с риском для себя (едва ли подобные
справочки выдавались по первой просьбе) ринулся выручать его из беды. А ведь
Ветров, большой знаток и даже теоретик этого вопроса, уверяет: "Доносчик -
как перевозчик: нужен на час, а потом не знай нас". Нет, Александров хотел и
дальше знаться с "К"1.
Без "александровского" феномена трудно объяснить и тот факт, что в
1937-1939 годах, когда пострадало столько людей совсем неповинных, ничем не
запятнанных, "К" даже не потревожили. Это с его-то прошлым - с троцкистскими
связями, публичной антикоминтерновской болтовней, печатным станком для
подпольных листовок, с бесчисленными выговорами да исключениями!.. Да, такой
тертый калач мог раздобыть донос дружка и выдать его Арнау.
1 В Краткой литературной энциклопедии (М., 1966, т. 3)
творческо-биографическая справка о "К" подписана тоже фамилией
"Александров". Ин-те-ресно!.. Еще одна "александровская справка"? - В.Б.

415
ЕГО ГЛАВНАЯ ПРОФЕССИЯ

Итак лжец в 1945-м, когда его только арестовали, на следствии;
клеветник в 1952-м, незадолго до выхода на свободу; доносчик в 1979-м, уже
из-за океана - кем же был Солженицын в особо интересующую нас теперь пору
своей жизни - с того дня, как получил новое имя, и до конца заключения, т.е.
с 1945-го по 1953-й? Он признается: "В тот год я (став Ветровым. - В.Б.),
вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за гриву не
удержался - за хвост не удержишься. Начавший скользить - должен скользить и
срываться дальше". Однако тут же уверяет: "Но что-то мне помогло
удержаться". Он хочет внушить читателю, что семь лет вполне благополучно
провисел на хвосте скачущей лошади: "Никаких доносов я, конечно, не
представлял. Ни разу больше мне не пришлось подписываться "Ветров". И
многократно будет повторять в последующие годы: конечно, не представлял, ну,
разумеется, ну, какие могут быть между нами, интеллигентными людьми,
разговоры на сей счет! Кажется, последний раз мы слышали это в 1979 году:
"Ни разу я этой кличкой не воспользовался и ни одного доноса не написал"1.
Почти уговорил, мы почти поверили, но вдруг - обмолвится: "И сегодня я
поеживаюсь, встречая фамилию "Ветров"2. Если "ни разу", если "ни одного", то
с чего бы такая повышенно нервная реакция?

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

"Завтра" в № 10 откликнулась на мою новую книгу "Александр Солженицын"
(М.: Алгоритм, 2003). За столько лет сотрудничества - впервые, если не
считать погромной статьи обо мне одного печального автора, которого среди
нас, увы, уже нет... Merci.
Редакция сделала это довольно странно: напечатала не свой материал, а
взяла статью Ивана Голубничего "Осиновый кол" из "Московского литератора" №
2 с. г., по своему разумению препарировала ее, т.е. раза в три усекла,
приглушила некоторые мотивы положительного смысла, проделала некоторую
трансплантацию, наконец, отрезала голову и в таком
1 "Сквозь чад", с. 8.
2 "Архипелаг", т. 2, с. 360.

416

лихом виде пустила гулять. Что ж, свобода, она и без головы свобода...
Более всего в этой вивисекции огорчает вот такая трансплантация: "По
мнению Бушина, Солженицын - фальшивый фронтовик, фальшивый лагерник..." В
статье И. Голубничего нет слов "по мнению Бушина", а в моей книге нет слов
"фальшивый фронтовик, фальшивый лагерник".
Фальшивый фронтовик тот, кто не был на фронте, но уверяет, что был; кто
служил в военторге или в ансамбле песни и пляски, а говорит, что в пехоте и
т.п. Но Солженицын был на фронте и служил не в ансамбле. Этого никто не
отрицает, никогда не отрицаю и я.
Тут дело совсем в другом: будучи вовсе не фальшивым участником войны,
Солженицын, однако же, свое фронтовое прошлое раздувает до
несуразно-героических размеров. Так, еще в своем известном письме IV съезду
писателей СССР в мае 1967 года он величал себя "всю войну провоевавшим
командиром батареи" ("Слово пробивает себе дорогу", М., 1998. с. 215).
Естественно, этому все поверили так же, как, допустим, покойный Георгий
Владимов, выступивший тогда в поддержку "боевого офицера, провоевавшего всю
войну" (там же, с. 224). Между тем позже обнаружилось, что в автоаттестации
Солженицына была и прямая вельмигласная ложь, и ловкая ложь умолчания: он
пробыл на фронте далеко не "всю войну" и командовал не огневой батареей, как
все мы поняли из его слов, а батареей звуковой разведки. А это не совсем то
же самое, чем командовал поручик Толстой на Четвертом бастионе Севастополя в
1855 году или лейтенант Бондарев в 1942-м на реке Мышковой под Сталинградом.
В 1970 году в автобиографии для Нобелевского комитета Солженицын
вопреки прежним заявлениям писал, что "с начала войны" (на самом деле не с
июня, а с октября 41-го) попал ездовым в обоз (в тыловом Приволжском военном
округе) и в нем провел зиму 1941/42 года. Сейчас уверяет, что из обоза
"сверхсильным напором добился перевода в артиллерию" ("Литгазета", 23 окт.
2003). Можно опять ошибочно подумать, что человек добился перевода на фронт.
А на самом деле он попал не на фронт, а в артиллерийское училище в тыловой
Костроме.
Окончил его в ноябре 1942 года. И "с этого момента", продолжал он в
автобиографии, "непрерывно провоевал, не уходя с передовой, до ареста в
феврале 1945 года".
В "Архипелаге" можно прочитать еще и такое: "Я и мои сверстники воевали
четыре года", "Четыре года моей войны"

417

и т.п. На самом деле попал на фронт лишь весной 1943 года, а последние три
месяца войны пребывал уже в Москве. Так что "его война" - это не четыре
фантастических года, а меньше двух. Первых самых отчаянных лет войны с их
отступлением, котлами, приказом "Ни шагу назад!", рывком вперед и трех
последних кровопролитных месяцев Александр Исаевич не видел.
А он еще и рисовал вот какую картину своего "четырехлетнего" героизма:
"Мы месили глину плацдармов, корчились в снарядных воронках..." "Господи:
Под снарядами и бомбами я молил тебя сохранить мне жизнь..." "11 июля 1943
года. Еще в темноте, в траншее, одна банка американской тушенки на восьмерых
и - ура! За родину! За Сталина!"
Ничего этого в его жизни не было - ни плацдармов и корч, ни воронок и
траншей, ни снарядов и бомб, что сыпались, как горох, ни банок на восьмерых
и "ура!".
Судите сами, какой там плацдарм и корчи, если он за время пребывания на
фронте имел возможность читать и литературную классику, и свежайшую
периодику.
Какие воронки и траншеи, если он еще и вел дневник и написал кучу
рассказов, повестей, стихов, которые рассылал по московским литературным
адресам, а сверх того отправил несколько сот писем родным и знакомым.
Какие снаряды и бомбы, если ординарец привез ему из Ростова-на-Дону
молодую супругу, и они читали, гуляли, фотографировались, стреляли ворон, а
когда муж, поцеловав жену, с кличем "За родину! За Сталина!" убегал в
очередную атаку, она, дабы помочь солдату батареи, который постоянно этим
занимался, переписывала нетленные рассказы и стихи супруга.
Наконец, какая там банка тушенки на восьмерых, если у него был личный
повар - солдат Иван Шухов, у которого он взял имя для своей первой
публикации.
Думаю, что не было и молитв, ибо даже в 1950 году он признавался в
письме жене: "До того, чтобы поверить в бога, я, кажется, еще далек..."
Похоже, что и сейчас не ближе.
А чего стоит такой гимн своему героизму: "Я оставался вполне
хладнокровен, выводя батарею из окружения и еще раз туда возвращался за
покалеченным "газиком" ("Архипелаг", т. 2, с. 542). Да что же это, прости
господи, за окружение такое, из которого можно было беспрепятственно выйти,
потом перекурить и, видимо, с тягачом вернуться туда за разбитой автомашиной
и опять спокойно выйти, не получив даже царапины. А ведь было это будто бы в
конце января 45-го

418

года в Восточной Пруссии, где немцы тогда сами были плотно окружены и наши
войска так их колошматили, что только летели пух да перья. До того ли было
бедным немцам, чтобы окружать Александра Исаевича? Ведь на дворе стоял не
41-й и не 42-й год...
Оголтелое хвастовство сопровождается клеветой на Красную Армию
(удирали, мол, от немцев "по 120 километров в день, меняя лозунги на ходу"),
оскорблением наших полководцев (Жуков, Конев и другие - "заурядные
колхозники"). Тут, конечно же, и грязная похвала Власову, и безразличие к
исходу войны ("Снимем портрет с усами, повесим с усиками"), и новый портрет
у него на фронте уже имелся. Нет, он не был фальшивым фронтовиком.
Никто не отрицает и того, что Солженицын сидел в лагере. Никто не стал
бы и копаться в этом, ибо неволя - это всегда неволя, если бы, с одной
стороны, он не глумился над страданиями других, как глумится над Красной
Армией и ее полководцами, - над кандальной и вшивой каторгой Достоевского
("Там носили белые штаны! Куда уж дальше!"), над каторжанами чеховского
"Острова Сахалин", над людьми, хлебнувшими такого горя, что ему и не
снилось. С другой, если и тут не раздувал бы свои страдания и героизм до
невероятных размеров.
Например, в 1975 году, выступая на большом собрании представителей
профсоюзов в Вашингтоне, начал страстным восклицанием: "Братья! Братья по
труду!" И представился как истинный пролетарий: "Я, проработавший в жизни
немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим". Имелось в виду - в
заключении, разумеется. На самом деле большую часть срока Солженицын был на
весьма непыльных должностях: сменным мастером, заведующим производством,
нормировщиком, бригадиром, математиком, библиотекарем, даже переводчиком с
немецкого, знатоком коего никогда не был. И порой радостно сообщал жене:
"Работа мне подходит, и я подхожу работе". А еще был паркетчиком, маляром,
плотником и объявлял себя физиком-ядерщиком, благодаря чему удалось угодить
в привилегированную спецтюрьму - в научно-исследовательский институт связи,
в "шарашку", где от него требовалось, по его словам, только две вещи: сидеть
за письменным столом и угождать начальству. То и другое Александр Исаевич
умел прекрасно. Кроме того, мечтал объявить себя фельдшером, но не решился.
Словом, с самого начала срока Солженицын жил мечтой, как писал он жене,
"попасть на какое-нибудь канцелярское местечко. Замечательно

419

было бы, если б удалось!" И почти всегда удавалось. Нет, он не фальшивый
лагерник.
И на это порхание с одной непыльной должностишки на другую без единого
карцера за весь срок тоже, говорю, можно было бы не обращать внимания, если,
изображая себя "озверелым зэком", Солженицын не издевался бы над теми, кому
тоже удавалось устроиться библиотекарем или фельдшером. Презрительно именуя
их "благонамеренными", кривится: "Всеми силами они стараются устроиться
придурками - на те места, которые не требуют знаний и поспокойней, подальше
от главной лагерной рукопашной. Тут и уцепляются они: Захаров - за каптерку
личных вещей; Заборский - за стол вещдовольствия; пресловутый Тодорский -
при санчасти; Конокотин - фельдшером (хотя никакой он не фельдшер); Галина
Серебрякова - медсестрой (хотя никакая она не медсестра). Придурком был и
Алдан-Семенов" ("Архипелаг", т. 2, с. 342).
Обличать в чужом глазу чистую соломинку и не видеть в своем гнилое
бревно - характернейшая черта этого человека. В этом он доходит даже до
того, что презрительно говорит о таких фамилиях, как Чикин, Шкаев, Чичеров,
не желая признавать, что составляет основу его собственной фамилии.
Если у кого-то из читателей остались неясности в затронутых здесь
вопросах, они могут прийти 30 марта в Центральный Дом литераторов на мой
литературный вечер и задать мне свой вопрос или купить книгу, о которой
здесь шла речь. Там обстоятельно рассказано о Солженицыне на фронте и в
лагере. Начало в 7 вечера. Билеты (бесплатные) - у входа.
Владимир Бушин.

ПИСЬМО О ЛИМОНОВЕ

19 июля 2001
Красновидово
Александр Исаевич!
Бог помощь!.. Читаю Ваш трактат "Лет двести и все вместе". Отменно.
Содержательно. Боже милосердный, как царское правительство с ними цацкалось!
Одних Комитетов - шесть... И оно же ненавидимо было. Вот Ваша Книга Жизни, а
не комический "Архипелаг". Уже на 39 странице вдруг ударило: "А не выдвинуть
ли это сочинение на Шолоховскую премию?" И честь великая, и бюджет
поправите, и удобный случай при вручении признаться насчет "Тихого Дона",
что бес да вот они и попутали. А? Это первое мое дело,

420

А второе - Эдуард Лимонов. Ведь посадили беднягу. Уже несколько месяцев
сидит. А он же никого не убил, не ограбил, родину не предал, как
бесчисленные киселевы да сванидзы, с коими Вы, к сожалению, находите
возможным беседовать при всем честном народе. Это ж негодяи, и рожи у них
негодяйские.
Так вот, Александр Исаевич, не могли бы Вы, как бывший узник (не говорю
уж нобелиат!), в любой сообразной и удобной для Вас форме поддержать хлопоты
Союза писателей России о смягчении участи собрата. Вы-то лучше других
представляете себе его положение. В эти несносные дни мы от жары и на лоне
природы места себе не находим, а он там в каменном мешке. А человек-то
талантливый, горячий, живой. Я вот клубнику жру на даче, река рядом, а он?..
Если надумаете, если сможете, дайте знать через В.Бондаренко или по
телефону мне.
Помогай Вам Бог в работе над вторым томом!
P.S.
Говорюхин отказался взять его на поруки. А? Интеллягушка... Вот бы я
кого посадил.
Напечатано в "Патриоте". Ответа не последовало.

МОИ ЧИТАТЕЛИ О СОЛЖЕНИЦЫНЕ

Наталья Решетовская в первых трех номерах журнала "Дон" за 1990 год,
выходивший тогда тиражом свыше 100 тысяч экземпляров, выступила с большой
публикацией "Александр Солженицын и читающая Россия". Там приведены письма к
писателю и в редакцию "Нового мира" главным образом тех, кто вместе с ним
отбывал в лагере срок, а также армейских сослуживцев. Письма были вызваны
первыми публикациями автора в начале и середине 60-х годов, больше всего -
"Одним днем Ивана Денисовича", и имели весьма одобрительный, порой даже
восторженный характер. Немалую роль при этом играло, надо полагать, то
житейское соображение, что вот, мол, он стал так известен, прославлен,
знаменит, а я когда-то лично знал его простым человеком.
Я выступил с первыми публикациями о Солженицыне уже в конце 80-х -
начале 90-х, когда облик писателя стал вполне ясен. Поэтому письма
читателей, которые я получал при этом, имели уже в основом совсем иной
характер. Вот выдержки из некоторых.

421

Дорогая "Советская Россия"!
Когда я и моя старшая дочь прочитали блестящую отповедь негодяю
Солженицыну, данную B.C. Бушиным, мы чувствовали себя почти так же, как в
41-м году при известии о первом разгроме фашистов под Москвой после страшных
месяцев отступления.
Солженицын не просто отдельно взятый подонок. Это уже целое социальное
зло, вариант "чумы 20 века": это оплеванные старики-ветераны, завоевавшие
нам право на жизнь, это инвалиды войны, в том числе и "афганцы", униженные,
травимые и гонимые, это бесконечная ложь, цинизм, демагогия, тошнотворное
лицемерие, это "любовь к России", но обязательно - вшивой, лапотной, нищей и
бессловесной, с одной стороны, хищно-кулацкой, с другой. Это кощунственное
поигрывание цитатами из Евангелия, откуда ему лучше бы вспомнить слова: "Не
бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу", а также "Не всякий,
повторяющий "Господи! Господи!", войдет в Мое Царство".
Был в прошлом веке Фаддей Булгарин, но его никто не считал совестью
русской литературы, а тут личность булгаринского масштаба и такой же морали
объявлена чуть ли не "диктатором по вопросам российской совести"!..
Его книги откровенно скучны, схематичны, и удивляет в них разве что
бездна подлости. Сколько душ растлили они, у скольких людей отняли веру в
добро и социальный прогресс! Как ненавидит Солженицын нормальную
человеческую мораль честности, нравственного здоровья, социальной
активности, как пытается без конца создавать гадкие пародии на нее! Как
страшны ему живые и мертвые, грозно ему противостоящие!
История все расставит по своим местам. Будет еще Нюрнбергский процесс
над всеми палачами социализма. Я фронтовик, боец, боец по натуре, поэтому не
считаю, что в ответ на зло надо делать добро. Это превратит зло в слишком
выгодный бизнес. На зло надо отвечать мерами его пресечения. Иначе оно
пожрет все живое.
Спасибо B.C. Бушину! И позвольте повторить: "Наше дело правое. Победа
будет за нами!"
Князева Нина Алексеевна
Ленинград
22 июня 1991

422

В газете "Советская Россия" от 21 июня 91 года есть статья Владимира
Бушина "Большая ложь о "маленькой Германии". Если бы это раньше... Я часто
думаю, почему наша пресса радуется, когда воротилы идеологических сил
капиталистического мира возносят и награждают Нобелевской премией тех, кто,
как Солженицын, опозорил и оплевал нашу Советскую Историю, облил грязью
Ленина...
Борисов Сергей Андреевич
Запорожье
25 июня 1991

Глубокоуважаемый Владимир Сергеевич!
Жму Вашу руку и благодарю за статьи. Бейте на страницах нашей
"Советской России" предателей социализма, оборотней-коммунистов,
лжедемократов...
Секретарь нашей парторганизации первым вышел из КПСС, хотя состоял в
ней 20 лет на высоких постах. А сейчас "прозрел".
На телевидении Владивостока засели ведущие вечерних передач Воронова и
Литус, роющиеся в помойках нашей жизни.
О Солженицыне не хочу говорить. Те, кто против родины, для меня не
существуют.
Н.П. Павлова
г. Артём, Приморский край
Июль 1991

В "Советской России" 21 июня сего года целую полосу занимает материал
В.Бушина "Большая ложь о "маленькой Германии".
Можно было бы оспаривать все утверждения В.Бушина, в основном
голословные, но даже язык не поворачивается сделать это. Статья выдержана в
таком хамском тоне, что явно недостойна опровержения, спора. И наверняка
А.И. Солженицын не ответит на нее.
Надо быть наглецом, чтобы писать о великом писателе в таких выражениях.
Но может ли Моська укусить Слона? Нет, она может только лаять из подворотни.
Такие материалы, как ст. Бушина, не уронят авторитет великого писателя.
В. Кириллов Караганда Июль 1991

423

Уважаемая редакция "Советской России"!
С большим интересом, пониманием и благодарностью прочитал у вас статью
В. Бушина "Большая ложь о "маленькой Германии", в которой доказательно
дается отповедь "ярому поборнику истины" - гнусному антисоветчику и
предателю интересов Родины Солженицыну и восстанавливается правда о Великой
Отечественной войне. Огромное спасибо!
/Без подписи
Москва
Июль 1991

Уважаемый Владимир Сергеевич!!
Вы даете исчерпывающий ответ на очередную ложь Солженицына А.И. Этот
господин в который раз из-за океана обливает грязью наш народ, Страну,
солдат-фронтовиков и буквально мстит Сталину за ГУЛаг, клевещет на него. А
кто просил его на фронте писать всякую гадость на правительство и наш строй?
Он писал, загодя зная, что за это с фронта, где могут убить, попадет в
тюрьму. И добился своего. Дезертир он, этот Солженицын. Потом написал
произведения, загодя зная, что за них вышлют. И снова добился своего. Народ
честный разобрался, чего добивается он.
Сколько развелось таких писателей, историков - хулителей прошлого. Чего
стоят А. Яковлев, Волкогонов, Кива и др. Сколько яда, злобы в их
выступлениях. Спасибо Макашову А.М. за правдивую характеристику нашего
главного идеолога и советника президента - Волкогонова, который вчера был с
Горбачевым, сегодня перебежал к Ельцину... Мы слушали историка немку из
Германии ("Камера смотрит в мир"). Так она, в отличие от наших лжецов,
честно, без единой капли грязи поведала о дне начала войны...
Ни единой минуты мы не сомневались, что, если Сталин с нами, мы
победим! До смерти не забудем речь этого гениального руководителя и человека
3 июля 41-го года! Наше счастье, что во время войны с нами был Сталин. И мы
победили!
Пусть Солженицын вспомнит, сколько полегло наших солдат и мирных
жителей, а ведь все это дело "маленькой Германии", которая послала на нас
всю Европу...
Большое спасибо, Владимир Сергеевич, за правду.
Тагунова Т. Г.
Тула
Июнь 1991

424

Уважаемый Владимир Сергеевич,
(мне бы так хотелось сказать "дорогой"), только что всей семьей прочли
Вашу статью "Большая ложь", и сердце возрадовалось - нет, не все еще
потеряно в великой истории нашего народа. Спасибо Вам за то, что честно
вышли на борьбу. Чаще пишите о таких, как Солженицын.
Не раз Россия переживала смутные времена. Пройдет и это. Поднимутся
богатыри русские, и восстанет сильная, свободная, гордая Россия, и с
уважением Европа снимет перед ней шляпу.
В.М. и вся семья Черкесовых
Сталинград
Июнь 1991

Дорогой Владимир Сергеевич!
Вы правдиво обнажили истинное лицо Солженицына, который еще ни слова не
сказал хорошего о взрастившей его стране. Все выискивает грязные стороны,
прославляя царское время и его порядки, стремясь всеми силами повернуть
Россию к капитализму...
Ваши статьи ценны, кроме патриотического содержания, также своей
простотой и тонким юмором в русском духе. Очень смешно читать, например, о
возможном письме Гитлера Солженицыну.
Все патриоты благодарят Вас за смелое перо, отстаивающее Честь Русского
человека.
Филимонов П. Ф.
Москва
Июнь 1991

В редакцию "Советской России"
Я восхищен статьей Влад. Серг. Бушина против антиотечественной лжи
Солженицына (не от одного ли корня оба последних слова?).
Мой отец дважды сидел по статье 58 (п. 10) и скончался в лагере. И я,
уже будучи инвалидом Отечественной войны с тяжелыми четырьмя ранами за
Отечество, тоже был осужден по той же статье первым перестройщиком Хрущевым,
демократом и разоблачителем. Прошел всю Тайшетскую трассу (Озерлаг), работал
вместе со всеми "железным карандашом" (ломом) зимой на стройке.
Все лагерные типы прошли передо мной, и я внимательно их рассматривал,
записывал. До сих пор хранятся лагерные дневники, которые удалось пронести
через все "шмоны"

425

и вынести при освобождении. Видел я всяких зэков - и власовцев, бендеровцев,
прибалтийских злобных русоненавистников, с которыми так дружил патриот
Солженицын, и он вертелся около них, как это делают лагерные шакалы... В
последний год (1962) уже в Мордовии (Дубровлаг), куда свезли всю 58-ю, видел
и тех, которые канают сейчас на Западе за страдальцев и именитых деятелей, в
частности этого Владимира Буковского.
Да, в лагере наготу души своей не скроешь. И потому весьма важна
"лагерная характеристика", лагерные свидетельства о человеке, кто знал его
там, с кем ел, кто был его другом, какую память о себе оставил. Там были
люди сильные духом и душой, которые могли бы страной править, но были и
педарасты. Хотелось бы узнать, как этот Солженицын прошел лагерь, не в
"позорных" ли?
И вот что после всего пережитого хочу сказать. Произведения
Солженицына, этого крайне авантюристического и тщеславного по душе человека,
вырвавшегося из духовного ничтожества, подобно апокалиптическому духу из
бездны (Ап. 9, 1-2), вполне в духе "перестройки", ее главарей и прорабов.
Все его сочинения - на потребу и в услужение антироссийским
русоненавистническим силам Запада, "сборищу сатанинскому". Именно на основе
его произведений президент Рейган, клеврет этих сил, в злобной ярости назвал
нашу Страну "империей зла". Да, именно этому послужили все столь
разрекламированные в Америке и по всему миру произведения Со-Лженицына. И за
это он "уже получил награду свою" (Мф. 6, 2, 3), - за книги, полные
дьявольской злобы и лжи.
И какая он полная противоположность по духу и душе Ф.М. Достоевскому,
пророку нашей России. Сей Божий человек вышел из заключения в великом
благодатном смиренномудрии и любви, а этот - в великом озлоблении и
мстительной ненависти к праведно осудившим его.
Борис Никитич К.
священник (на пенсии),
реабилитированный по ст. 58
Ленинград
Июнь 1991

Еще немного... Сильнее, резче пишите за Россию, за Русский народ!
Россия выйдет из этой смуты в еще большую силу и славу. В России судьба
всего мира, она страдает за весь мир.
Даю полный адрес, но как священнику мне неудобно подписать свою фамилию

426

Дорогая редакция ("Советской России"), прошу передать большое спасибо
Владимиру Бушину за статью о Солженицыне. Нашелся хоть один человек, не
побоявшийся сказать правду. Уж слишком в наше время развелось много
мерзавцев, поливающих грязью нашу славную армию. Если он сам предатель, то
это не значит, что наши офицеры переходили к фашистам.
Мне очень трудно писать, руки дрожат.
Лукашевич Г. И.
Владикавказ
Июнь 1991

В любой статье, в любой книге Солженицына не обходится без лжи, и
только Вы, Владимир Сергеевич, решились об этом сказать. Вот он нарисовал в
"Архипелаге" сцену: "В Рязанской области 3 июля 1941 года собрались мужики
близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина и смеялись над ним..." Вы
зорко разглядели здесь исходную ложь: испокон веков кузню располагали на
удалении от деревни и села (из опасности пожара), а репродуктор висел только
у конторы колхоза, совхоза или сельсовета. Как, собравшись у кузни, мужики
могли слушать репродуктор?
Спасибо за статью, в которой Вы разделали под орех Солженицына.
Бобылев Юрий Степанович
г. Обнинск, Калужская обл.
Август 1991

С большим интересом прочитал в газете "Народная правда" № 8 (10 марта
1992) статью Владимира Бушина "Александр Солженицын -жертва невыученных
уроков".
В свое время я тоже обратил внимание на ряд, мягко выражаясь,
лингвистических особенностей статьи этого писателя "Как нам обустроить
Россию?". Я обнаружил в ней массу языковых несуразностей, - неуклюжих,
тяжеловесных, труднопроизносимых слов и выражений. Его неологизмы мне
кажутся ненужным псевдоноваторством, продиктованным желанием
пооригинальничать.
В. Чумаченко Ленинград Март 1992

Неприятно поражен публикацией в "Народной правде" № 8 за 1992 г. о А.И.
Солженицыне. Нельзя гения обвинять в орфографических и даже стилистических
ошибках. Гениям позволительны ошибки даже крупного масштаба.

427

А чтобы убедиться, что А.И. Солженицын гений, не нужно иметь семи пядей
во лбу. Для этого достаточно быть русским от рождения человеком.
Челноков В. П.
г. Пушкин
Март 1992

Уважаемая редакция "Народной правды"!
15 марта на митинге в поддержку созыва 6-го съезда народных депутатов
СССР в Новосибирске купила 8-й номер вашей газеты.
Все материалы номера прочла. Вы молодцы, дорогие товарищи! Разделяю
мнение вашего автора В. Зинина, что на общество работать приятнее, чем на
частника.
Особенно восхищена статьей Владимира Бушина "Александр Солженицын -
жертва невыученных уроков". Блестящая работа! Спасибо ему за этот разгром
"великого писателя", вознесенного на волне антисоветчины. Подарите этот
номер Белле Курковой за ее лживые репортажи с митинга 17 марта в Москве, за
ее милые беседы с оборотнями А. Яковлевым и Г. Поповым, с А. Собчаком и его
гостями - злобными врагами коммунистов Вишневской и Ростроповичем. Там был
разговор и о Солженицыне. Пусть почитают правдивое слово о нем.
Успеха вам!
Власова Р.Д.
Новосибирск
Март 1992

Уважаемые товарищи!
В № 8 "Народной правды" вы отвели целую страницу статье Владимира
Бушина "Солженицын - жертва невыученных уроков". Я ненавижу всей душой этого
ренегата, но... эта ненависть не убавляет меры воздействия его произведений
на массы. Необходимо разоблачить и показать его истинное лицо, его цели
предателя и клеветника, личная обида у которого заслонила весь свет и
оставила одно желание - месть любой ценой родной стране.
Статья же В. Бушина значительно снизит авторитет Солженицына и его
произведений только у преподавателей русского языка и литературы. Эта
статья - выстрел из пушки по воробьям. Извините, но это так...
Бондарчук Н.И.
Оренбург
Август 1992

428

Дорогой товарищ Бушин!
Прочитала Вашу статью в "Правде" от 10 марта. Как будто поговорила с
умным хорошим человеком. Спасибо Вам, дорогой, что Вы есть, что Вы такой и
так думаете. Пока есть люди, как Вы, все остальное "демократы" могут
забрать.
Я простая деревенская женщина и в свои пятьдесят лет интересуюсь
политикой постольку поскольку, но свое мнение обо всем, что вижу в стране,
имею.
Меня поражает бесстыдство людей, которые сегодня превозносят одного
кумира, а завтра его смешивают с грязью, потому что у власти появились
другие.
Мне особенно отвратительны оборотни-писатели. Когда они говорили
правду - когда воспевали Сталина, партию, СССР или теперь, когда порочат все
прошлое и отрекаются от ими же сказанного?
А Солженицын - клеветник, ненавидящий не только социализм, но и Россию,
и все русское, да и вообще человеческое. В "Комсомольской правде" № 44 с. г.
пишет, что "внутренний террор уничтожил 50-60 миллионов наших
соотечественников и без жалости уничтожил на германской войне 80 миллионов".
Что сказать этому заокеанскому патриоту? А я скажу: за годы войны в мою
деревню пришло 48 похоронок, в соседние деревни Вишняково - 32, в
Ждановское - 36, а в 37-м году в этих же деревнях было репрессировано 2
человека. Пусть он посчитает...
А циничная радость Солоухина по поводу того, что он не был на войне и
тем сохранил жизнь нескольким немецким солдатам? Вот как ему хочется угодить
новым хозяевам!
Я верю, что нынешняя несуразица угомонится. Все это пена, и она скоро
сойдет. Будет социализм. Я в это тоже верю.
И как тогда станут смотреть людям в глаза эти хамелеоны? Вспомнить бы
им сейчас слова одного героя Горького: "Как с такой рожей перед Господом
нашим стоять будем?"
Желаю Вам, товарищ Бушин, твердости духа, уверенности в хорошем, в
победе добра.
С глубоким уважением и благодарностью.
Антонина Колесник
деревня Сельвачево,
Раменского р-на Московской обл.
Март 1993

Уважаемый т. Бушин!
Я с большим удовольствием прочитал все Ваши статьи в "Советской России"
под заглавием "Кадры решают все" и

429

"Что бы ни говорили о Сталине". Огромное Вам спасибо за то, что Вы
отстаиваете чистоту истории нашей родины СССР.
С каждым днем убеждаюсь, что В.И. Ленин и И.В. Сталин были не только
гениальными мыслителями, но и талантливыми организаторами, вождями народов.
Как далеко шагнула бы страна, если авантюрист Хрущев не заложил бы мину
замедленного действия под КПСС, СССР и все мировое коммунистическое
движение. После него под видом писателей, историков, академиков появилось
множество трупных червей наподобие Е. Евтушенко, А. Солженицына, Ф.
Искандера, Д. Волкогонова, А. Яковлева, А. Самсонова, Р. Медведева...
Враги смогут временно затормозить ход истории, но остановить движение
истории невозможно.
И. Акаров
Дагестан, Каспийск Апрель 1993

Вашу статью о Солженицыне мы прочитали в двух номерах газеты "Омское
время". По-моему, лучшей характеристики этому отщепенцу еще не было в
печати.
Вы, конечно, знаете, что на днях он осчастливил своим пребыванием Омск.
Прием был более чем прохладный. Даже в театре, где он выступал со своими
поучениями, было занято не больше трети мест... Как можно оправдывать
Власова, восхвалять порядки в гитлеровских концлагерях!..
Степаненко Л.А.
Омск
Июль 1994

Если у Солженицына ("Он враг и мой, отъявленный и давний") есть хоть
капля обычной совести, то после Ваших статей о нем он должен если не
умереть, то заболеть. Он не писатель, а подлец и трус, враг и коммунизма, и
трудового люда. Спасибо Вам за разгром Солженицына.
Бурачек С. С.
Армавир
Сентябрь 1994

Здравствуйте, Владимир Сергеевич, получила Вашу бандероль. Спасибо.
Статью о Солженицыне прочитала сразу. Полностью разделяю Вашу точку
зрения и сожалею, что не все могут это прочесть. Ведь многие мыслят о нем с
зашоренными глазами.

430

Их жаль. Как тяжело будет их прозрение о кумире, если для них оно
когда-то наступит.
Мое мнение о нем не изменилось еще с 60-х годов. А когда я прочитала
книгу Томаша Ржезача о нем, то его "Ивана Денисовича" просто выкинула,
разорвав пополам. На том и покончила с ним...
Всего Вам доброго!
Л.Н. Макарова
Енотаевск, Астраханская обл.
22 сентября 1994

Уважаемый Владимир Сергеевич!
Я родился в год смерти Сталина, но хорошо знаю по судьбе моей родни
историю Великой Отечественной войны. Мой дед по отцу Степан Денисович
Канищев погиб 27 января 1944 года в первый день попытки Манштейна прорваться
к окруженной немецкой группировке. Это сражение вошло в историю под
названием Корсунь-Шевченковская операция. Только этим летом я нашел его
братскую могилу в с. Стенок Киевской области.
А дед по матери Никита Антонович Михайлюков закончил войну старшиной.
Отец был кадровым военным. Под Сталинградом его тяжело ранило. Много
месяцев провалялся в госпиталях на Урале. После излечения продолжал службу в
звании майора. Не раз встречался с командующим округом маршалом Жуковым. Моя
мать тоже участница войны. А мой тесть Михаил Захарович Алистратов (?),
ныне, увы, покойный, воевал рядовым бойцом в противотанковой артиллерии.
Имел одну солдатскую "Славу" и четыре медали "За отвагу", а также грамоту за
подписью маршала Конева.
Мой младший брат служил офицером на Украине и отказался принять присягу
трезубцу, переехал в Россию, сейчас подполковник.
После всего этого надо ли говорить о том, как я отношусь к Вашим
публикациям и в частности о Солженицыне. Ваши статьи - это луч правды в
океане лжи, обрушенной на нас. А последняя статья о помянутом деятеле
является лучшим разоблачением его сущности.
Канищев С.В.
Курская обл., п. Кшенский
Октябрь 1996

431

Большое спасибо В. Бушину за правду о Солженицыне. Если он лживо
написал о войне, то приходит мысль, что лгал и в "Архипелаге". А чего, кроме
лжи, и ожидать от человека, если ложь заложена даже в его фамилии. Я его
зову Солжецницын. Это он заслужил своей упорной ложью. Видимо, это родовое.
Подолинный В.Д. Советская Гавань

Здравствуйте, уважаемый Владимир Сергеевич!..
Когда покупал газету "Трудовая Россия" № 4, женщина, которая продавала,
сказала: "Обязательно прочитайте статью Бушина о Солженицыне "Бестселлер для
Митрофанушек". Прочитал. Статья написана очень доказательно. Но мне кажется,
сравнение Солженицына с Толстым и Достоевским вовсе не обязательно: много
чести. Охаивание им Советской Власти идет от его сатанинской классовой
ненависти. В этом он ничуть не отличается от Гитлера, Горбачева и т.п.
Солженицын - это самый обычный озлобившийся литературный карлик,
который ползал на брюхе перед американскими буржуями, а они использовали его
разлившуюся желчь в холодной войне против СССР и раздули карлика до размеров
громадного мыльного пузыря. Если пузырь проткнуть, то ничего не останется,
кроме нескольких грязных капель. И в один ряд с Толстым и Достоевским
продажный американский холуй никогда не станет...
Очень Вас прошу: напишите книгу о Сталине!
Смыгин Ал-р Фед.
Ленинград
Август 1998

Уважаемый Владимир Сергеевич!
Статья Ваша в "Шпионе" вполне убедительна, и я хотела дать ее почитать
знакомым, но пока нет случая. Жаль, что такие статьи не доходят до широкой
публики. Правда, к Солженицыну и без того относятся достаточно плохо. Книги
его не любят, многие даже не дочитывают до конца. Он по природе своей -
отщепенец, не свой нам, не в народном духе. Думаю, что не только в нашей
стране он чужой, но везде. В нем нет Божьего положительного заряда - Любви
хотя бы такой болезненной и лихорадочной, как у Достоевского.
В сравнении с настоящими писателями Солженицын как личность выглядит
очень жалко. Пошли ему, Господи, покаяние и смиренномудрие.

432

А Вас я, пользуясь случаем, поздравляю с праздниками - Воскресением
Христовым и Днем Победы.
Спаси Вас, Господи, за Павлика Морозова, за Истину.
Раба Божья Вера
Москва
Апрель 1998

ДУМСКИЕ КОММУНИСТЫ ВПЕРЕДИ ВСЕХ

6 июля 94-го года кинорежиссер Станислав Говорухин, ставший депутатом
Думы, предложил пригласить Солженицына после его путешествия по стране
выступить на заседании Думы. Предложение отклонили. Говорухин вроде бы
успокоился. Но тут возник депутат И. Братищев, профессор. Он настоял на
повторном и притом непременно поименном голосовании. А против поименного
наши депутаты, наши отцы Отечества никогда не могли устоять. И тот, кто
только что голосовал "против", теперь в страхе, что будет зачислен в
сталинисты, трусливо проголосовал "за". Предложение приняли.
Поступок Говорухина понятен: он такой же, как Солженицын, оголтелый и
неграмотный антикоммунист, да еще и автор приторного фильма о нем. Словом,
человек старался за своего. Но Братищев!.. Ведь он же коммунист и, надо
полагать, согласовал свое непустячное предложение с зюгановской фракцией,
которую, судя по всему, не смущает, что антикоммунист и антисоветчик № 1
поднимется на трибуну благодаря только их, коммунистов, стараниям.
Непостижимо! Неужто им, думским коммунистам, мало, что уже давно, а
особенно последние десять лет, их все об стол да об стол физиономией, и
главнейшую роль в этом играет именно он, кого они пригласили. Неужто мало им
тех коммуннофобских и антисоветских бредней, что читали они у Солженицына, и
оплеух, от него полученных, и теперь позарез нужно им все это еще и услышать
с государственной трибуны собственными ушами, еще и подставить очеса свои
под извержение будто бы Божьей росы, еще и схлопотать новую затрещину. Что
ж, готовьте свои ланиты, полупочтеннейшие. По вашим заслугам в Думе вы
получите все, если вам мало того, что услышите от Солженицына в выступлении
по телевидению, которое уже обещано А. Яковлевым. Вот ваша эволюция: вы уже
наперегонки с Яковлевым!
Может быть, вам посчастливится еще раз собственными

433

ушами услышать и то, что Солженицын в дуэте с Жириновским уже пропел по
поводу расстрела предшественника вашей Думы: "Естественная и закономерная
акция..."
Я думаю, что было бы гораздо полезней пригласить вам, полупочтеннейшие,
не Солженицына, а артиста Михаила Ульянова. Он когда-то прекрасно прочитал
по радио весь "Тихий Дон". Это было незабываемо. Так вот, пусть бы он,
мастер шолоховских текстов, в счет покаяния за свои грехи последних десяти
лет с чувством, с толком, с расстановкой прочитал бы для ваших тугих ушей
письма Шолохова о Солженицыне. Хотя бы вот эти строки:
"Прочел Солженицына "Пир победителей" (пьеса в стихах) и "В круге
первом". Поражает, если можно так сказать, какое-то болезненное бесстыдство
автора... Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о
трагедийных событиях писать в опереточном стиле да еще виршами такими
примитивными, каких избегали даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты
былых времен! О содержании и говорить нечего. Все командиры русские и
украинец либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие
люди. Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла
до Кенигсберга? Или только персональными стараниями автора?
Почему осмеяны солдаты-русские и солдаты-татары? Почему
власовцы-изменники родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших,
прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом
и художественном уровне стоит и роман "В круге первом".
У меня одно время сложилось впечатление, что Солженицын -
душевнобольной человек. Что он, отсидев некогда, не выдержал тяжелого
испытания (Шолохов не был осведомлен об истинной тяжести испытания. - В.Б.)
и свихнулся... Если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный
сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических
событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем
читателям и молодым особенно.
Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу
открытый и злобный антисоветский человек. И в том, и в другом случае
Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына
из Союза писателей исключить".
Так писал великий писатель в 1967 году. В последующие годы болезненное
бесстыдство, "злость и остервенение", лжи-

434

вость и наглость Солженицына только возросли. Спустя два с лишним года после
шолоховского письма его из Союза писателей исключили. Но когда ельцинский
режим полностью оправдал его, присудил Государственную премию и принялся
усиленно уговаривать вернуться в Россию, свободолюбивые и гордые
руководители Союза писателей, так высоко чтущие Шолохова, что даже учредили
и премию в его честь, тоже отказались от всех упреков Солженицыну,
извинились перед ним за свое былое тупоумие и стали умолять вернуться в лоно
Союза писателей.
Тут нельзя не вспомнить, что в декабре 1962 года после известного
правительственного приема на Ленинских горах деятелей литературы и искусства
Солженицын писал Шолохову: "Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень
сожалею, что вся обстановка встречи помешала мне выразить Вам мое неизменное
чувство: как высоко я ценю автора бессмертного "Тихого Дона"..." Увы,
указанное чувство вовсе не оказалось неизменным. Позже Солженицын
присоединился к тем (и даже субсидировал их), кто с пеной у рта уверяет нас,
что "Тихий Дон" написал не Шолохов.
Н. Решетовская написала о Солженицыне две книги. Вторая, недавняя,
называется "Обгоняя время". Очень точное заглавие! Да, вся мерзость
нынешнего времени - пещерный антикоммунизм и малограмотная антисоветчина,
злобность и лживость, цинизм и нахрап, религиозное ханжество и
предательство - все это уже давно было явлено миру в образе Солженицына.

И вот с бородой под Достоевского, во френче под Керенского резвой
походкой марксиста-футболиста Бурбулиса взбежал Солженицын на высшую в
державе трибуну и, то заглядывая в бумажку, то, обуреваемый скорбью и
гневом, закрывая глаза и ударяя себя ладонью по лбу, произнес долгожданную
впередсмотрящими коммунистами речь. Что же он сказал?
На первый взгляд может показаться, что это был заурядный, надоевший
всем литературно-патриотический треп, как сказал в газете "Завтра" мой
добрый приятель Николай Анисин. Ну, в самом деле, вроде бы все тут было
давно знакомо, до оскомины известно, до зевоты банально, до судорог избито.
Начать хотя бы с того, как обильно и проникновенно говорил оратор о
своих неусыпных трудах на благо родины и о своей пророческой прозорливости:
"Я четыре года назад го-

435

ворил и повторяю сегодня.. Я отмечал... Я неоднократно повторял.... Я
предупреждал... В свое время я посвятил этому много выступлений... Я за
расцвет культур всех наций... Я находил ключ..." Как старался человек! Ну,
просто из кожи лез в своем заокеанском поместье. И чего добился? А ничего.
Не послушались учителя и пророка. Именно тут оратор первый раз закатил глаза
и шлепнул себя ладонью по лбу: "Я издали наблюдал это - сердце разрывалось!"
И на великом пути своем из вермонтского поместья в троице-лыковское,
что в правительственной зоне Подмосковья, тоже не знал народный печальник
отдыха: "Я ехал и видел... Я контактировал... Я встречался... Я
столкнулся... Я насмотрелся... И везде говорил... Я везде отвечал... Я везде
спорил... Я везде отрицал..." Каков же итог? Опять не хотят слушать! Ну, что
делать с этими тупыми соотечественниками? И вот уже нынешние дни. Прекрасно,
роскошно новое поместье, но... "Я брал цифры и видел... Я прочел... Я
думаю... Я рассматриваю... Я сознаю... Я не вижу другого выхода... Я не могу
скрыть огорчения!.." Тут он, оратор, еще разок врезал себе по лбу и
присовокупил: "Я больше всего хотел бы сказать о будущем грядущем..." И так
без конца: я... я... я...
Оратор якнул раз тридцать или сорок. Что ж, неплохой результат для
закрытых помещений. Но сегодня нас этим уже не удивишь: за двадцать лет
отсутствия Солженицына выросло новое поколение незаурядных мастеров этого
вида спорта. Например, не так уж давно А. Собчак и Д. Волкогонов показывали
более высокие результаты. Словом, ничего нового, несмотря на все старания.
А взять сам язык, каким была произнесена речь. Как известно, Солженицын
считает себя великим знатоком русского языка и очень любит упрекать других в
отсутствии чутья к нему. Но, боже милостивый, сам-то как говорит и пишет!
Мне уже приходилось отмечать это. Дело у него доходит до элементарного
непонимания смысла иных русских слов и неправильного их употребления. Надо,
допустим, сказать "ухом не вести", а у него - "рылом не вести", надо "ехать
верхом охлюпкой" (без седла), а у него - "охляблью" и т.п. И вот, будучи
полным глухарем, он самоуверенно поучает других.
Все это мы видели и в его думской речи. По поводу выражения "субъект
федерации" Солженицын язвительно воскликнул: "Великолепное слово!" Учитель
не понимает, что это специфический термин, который, конечно, неуместен в
поэме о любви, но имеет полное право на существование в сфере
государственно-правовой, административной. Такой

436

же глухаризм писатель обнаружил, встретив аббревиатуру ГПУ (главное правовое
управление). "Надо же настолько потерять чувство языка!" Это, мол, совсем
рядом с ОГПУ. Правильно. Но при чем здесь чувство языка? Тут простое
совпадение, каких встречается немало, и порой гораздо более разительных.
Был, скажем, Александр Македонский и есть Александр Солженицын. Был Владимир
Красное Солнышко и есть Владимир Жириновский. Был поэт Борис Пастернак и
есть Борис Абрамович. Что из таких фактов следует?
Когда-то Владимир Солоухин, единомышленник Солженицына, сильно гневался
по поводу сокращений и аббревиатур в современном русском обиходе. Фи,
говорил он, какая гадость все эти ГАБТ, МХАТ, МГУ... (ОГПУ, НКВД, КГБ он
осторожно обходил). И видел в этом неуважение советской власти к русскому
языку. Как жаль, что тогда никто и этого народного печальника не спросил:
читал ли он церковную литературу, хотя бы церковный календарь, и что
означают там, допустим, "еп" или "ап"? Оказывается, "епископ" и "апостол". А
"св." или "сщмч"? Оказывается, "святой" и "священномученик". Ну, а что
такое, наконец, аббревиатурка БМ, столь похожая на БМП - боевая машина
пехоты? Оказывается, "Божья Матерь". Так что не по тому адресу метал
Солоухин свои пламенные стрелы гнева, совсем не по тому.
Стыдя других за отсутствие чувства языка, свою речь оратор, как это у
него водится, обильно насыщал речениями такого рода: "...экономическая
самостоятельность масс... народные массы в шоке... в массах белорусского
народа... наилучший профессиональный элемент... миграция ущемляет коренное
население в имущественных объектах... я контактировал". Да это же
русскоязычный Чубайс или Гайдар! Это Бурбулис! Старовойтова! Новодворская!..
Ну, мыслимо ли вообразить Шолохова, Леонова, Твардовского, пишущих или
произносящих "Я контактировал..."?
Или вот: "эллипсоид власти". Газетные грамотеи тут же подхватили:
"Эллипсоид! Эллипсоид!" Ах, как выразительно! Да почему? Ведь это тело,
образованное вращением эллипса вокруг одной из двух его осей. В первом
случае получается нечто вроде огурца, в другом - вроде репы. Что тут может
напомнить власть, ее строение? Разве не больше подошли бы конус или пирамида
власти?
А рядом с этими "эллипсоидами", "элементами", "объектами", "функциями",
"компетенцией", "контактами" в речи красовалось нечто, по убеждению оратора,
кондово-русское:

437

"мы все на прогляд", "внагон слали письма"... И общее впечатление такой
неуклюжести, как у коровы на льду.
Дело здесь в том, что своего языка, как, допустим, у трех помянутых
выше классиков советской литературы, у Солженицына никогда не было. Поэтому,
не получив с детства собственной прочной языковой базы, он очень восприимчив
к разного рода языковым веяниям, к моде. Так, в 20-30-е годы у нас, о чем
уже говорилось, были в большом ходу сокращения слов: нацмен, нарком, краском
и т.п. Это веяние долго сказывалось в языке Солженицына. Мы у него то и дело
встречали: стройучасток... хоздвор... цемзавод... замдир... военлет... и
т.п. Видимо, недавно прочитал "Пирамиду" Леонова. Там колоритнейший персонаж
старый циркач Дюрсо частенько говаривает так: "Когда деньги и здоровье
кончаются немножко раньше жизни, это создает некоторое неудобство...", "Под
шумок сойдет немножко мистики...", "Сбоку виден немножко красный фонарь" и
т.п. Вот и в думской речи Солженицына мы неожиданно услышали: "Мы с ним еще
будем немножко консультироваться... Я немножко прочту... Стало немножко
восстанавливаться..."
Ко всему этому следует добавить, что ведь иные места речи и
уразуметь-то мудрено. Сказал, например: "У земства наиболее широкая
компетенция внизу. Но оно (земство) растет вверх, до всероссийского уровня,
хотя тут компетенции и функции его уменьшаются..." Ясно? Земство растет, а
компетенции его уменьшаются. Как видно, ничего тут не поняв, другая газета
опубликовала такой вариант этого пассажа: "У земства наиболее широкая
компетенция внизу, но она (компетенция) растет кверху до всероссийского
уровня, хотя тут компетентные функции ее (компетенции) уменьшаются".
Понятно? Не земство растет, как в первом варианте, а его компетенция, и
уменьшаются при этом не компетенции и функции земства, а компетентные
функции самой компетенции. О, господи! И он нас учит...
Или: "Власть государственная не может вообще никогда быть источником
народной жизни". Покажите мне хоть одного человека, который думал бы, что
Ельцин и Черномырдин источники его жизни. Еще об этом же: "Правительственная
власть не должна распространяться на области, где свободное дыхание людей и
их самоопределение". Ах, до чего красиво! Но что такое "свободное дыхание" и
где оно есть, а где нет? Скажи внятно и четко. Нетушки... Небезопасно. Боже
милостивый, и он еще язвит о "советском обморочном сознании"! Это и есть
образцы именно обморочного сознания.

438

Едва ли Александр Исаевич посетует на то, что я так много внимания
уделил языку его выступления. Ведь язык - его конек, его любимейшая тема,
область, в которой он считает себя абсолютным чемпионом, как Юрий Власов
когда-то в тяжелой атлетике.
Языковым чудесам и фантазиям в речи Солженицына, как всегда, успешно
сопутствовали не менее красочные чудеса и фантазии иного рода -
биографические, исторические, философские и т.д. Начать хотя бы с
собственного жития. Уверял, например, вспоминая 1945 год, будто ему лично
"было понятно уже тогда, что коммунизм обречен". Но М. Розанова,
писательница-эмигрантка, на встрече в Литературном институте недавно
сказала: "Мне кажется, Александр Исаевич живет в вымышленном мире... В
эмиграции он выпустил статью, которая называлась "Скоро все увидим без
телевизора". Это была статья о грядущей победе коммунизма во всем мире.
Одним из его тезисов в эмиграции был "Третья мировая война уже проиграна
коммунистам". Вот его политические воззрения тех времен".
Тех времен! То есть 70-80-х годов. Что же сказать о 45-м? Те чудаки,
которые читали "Архипелаг ГУЛаг", может быть, помнят рассказ автора о том,
как тогда, в заключении, он храбро сражался со священником Дивничем в защиту
марксизма-ленинизма.
В страхе перед победой коммунизма во всем мире Солженицын-эмигрант
делал все, что мог, дабы как можно больше помешать этому все-таки, или хотя
бы отсрочить. Призывал американцев вмешиваться в наши дела, лгал,
фальсифицировал, проклинал, поносил... Не мог удержаться от этого и в
думской речи: "большевистские десятилетия... семьдесят лет вымарывания...
советское обморочное сознание..." Но, как всегда, концы с концами у лжеца не
сходятся, тут же сам себя и опровергал, вынужденно упомянув о том, что
"падают наша передовая и блистательная наука, наше образование, медицина".
Откуда же они взялись, передовые и блистательные, за семьдесят лет
вымарывания и обморока? Ведь то ли уже не соображает, как выглядит при этом
разглагольствовании, то ли так развратила его безответность коммунистов.
Надо, однако, признать, что на думской трибуне Солженицын вел себя
приличнее, скромнее по отношению к коммунистам, чем во время путешествия из
Владивостока в Москву.
Так, коснувшись проблемы преступности, террора, он обвинил всех в
неспособности бороться с ними и восклик-

439

нул: "А Столыпин в 1906 году вот такой же начинавшийся хаос, вот такой же
вихрь безумной преступности остановил в пять месяцев!" Во-первых, хаос был в
стране вовсе не "вот такой же": существовало единое и гораздо более обширное
государство с четкими, твердыми границами, была сильная дисциплинированная
армия, а у власти хотя тоже нередко находились бездарности и ничтожества,
взяточники и предатели, но не столько же их было, как ныне! Во-вторых, ну
как можно выставлять здесь Столыпина за блистательный образец, как героя
борьбы с преступностью, если даже сам он, председатель Совета министров и
министр внутренних дел, двенадцать раз подвергался покушениям и в конце
концов (Лев Толстой предупреждал его об этом в письме) был убит. И притом не
в темном лесу, а в императорском театре в присутствии самого царя и всей его
свиты. Смешно же утопленника выдавать за чемпиона мира по плаванию и
призывать учиться плавать ни у кого другого, а именно у него.
Много столь же возвышенных, как о Столыпине, слов услышали мы о
земстве. О, говорит, вы не знаете, что такое земство! Это такое дело! При
нем, говорит, в России не было никакого лихоимства, ни малейших
злоупотреблений, вот введем мы его, и "никакая коррупция не станет у нас
возможна... Земство - единственная возможность реализовать в действии
потенциал народной энергии, сознания и силу народа... Весь путь земства
впереди". Вот так же Хрущев говорил о кукурузе: посеем мы ее всюду - и
настанет коммунистический рай! У кукурузы великое будущее!
Но подобно тому, как в Архангельской и Вологодской областях ничего не
вышло с кукурузой, так в конце концов рухнуло и земство: "Большевики земство
раздавили". Да, но при этом они лишь завершили дело, начатое царями: "Увы,
уже в петербургский период земство начали подавлять. И сильно подавили".
Почему - оратор не объяснил. А о большевиках сказал: "раздавили как самого
вредного себе соперника". И тут пора сказать о том, какой же смысл
вкладывает оратор в это слово. Сперва определил так: "Земство - это термин,
который существует много веков. Земство - это совокупность всех людей,
живущих на данной земле". И что же, вот эту многовековую "совокупность всех
людей" сначала цари, петербургские сановники, а потом большевики давили,
давили и, наконец, раздавили? Нет, оказывается, о многовековости земства
сказано лишь для пущего посрамления большевиков, а конкретно оратор имел в
виду всего лишь местное самоуправление, введенное, как известно, "Положением
о земских гу-

440

бернских и уездных учреждениях" 1 января 1864 года, о котором он умолчал.
Учреждения эти, как писал в записке на имя царя министр внутренних дел
Ланской, имели ясной и твердой целью "вознаградить дворян за потерю
помещичьей власти" в результате отмены в 1861 году крепостного права.
Вознаградить и, следовательно, усилить с их стороны поддержку царизма.
Посредством имущественного ценза им была предоставлена привилегия на
выборах. В результате как в уездных земских собраниях, так особенно и в
губернских дворяне, землевладельцы составляли абсолютное большинство. Позже,
в 1890 году, когда дворянство несколько обеднело, имущественный ценз при
выборах в уездные земские собрания был дополнен сословным, что еще более
укрепило положение там дворянства. Естественно, что такие учреждения в
революцию 1905 года ассигнуют значительные средства для борьбы с
крестьянским движением, просят центральную власть об усилении репрессий, о
присылке войск, о принудительном взыскании с крестьян недоимок и т.п. А
после Октябрьской революции эти славные учреждения энергично содействовали
контрреволюции. Так, осенью 1918 года на своем съезде в Киеве представители
"Земско-городского союза" признали генерала Деникина, приветствовали
интервенцию и т.д. Словом, земство оказалось не "вредным соперником"
советской власти, а лютым врагом ее. Что же в этом положении оставалось
делать большевикам, если они хотели сохранить свою власть? Они поступили
точно так же, как теперь по тем же соображениям Ельцин поступил с советами.
И вот Солженицын, умалчивая о разного рода драматических обстоятельствах,
предлагает восстановить земские учреждения. При этом - ни слова о том, как
они будут формироваться. Путем цензовых выборов? Или прямым назначением из
Кремля? Ясно, что в обоих случаях они станут не "вредными соперниками", а
верными друзьями нынешнему режиму, его цепными псами. И "Правда", даже не
задумавшись об этом, не задав себе никаких вопросов, а слепо веря, видно,
одному из своих авторов, что перед ней "отец нации", на другой же день после
его выступления в Думе возгласила устами одной своей штатной коммунистки: "В
земствах спасение России". Не менее того.

СОДЕРЖАНИЕ

Напутствие 5

I. ПИСЬМО ИЗ РЯЗАНИ, ОТПРАВЛЕННОЕ В МОСКВЕ. . . 8

Капля в наводнении 11
В ожидании радости 15
Читатели видели зорче 17
Куда он хотел тянуть? 20
Лучшие сорта лжи 21
От новобранцев до генералов 26

Томашу Ржезачу, журналисту. Прага . . 31

II. СОЛЖЕНИЦЫН И ДОСТОЕВСКИЙ 38

Фома Опискин и диалектика 43
И жизнь, и любовь, и смерть - по плану! 53

III. ИГРА В ЖМУРКИ СО ВСЕВЫШНИМ 55

Трагедия попки, обманутого в любви 61

IV. БЛАГОГОВЕЙНЫЙ ВОСТОРГ БЕРНАРДА ЛЕВИНА,

ЗНАТОКА РУСИ 67

Нобелевский лауреат против инспектора райпо 70
Атаман Платонов. Михневская область.
Восточнопрусская Эльба 73
Гибрид банана с огурцом 76

V. "КАКОЙ, ОДНАКО, УБИЙЦА!." 78

Зычный голос с того света 79
Что бы сделал Толстой, попадись ему Солженицын? 86
"У-у-у, какой я страшный!.." 93
Не вынес даже Абрам Терц 95
Слезы в Севастополе и плач в Рождестве-на-Истре 97

VI. ЗАГАДКА АРЕСТА СОЛЖЕНИЦЫНА 98

VII. "ЗАТМЕНИЕ УМА И УПАДОК ДУХА

СОПУТСТВОВАЛИ МНЕ..." 117

VIII. ОРФЕЙ В АДУ 127

"Да здравствует император!" 127
Победил ли баловень оперчасти пространство и время? .... 131
Конфуций и легенда о сиротских штанах 133
В аде первом с Эвридикой и без 134
"Шурочка выглядит замечательно..." 136
Глазами Шуры Балаганова 139
60 и 3 141

Работа впритруску 143
Одна Библия на барак и все сокровища Ленинки 146
Пролетарский стаж Солженицына 146
Что ему снилось в послеобеденный мертвый час
на травке? 149
Шоколадка и таракан 150
Шурочка 151

"Лежал я как-то на травке и писал..." 152
Госпитальный рай Омского острога 155
Шурочка спешит на свиданье 157
Как он страдал без музыки! 158
Тот самый белоручка 160
Не удержался и в декабристов плюнуть 162
В страхе за свою ряшку 166

IX. "КУХАРКИНЫ ДЕТИ" И "ФОНЫ" 172

"Русские всё стоят..." 172

Гитлер против Солженицына 176
"И вот встал крестьянский сын..." 177
Гитлер: "Учиться у русских!" 180

X. ЛЖЕЦ ВО СТАНЕ РУССКИХ ВОИНОВ 181

Заодно с Власовым и Гессом 181
Со-лженицын 184

Пьедестал из кровавых обломков и лжи 187
Его "свидетельства" и наши факты 190
Дохлая кошка воодушевления 192
Правдолюб продолжает исправлять историю 194
Кинулся по снегу за грибами 197

XI. БЕСТСЕЛЛЕР ДЛЯ МИТРОФАНУШЕК 199

"Был глухой слух..." 199

"Говорят... Отчего ж не поверить!" 203

XII. ВОРОБЕЙ И КУКУШКА 207

К вопросу о смоляной затычке 210
Петух отвечает кукушке, но 212

"Ничего святого!" 216
Прозрение петуха 217
И все-таки "не вина кукушки..." 218
Авраам, Исаак и Исаакович 221

XIII. ВНУК ДЕДУШКИ СЕМЕНА: "ГРАНИЦЫ
НЕ НАРУШАТЬ!" 223

Ого-го! 225

XIV. ЯВЛЕНИЕ МЕССИИ НА ИРТЫШЕ 228

XV. СОЛЖЕНИЦЫН КАК ЯВЛЕНИЕ РУСОФОБИИ 242

XVI. АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН ГЛАЗАМИ ОДНОГО

АДЕПТА И ДВУХ ЖЕН 296

Закусывает ли о. Михаил после первого стакана? . 296
Всегда впереди! 297
Наталья Светлова и Лиля Брик 300
Бодался наш теленок с вашим кедром 301
Кедров бодается с Достоевским 302

600 туда и 30 обратно 303
Дворовый пера и граф изящной словесности 304

В защиту Окуджавы 305
Разносчик смердяковского бешенства 307
Кто лишил детей Кедрова витаминов? 308
Чернодырцы продолжают зверствовать 310
За что Солженицын получил дачу КГБ 311
Любовь с ножом за голенищем 313

Пушкин и вышибала 314
Биографию классика надо знать всем, супруге - особенно ... 315

На фронте или в Доме творчества? 316
Ленинка и Бетховен на службе у ГУЛАГа 317

XVII. КУЧА АКАДЕМИКОВ И ОДИН ПРОФЕССОР 320

XVIII. СОЛЖЕНИЦЫН И ДЕЙЧ, ИСАКОВСКИЙ
И БЛАНТЕР 331

XIX. КАК УБИВАЛИ СОЛЖЕНИЦЫНА 358

Мученик. Подвижник. Герой 358
Тайная операция КГБ "Укол в задницу" 359
Липа и осина как литературные жанры 360
Был ли чекистом поручик Киже? 361
Мэри Досон против подполковника Иванова 364
Поручик Киже обожал Солженицына 366
Подполковник Иванов, вида не имеющий . 368
Кто кого ненавидел? 370
Фотофил Евтушенко и его проказы 374
Гении-соперники 376
Галина Вишневская и ее бабушка разоблачают 377
Солженицын и Мичурин 379

XX. БИЛЕТ "САРАСКИНОЙ КОНТОРЫ" НА ЛАЙНЕР 380

XXI. БЕЗ БОРОДЫ 393

Франк Арнау бреет Солженицына 398
Кровь на совести нобелиата 405
"В", "С", "Р" и "К", который, к сожалению, не послушал
брата Марка 408
Когда скорпионы плачут 412
Его главная профессия 415
Письмо в редакцию 415
Письмо о Лимонове 419
Мои читатели о Солженицыне 420
Думские коммунисты впереди всех 432

Бушин Владимир Сергеевич

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН

Подписано в печать с готовых диапозитивов 29.01.2005.
Формат 84x108 1/32 . Гарнитура "Таймс". Печать офсетная.
Бум. тип. Усл. печ. л. 23,52. Уч.-изд. л. 27,8.
Тираж4 000 экз. Заказ № 213.
Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленных диапозитивов в ОАО "Тульская типография".
300600, г. Тула, пр. Ленина,109